Семен Гудзенко - Стихотворения

Ты знаешь,
    есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть
       однокашника, друга…
Мы ждали разведчиков в жаркой избе,
молчали
     и трубку курили по кругу.
Картошка дымилась в большом чугуне.
Я трубку набил
       и подал соседу.
Ты знаешь,
      есть заповедь на войне:
дождаться разведку
      и вместе обедать.
«Ну, как там ребята?..
           Придут ли назад?..» —
каждый из нас повторял эту фразу.
Вошел он.
      Сержанту подал автомат.
«Сережа убит…
       В голову…
            Сразу…»
И если ты
      на фронте дружил,
поймешь эту правду:
            я ждал, что войдет он,
такой,
   как в лесах Подмосковья жил,
всегда пулеметною лентой обмотан.

Я ждал его утром.
         Шумела пурга.
Он должен прийти.
            Я сварил концентраты.

Но где-то
      в глубоких
             смоленских снегах
замерзшее тело
      армейского брата.
Ты знаешь,
      есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть…
            Говорили по кругу —
и все об одном,
         ничего о себе.
Только о мести,
            о мести
                  за друга.

К рассвету точки засекут,
а днем начнется наступленье.
Но есть стратегия секунд,
и есть секундные сраженья.
И то,
  что может сделать он
и тол
  (пятнадцать килограммов),
не в силах целый батальон,
пусть даже смелых
              и упрямых.
Он в риске понимает толк.
Уверенно,
     с лихим упорством
вступает он в единоборство
с полком.
      И разбивает полк.
И рассыпаются мосты.
И падают в густые травы,
обламывая кусты,
на фронт идущие составы.

И в рельсах, согнутых улиткой,
Отражена его улыбка.

Всю ночь по ледяному насту,
по черным полыньям реки
шли за сапером коренастым
обозы,
     танки
          и полки.

Их вел на запад
          по просекам
простой, спокойный человек.
Прищурившись, смотрел на снег
и мины находил под снегом.
Он шел всю ночь.
            Вставал из лога
рассвет в пороховом дыму.
Настанет мир.
          На всех дорогах
поставят памятник ему.

Был мороз.
       Не измеришь по Цельсию.
Плюнь — замерзнет.
              Такой мороз.
Было поле с безмолвными рельсами,
позабывшими стук колес.
Были стрелки
       совсем незрячие —
ни зеленых,
       ни красных огней.
Были щи ледяные.
              Горячие
были схватки
        за пять этих дней.

Каждый помнит по-своему, иначе,
и Сухиничи, и Думиничи,
и лесную тропу на Людиново —
обожженное, нелюдимое.

Пусть кому-нибудь кажется мелочью,
но товарищ мой до сих пор
помнит только узоры беличьи
и в березе забытый топор.

Вот и мне:
        не деревни сгоревшие,
не поход по чужим следам,
а запомнились онемевшие
рельсы.
Кажется, навсегда…

Можно вспомнить сейчас,
                отдышавшись и успокоясь.
Не орут на дорогах немецкие патрули.
По лесам непролазным
                и в озерах студеных по пояс
мы товарища раненого несли.
Он был ранен в бою,
                на изрытом снарядами тракте…
Мы несли его ночью,
                дневали в лесу.
Он лежал на траве,
                не просил: «Пристрелите.
                                 Оставьте».
Он был твердо уверен —
                друзья донесут.
Стиснув зубы до боли,
                бинтовали кровавые раны.
Как забыть этот путь!
                Он был так безысходно далек.
Голодали упрямо,
            но каждый в глубоких карманах
для него
     почерневший сахар берег.
Мы по рекам прошли,
                по нехоженым топким болотам.
Мы пробились к своим
                и спасли драгоценную жизнь.
Это в битвах рожденный,
                пропитанный кровью и
                                  потом,
самый истинный,
            самый русский
                    гуманизм.

Из боя выходила рота.
Мы шли под крыши,
             в тишину,
в сраженьях право заработав
на сутки позабыть войну.

Но у обломков самолета
остановился первый взвод.
И замерла в песках пехота
у красных
       обожженных звезд.

…Осколки голубого сплава
валялись на сухом песке.
Здесь все:
       и боевая слава,
и струйка крови на виске,
и кутерьма атак
            и тыла,
ревущая,
       как «ястребок».

Нам отдых сделался постылым
и неуютным городок.

Написано много о ревности,
о верности, о неверности.
О том, что встречаются двое,
а третий тоскует в походе.

Мы ночью ворвались в Одоев,
пути расчищая пехоте.
И, спирт разбавляя водою,
на пламя глядели устало.

(Нам все это так знакомо!..)
Но вот
     на пороге
            встала
хозяйка нашего дома.
Конечно,
     товарищ мой срочно
был вызван в штаб к военкому.
Конечно,
     как будто нарочно
одни мы остались дома.

Тяжелая доля солдаток.
Тоскою сведенное тело.
О, как мне в тот миг захотелось
не вшивым,
       не бородатым,—
быть чистым,
          с душистою кожей.
Быть нежным хотелось мне.
                      Боже!..

В ту ночь мы не ведали горя.
Шаблон:
     мы одни были в мире…
Но вдруг услыхал я:
               Григорий…
И тихо ответил:
          Мария…

Мария!
   В далеком Ишиме
ты письма читаешь губами.
Любовь —
     как Сибирь — нерушима.
Но входит,
     скрипя костылями,
солдат никому не знакомый,
как я здесь,
       тоской опаленный.
Его
 оставляешь ты дома.
И вдруг называешь:
             Семеном.
Мария!
    Мое это имя.
И большего знать мне не надо.
Ты письмами дышишь моими.
Я знаю.
Я верю.
Ты рядом.

Хороним друга.
Мокрый снег.
Грязища.
Полуторка ползет на тормозах.
Никак правофланговый не отыщет
песчинку в затуманенных глазах.

Торжественная музыка Шопена.
Нелютая карпатская зима.
И люди покидают постепенно
с распахнутыми окнами дома.

И тянется по улицам колонна
к окраине, до самого хребта.
Лежит он, запеленатый в знамена.
Откинуты в полуторке борта.

А на полные вырыта могила,
а на поляне громыхнул салют,
а чья-то мать уже заголосила,
а письма на Урал еще идут,
а время невоенное.
                             И даже
не верится, что умер человек.
Еще не раз стоять нам без фуражек —
такой уже нелегкий этот век.

Уходят горожане постепенно,
и женщины, вздыхая, говорят:
— Погиб герой!
В бою погиб военный!
Как им скажу,
что не убит солдат,
что трое суток в тихом лазарете
он догорал,
он угасал в ночи,
ему глаза закрыли на рассвете
бессонные, усталые врачи?

Ну как скажу,—
привыкли за три года,
что умирают русские в бою.
И не иначе!

Грустная погода.
Но запевалы вспомнили в строю
о том, как пулеметные тачанки
летали под обвалами свинца.

И снова говорили горожанки:
— Так провожают павшего бойца…