Дмитрий Быков - Блаженство (сборник)

«Кто обидит меня – тому ни часа,
Ни минуты уже не знать покоя.
Бог отметил меня и обещался
За меня воздавать любому втрое.
Сто громов на обидчика обрушит,
Все надежды и радости отнимет,
Скорбью высушит, ужасом задушит,
Ввергнет в ад и раскаянья не примет.

Так что лучше тебе меня не трогать,
Право, лучше тебе меня не трогать».

Так он стонет, простертый на дороге,
Изувеченный, жалкий, малорослый,
Так кричит о своем разящем Боге,
Весь покрытый кровавою коростой;
Как змея, перерубленная плугом,
Извивается, мечется, ярится,
И спешат проходящие с испугом —
Не дыша, отворачивая лица.

Так что лучше тебе его не трогать,
Право, лучше тебе его не трогать.

Так-то въяве и выглядит все это —
Язвы, струпья, лохмотья и каменья,
Знак избранья, особая примета,
Страшный след Твоего прикосновенья.
Знать, пригодна зачем-то эта ветошь,
Ни на что не годящаяся с виду:
Так и выглядят все, кого отметишь —
Чтоб уже никому не дать в обиду.

Так что лучше Тебе меня не трогать,
Право, лучше Тебе меня не трогать.

Какой-нибудь великий грешник,
Любитель резать, жечь и гнуть,
Карманник, шкурник, кагэбэшник,
Секир-башка какой-нибудь,
Который после ночи блудной
Доцедит сто последних грамм
И с головой, от хмеля трудной,
Пройдет сторонкой в Божий храм,
Поверит милости Господней
И отречется от ворья, —
Тебе не то чтобы угодней,
Но интереснее, чем я.
Емелькой, Стенькой, Кудеяром
Он волен грабить по ночам
Москву, спаленную пожаром,
На радость местным рифмачам;
Стрелять несчастных по темницам,
Стоять на вышках лагерей,
Похабно скалиться девицам,
Терзать детей и матерей,
Но вот на плахе, на Голгофе,
В кругу семьи, за чашкой кофе
Признает истину твою —
И будет нынче же в раю.
Бог созиданья, Бог поступка,
Водитель орд, меситель масс,
Извечный враг всего, что хрупко,
Помилуй, что тебе до нас?
Нас, не тянувшихся к оружью,
Игравших в тихую игру,
Почти без вылазок наружу
Сидевших в собственном углу?
Ваятель, весь в ошметках глины,
Погонщик мулов и слонов,
Делящий мир на половины
Без никаких полутонов,
Вершитель, вешатель, насильник,
Создатель, зиждитель, мастак,
С ладонью жесткой, как напильник,
И лаской грубой, как наждак,
Бог не сомнений, но деяний,
Кующий сталь, пасущий скот,
На что мне блеск твоих сияний,
К чему простор твоих пустот,
Роенье матовых жемчужин,
Мерцанье раковин на дне?
И я тебе такой не нужен,
И ты такой не нужен мне.

Опережай в игре на четверть хода,
На полный ход, на шаг, на полшага,
В мороз укройся рубищем юрода,
Роскошной жертвой превзойди врага,
Грозят тюрьмой – просись на гильотину,
Грозят изгнаньем – загодя беги,
Дай два рубля просящему полтину
И скинь ему вдогонку сапоги,
Превысь предел, спасись от ливня в море,
От вшей – в окопе. Гонят за Можай —
В Норильск езжай. В мучении, в позоре,
В безумии – во всем опережай.

Я не просил бы многого. Всего-то —
За час до немоты окончить речь,
Разрушить дом за сутки до налета,
За миг до наводнения – поджечь,
Проститься с девкой, прежде чем изменит,
Поскольку девка – то же, что страна,
И раньше, чем страна меня оценит,
Понять, что я не лучше, чем она;
Расквасить нос, покуда враг не тронет,
Раздать запас, покуда не крадут,
Из всех гостей уйти, пока не гонят,
И умереть, когда за мной придут.

Сиятельный август, тончайший наркоз.
В саду изваянье
Грустит, но сверкает. Ни жалоб, ни слез —
Сплошное сиянье.

Во всем уже гибель, распад языка,
Рванина, лавина, —
Но белые в синем плывут облака
И смотрят невинно.

Сквозь них августовское солнце палит,
Хотя догорает.
Вот так и душа у меня не болит —
Она умирает.

Осень пахнет сильной переменой —
И вовне, и хуже, что во мне.
Школьникам эпохи безвременной
Хочется погибнуть на войне.

Мечется душа моя, как будто
Стыдно ей привычного жилья.
Жаль, что не дотягивать до бунта
Не умеем Родина и я.

Надо бы меняться по полшага,
Чтобы не обваливаться враз.
Всякий раз взрывается полшара,
Как терпенье кончится у нас.

Все молчит в оцепененье чудном.
Кастор с братом дремлют на посту.
Гастарбайтер с гаденьким прищуром
Выметает ломкую листву.

Августейший воздух загустевший
Разгоняет пришлая метла,
Разметая в жизни опустевшей
Место, чтобы сжечь ее дотла.

Будет все, как водится при взрыве —
Зов сирены, паника родни,
Зимние, голодные и злые,
Оловом окрашенные дни.

Но зато рассвета багряница,
Оторопь сучья и дурачья,
Сладость боя, свежесть пограничья —
Нищая земля, еще ничья!

Все, что было, рухнет в одночасье.
Новый свет ударит по глазам.
Будет это счастье иль несчастье?
Рай в аду, вот так бы я сказал.

И от этих праздников и боен
Все сильней душа моя болит,
Как страна, в которую не встроен
Механизм ротации элит.

Оставь меня с собой на пять минут —
Вот тут,
Где шмель жужжит и старец рыбу удит,
Где пруд и сквер,
А не в какой-нибудь из адских сфер,
Где прочих собеседников не будет.

Оставь меня с собой на пять минут.
Сойдут
Потоки страхов, сетований, жалоб —
И ты услышишь истинную речь.
«Дать стечь» —
Молоховец сказала б.

У Петрушевской, помню, есть рассказ —
Как раз
О том, как одинокий паралитик
Встречает всех угрюмым «мать-мать-мать»,
И надо ждать,
Покуда жалкий гнев его не вытек.

Потом
Он мог бы поделиться опытом
Зажизненным, который в нем клокочет, —
Минут пятнадцать надо переждать.
Пусть пять.
Но ждать никто не хочет.

…Сначала, как всегда, смятенье чувств.
Я замечусь,
Как брошенная в комнате левретка.
Мне трудно вспомнить собственный язык.
Отвык.
Ты знаешь сам, как это стало редко.

Так первая пройдет. А на второй
Слетится рой
Воспоминаний стыдных и постылых.
Пока они бессмысленно язвят,
Придется ждать, чтоб тот же самый взгляд
Размыл их.

На третьей я смирю слепую дрожь.
Хорош.
В проем окна войдет истома лета.
Я медленно начну искать слова:
Сперва —
Все о себе. Но вытерпи и это.

И на четвертой я заговорю
К царю
Небесному, смотрящему с небес, но —
Ему не надо моего нытья.
Он больше знает о себе, чем я.
Неинтересно.

И вот тогда, на пятой, наконец —
Творец,
Отчаявшись услышать то, что надо, —
Получит то, зачем творил певца.
С его лица
Исчезнут скука и досада.

Блаженный лепет летнего листа.
Проста
Просодия – ни пыла, ни надрыва.
О чем – сказать не в силах, видит Бог.
Когда бы мог,
Мне б и пяти минут не надо было.

На пять минут с собой меня оставь.
Пусть явь
Расступится – не вечно же довлеть ей.
Побудь со мной. Мне будет что сказать.
Дай пять!

Но ты опять соскучишься на третьей.

Ведь прощаем мы этот Содом
Словоблудья, раденья, разврата —
Ибо знаем, какая потом
За него наступила расплата.

Им Отчизна без нас воздает.
Заигравшихся, нам ли карать их —
Гимназистов, глотающих йод
И читающих «Пол и характер»,

Гимназисток, курсисток, мегер,
Фам фаталь – воплощенье порока,
Неразборчивый русский модерн
Пополам с рококо и барокко.

Ведь прощаем же мы моветон
В их пророчествах глада и труса, —
Ибо то, что случилось потом,
Оказалось за рамками вкуса.

Ведь прощаем же мы Кузмину
И его недалекому другу
Ту невинную, в общем, вину,
Что сегодня бы стала в заслугу.

Бурно краток, избыточно щедр,
Бедный век, ученик чародея
Вызвал ад из удушливых недр
И глядит на него, холодея.

И гляжу неизвестно куда,
Размышляя в готическом стиле —
Какова ж это будет беда,
За которую нас бы простили.

Смерть не любит смертолюбов,
Призывателей конца.
Любит зодчих, лесорубов,
Горца, ратника, бойца.

Глядь, иной из некрофилов,
С виду сущее гнилье,
Тянет век мафусаилов —
Не докличется ее.

Жизнь не любит жизнелюбов,
Ей претит умильный вой,
Пухлость щек и блеск раструбов
Их команды духовой.

Несмотря на всю науку,
Пресмыкаясь на полу,
Все губами ловят руку,
Шлейф, каблук, подол, полу.

Вот и я виюсь во прахе,
О подачке хлопоча:
О кивке, ресничном взмахе,
О платке с ее плеча.

Дай хоть цветик запоздалый
Мне по милости своей —
Не от щедрости, пожалуй,
От брезгливости скорей.

Ах, цветочек мой прекрасный!
Чуя смертную межу,
В день тревожный, день ненастный
Ты дрожишь – и я дрожу,

Как наследник нелюбимый
В неприветливом дому
У хозяйки нелюдимой,
Чуждой сердцу моему.