Евгений Евтушенко - Евгений Евтушенко. Все стихи

Не умещаясь в жестких догмах,
передо мной вознесена
в неблагонравных, неудобных,
святых и ангелах стена.
Но понимаю,
         пряча робость,
я,
 неразбуженный дикарь,
не часть огромной церкви — роспись,
а церковь — росписи деталь.
Рука Ладо Гудиашвили
изобразила на стене
людей, которые грешили,
а не витали в вышине.
Он не хулитель, не насмешник,
Он сам такой же теркой терт.
Он то ли бог,
         и то ли грешник,
и то ли ангел,
         то ли черт!
И мы,
   художники,
             поэты,
творцы подспудных перемен,
как эту церковь Кошуэты,
размалевали столько стен!
Мы, лицедеи-богомазы,
дурили головы господ.
Мы ухитрялись брать заказы,
а делать все наоборот.
И как собой ни рисковали,
как ни страдали от врагов,
богов людьми мы рисовали
И в людях
       видели
           богов!

Стоял вагон, видавший виды,
где шлаком выложен откос.
До буферов травой обвитый,
он до колена в насыпь врос.
Он домом стал. В нем люди жили.
Он долго был для них чужим.
Потом привыкли. Печь сложили,
чтоб в нем теплее было им.
Потом — обойные разводы.
Потом — герани на окне.
Потом расставили комоды.
Потом прикнопили к стене
открытки с видами прибоев.
Хотели сделать все, чтоб он
в геранях их и в их обоях
не вспоминал, что он — вагон.
Но память к нам неумолима,
и он не мог заснуть, когда
в огнях, свистках и клочьях дыма
летели
     мимо
        поезда.
Дыханье их его касалось.
Совсем был рядом их маршрут.
Они гудели, и казалось —
они с собой его берут.
Но сколько он не тратил силы —
колес не мог поднять своих.
Его земля за них схватила,
и лебеда вцепилась в них.
А были дни, когда сквозь чащи,
сквозь ветер, песни и огни
и он летел навстречу счастью,
шатая голосом плетни.
Теперь не ринуться куда-то.
Теперь он с места не сойдет.
И неподвижность — как расплата
за молодой его полет.

Спят на борту грузовики,
спят
    краны.
На палубе танцуют вальс
бахилы,
    кеды.
Все на Камчатку едут здесь —
в край
    крайний.
Никто не спросит: «Вы куда?» —
лишь:
    «Кем вы?»
Вот пожилой мерзлотовед.
Вот
    парни —
торговый флот — танцуют лихо:
есть
    опыт!
На их рубашках Сингапур,
пляж,
    пальмы,
а въелись в кожу рук металл,
соль,
    копоть.
От музыки и от воды
плеск,
    звоны.
Танцуют музыка и ночь
друг
    с другом.
И тихо кружится корабль,
мы,
    звезды,
и кружится весь океан
круг
    за кругом.
Туманен вальс, туманна ночь,
путь
    дымчат.
С зубным врачом танцует
кок
    Вася.
И Надя с Мартой из буфета
чуть
    дышат —
и очень хочется, как всем,
им
  вальса.
Я тоже, тоже человек,
и мне
    надо,
что надо всем. Быть одному
мне
   мало.
Но не сердитесь на меня
вы,
   Надя,
и не сердитесь на меня
вы,
   Марта.
Да, я стою, но я танцую!
Я
  в роли
довольно странной, правда, я
в ней
    часто.
И на плече моем руки
нет
   вроде,
и на плече моем рука
есть
    чья-то.
Ты далеко, но разве это
так
   важно?
Девчата смотрят — улыбнусь
им
  бегло.
Стою — и все-таки иду
под плеск
      вальса.
С тобой иду! И каждый вальс
твой,
    Белла!
С тобой я мало танцевал,
и лишь
    выпив,
и получалось-то у нас —
так
   слабо.
Но лишь тебя на этот вальс
я
 выбрал.
Как горько танцевать с тобой!
Как
  сладко!
Курилы за бортом плывут,..
В их складках
снег
   вечный.
А там, в Москве,— зеленый парк,
пруд,
   лодка.
С тобой катается мой друг,
друг
   верный.
Он грустно и красиво врет,
врет
    ловко.
Он заикается умело.
Он
  молит.
Он так богато врет тебе
и так
    бедно!
И ты не знаешь, что вдали,
там,
  в море,
с тобой танцую я сейчас
вальс,
    Белла.

Мы русские. Мы дети Волги.
Для нас значения полны
ее медлительные волны,
тяжелые, как валуны.

Любовь России к ней нетленна.
К ней тянутся душою всей
Кубань и Днепр, Нева и Лена,
и Ангара, и Енисей.

Люблю ее всю в пятнах света,
всю в окаймленье ивняка…
Но Волга Для России — это
гораздо больше, чем река.

А что она — рассказ не краток.
Как бы связуя времена,
она — и Разин, и Некрасов,
и Ленин — это все она.

Я верен Волге и России —
надежде страждущей земли.
Меня в большой семье растили,
меня кормили, как могли.

В час невеселый и веселый
пусть так живу я и пою,
как будто на горе высокой
я перед Волгою стою.

Я буду драться, ошибаться,
не зная жалкого стыда.
Я буду больно ушибаться,
но не расплачусь никогда.

И жить мне молодо и звонко,
и вечно мне шуметь и цвесть,
покуда есть на свете Волга,
покуда ты, Россия, есть.

Всегда найдется женская рука,
чтобы она, прохладна и легка,
жалея и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.

Всегда найдется женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.

Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть ее,
увидели страдание твое.

Но есть такая женская рука,
которая особенно сладка,
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.

Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.

А ты живешь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех печальных глаз…
Ты предавал их в жизни столько раз!

И вот оно — возмездье — настает.
«Предатель!»— дождь тебя наотмашь бьет.
«Предатель!»— ветки хлещут по лицу.
«Предатель!»— эхо слышится в лесу.

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе все это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка,

и только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит еще,
и только те печальные глаза
простят все то, чего прощать нельзя…