Шарль Бодлер - Парижский сплин. Стихотворения в прозе
(Заметьте, прошу вас, что это мистическое настроение, которое у некоторых возникает не в результате усилий или стечения обстоятельств, но в счастливом вдохновении, во многом сходно, хотя бы страстностью желаний, с тем состоянием — истерическим, по мнению медиков, сатанинским, по мнению тех, кто мыслит чуть глубже, чем медики, — что толкает нас, не позволяя сопротивляться, ко множеству действий неуместных или опасных.)
Первый, кого я заметил на улице, был стекольщик, чей пронзительный раздражающий крик донесся до меня сквозь тяжелый и грязный парижский воздух. Впрочем, я не смог бы сказать наверняка, отчего испытал по отношению к этому человеку ненависть столь же внезапную, сколь и жестокую.
— Эй! эй! — И я велел ему подняться. В то же время я не без некоторого удовольствия подумал о том, что моя комната на шестом этаже, а лестница очень узкая, и ему придется нелегко, когда он будет взбираться наверх, ежеминутно рискуя повредить свой хрупкий товар.
Наконец он появился; я с любопытством осмотрел все его стекла и сказал ему:
— Как? разве нет у вас цветных стекол? красных, розовых, голубых, магических стекол, чудесных райских стекол? Бессовестный обманщик, вот вы кто! Вы осмеливаетесь таскаться по бедным кварталам, и у вас даже нет стекол, которые бы позволили увидеть жизнь прекрасной! — И я быстро вытолкал его на лестницу, по которой он спустился, ворча и спотыкаясь.
Я выбежал на балкон и схватил небольшой горшок с цветами; и в тот момент, когда стекольщик показался на пороге, я сбросил свой снаряд прямо на выступающие края соединительных крючьев, удерживающих стекла. Удар сбил его с ног, и, опрокинувшись на спину, он полностью уничтожил свой убогий разносной товар, который рассыпался с оглушительным звоном, словно осколки хрустального дворца, разбитого молнией.
И, опьяненный своим безумием, я злобно закричал ему: «Увидеть жизнь прекрасной! Увидеть жизнь прекрасной!»
Эти нервные забавы небезопасны, и часто за них приходится дорого платить. Но что значит вечное проклятие для того, кто за одну секунду познал всю бесконечность наслаждения?
X. В час ночи
Наконец-то один! Лишь иногда с улицы доносится шум запоздалых усталых фиакров. Впереди несколько часов тишины, если не покоя. Наконец-то! Тирания человеческих лиц отступила, и я могу страдать только из-за самого себя.
Наконец-то мне позволено отдохнуть, погрузившись в сумерки. Прежде всего, двойной поворот ключа в замке. Мне кажется, это еще усилит мое одиночество и воздвигнет баррикады, которые отныне создадут преграду между мной и внешним миром.
Ужасная жизнь! Ужасный город! Припомним сегодняшний день: виделся с многочисленными литераторами, один из которых спросил меня, можно ли проехать в Россию по суше (несомненно, он принимал Россию за остров); горячо спорил с редактором журнала, который на каждое возражение отвечал: «Это мнение всех порядочных людей», — очевидно, подразумевая, что все прочие журналы сочиняются мошенниками; приветствовал два десятка человек, из которых пятнадцать были мне незнакомы; раздавал рукопожатия в той же пропорции, даже не позаботясь предварительно надеть перчатки; навестил, чтобы убить время, пока шел проливной дождь, одну попрыгунью, которая попросила придумать для нее костюм Венеры; обхаживал директора театра, который выпроводил меня со словами: «Вы хорошо сделаете, если обратитесь к Z.; это самый тяжеловесный, самый глупый и самый знаменитый из моих авторов; с ним вы, возможно, чего-нибудь достигнете. Зайдите к нему, и тогда посмотрим»; похвалялся (чего ради?) множеством гнусных поступков, которых никогда не совершал, и трусливо отрицал другие подлости, которые творил с удовольствием, — проступки из чистого фанфаронства, преступления против общественного мнения; отказал другу в пустяковой услуге и дал письменную рекомендацию отъявленному негодяю; уф! кажется, все?
Недовольный всем и самим собой, как бы я хотел искупить свои грехи и воспрянуть духом в безмолвии и уединении ночи! О, души тех, кого я любил, души тех, кого я воспел, защитите меня, поддержите меня, заберите от меня подальше ложь и тлетворные испарения мира; и ты, Господи Боже! окажи мне милость и позволь создать несколько прекрасных стихов, которые убедят меня в том, что я не самый последний среди людей, что я не ниже всех тех, кого я презираю!
XI. Дикарка и модница
Поистине, дорогая моя, вы меня утомляете сверх меры и без всякой жалости; слушая ваши вздохи, впору подумать, что вы страдаете больше, чем старые сборщицы колосьев или те нищенки, которые подбирают корки хлеба возле трактирных дверей.
Если бы, по крайней мере, ваши вздохи были вызваны угрызениями совести, они еще могли бы сделать вам некоторую честь; но они говорят лишь о пресыщении благополучием и изнурении праздностью. И вот вы по-прежнему изливаетесь в бесполезных словах: «Любите меня сильней, я так в этом нуждаюсь! Утешьте меня вот так, приласкайте меня вот этак!» Ну что ж, я и впрямь попытаюсь вас излечить; возможно, мы найдем для этого средство, всего за два су, посреди праздничного гулянья, совсем недалеко отсюда.
Посмотрите хорошенько, прошу вас, на эту прочную железную клетку, в которой мечется, обреченно воя, сотрясая прутья, словно озлобленный неволей орангутанг, в точности подражая то гибким прыжкам тигра, то косолапой походке белого медведя, волосатое чудовище, в чьем облике можно заметить слабое сходство с вашим.
Чудовище это — одно из тех животных, кого принято называть «ангел мой!», — иначе говоря, женщина. Еще один монстр, орущий во всю глотку, с палкой в руке, — ее муж. Он посадил на цепь свою законную жену, как зверя, и показывает ее в предместьях в ярмарочные дни, — разумеется, с разрешения властей. Обратите внимание, с какой прожорливостью (может статься, непритворной) она разрывает зубами живых кроликов и цыплят, которых швыряет ей ее тюремщик. «Ну-ка, хватит с тебя, — говорит он, — не годится съедать все в один день!» — и с этим здравым рассуждением он жестоко отнимает ее добычу, разорванные внутренности которой еще мгновение трепещут в зубах хищника… я хотел сказать, женщины.
Ну! теперь хороший удар палкой, чтобы она утихомирилась, — ее глаза все еще бросают жадные взоры на еду, которую у нее отняли. Великий Боже! эта палка — не шутовское оружие комедианта; вы слышали, какой был звук от удара, несмотря на надетую шкуру? Глаза женщины едва не вылезают из орбит, и она начинает вопить более натурально. В своем гневе она вся словно мечет искры, подобно железу под ударами молота.
Таковы семейные нравы у этих двух потомков Евы и Адама, этих созданий твоих рук, о Господи! Эта женщина, безусловно, несчастна, — хотя, возможно, некое тщеславное удовольствие не вовсе ей незнакомо. Есть несчастья более непоправимые, которых не возместить ничем. Но в этом мире, куда она выброшена, ей никогда не пришло бы в голову, что женщина заслуживает иной участи.
А теперь вернемся к нам с вами, дорогая жеманница! Когда я вижу все эти адские кошмары, которыми переполнен мир, что, по-вашему, должен я думать о вашей милой преисподней, где вы нежитесь только на самом тонком полотне, столь же мягком, как ваша кожа, где вы едите только хорошо прожаренное мясо, которое заботливая прислуга нарезала для вас маленькими кусочками?
И что должны означать для меня все эти слабые вздохи, что наполняют вашу надушенную грудь, могущественная кокетка? И все эти манерные приемы, почерпнутые из книг, эта постоянная меланхолия — способ внушить досужему зрителю чувство совсем иное, нежели сострадание? Право же, иногда мне страстно хотелось познакомить вас с тем, что есть истинное несчастье.
Видя вас такой, моя утонченная прелестница, погрязшей в пороках и обращающей затуманенный взор к небесам, словно моля о повелителе, — впору уподобить вас молоденькой лягушке, взывающей к идеалу. Если вы презираете того олуха, которым я являюсь сейчас (как вы это хорошо знаете), остерегайтесь журавля, который раздробит, проглотит и уничтожит вас в свое удовольствие.
Такой поэт, как я, вовсе не тот простофиля, каким вам хотелось бы его видеть, и если вы начнете слишком часто утомлять меня своим прециозным нытьем, я буду обращаться с вами, как с той дикаркой, — или выброшу вас в окно, как пустую бутылку!
XII. Толпы
Не каждому дано окунуться в людское море; наслаждение толпой есть великое искусство, которым из всего рода человеческого владеют лишь те, кто способен опьяняться жизнью, кому еще с колыбели некий таинственный гений внушил любовь к маскарадам, отвращение к домоседству и страсть к путешествиям.
Многолюдие, одиночество — разные названия одного и того же для поэтов истинных и щедрых. Кто не умеет наполнять свое одиночество, не способен также быть один среди людской толпы.
