Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе
В поезде
Поезд
по мостам пылил,
резал ночь с разгона…
Парень ехал в тамбуре
жесткого вагона.
На окно высокое
опершись затылком,
парень пил
«Особую»
прямо из бутылки.
Он не брал закуски,
выл с тоскою пьяной:
– Еду я к Маруське,
девке
окаянной!
Путь-дорога длинная,
двадцать два
дня…
Улица
Неглинная,
примешь ли
меня?
Улица хорошая, —
больше ничего, —
громким было прошлое
сына
твоего.
Повернула зимушка
все
наоборот…
Колыма-Колымушка —
северный курорт!
Так что
не утешит
глупый разговор.
Я ведь —
отсидевший!
Я ведь —
во-о-р!
Похрустят сотенки
с месяц
или два…
Только…
может, все-таки…
нужен я?
А?
Или…
как ни трогай…
как ни гляди…
мне опять дорога?..
Парень!
Погоди!
Раз уж крыть нечем,
может, помогу, —
я тебе отвечу,
парень,
как смогу.
У тебя из многих,
как ты ни крути,
будут две дороги,
будут два пути.
Первый:
братцы-урки,
была не была! —
В темных переулках
темные
дела.
Может, он и легче…
Только, все сгубя,
этот путь
далече
заведет тебя.
Этот путь протянется
долгие
года.
Насовсем ты,
парень,
пропадешь тогда.
Слышишь? —
будет хуже,
сгинешь ни за грош!..
А насчет
«Не нужен» —
это
ты
врешь!
Ноешь про такое,
душу теребя.
Врешь,
чтоб успокоить
самого себя.
…Говоря по совести,
все вокруг
ждет твоих мозолистых,
сильных
рук.
Грубо,
не жалеючи,
кончу разговор:
будет потруднее,
чем
было до сих пор!
Голову ломаешь,
о судьбе скорбя?
Люди, —
понимаешь? —
Люди
ждут
тебя!
А в конце у повести
тихие слова.
Дело было в поезде
Ленинград – Москва.
Было тихо,
только
слышалось одно:
дребезжало тонко
в тамбуре
окно.
Торопливо по лесу
грохотал состав…
Парень спал,
мозолистые
руки
разметав.
Речка Иня
Над ущельями,
над сутолокой круч,
над дорогой,
убегающей вниз,
уцепившийся за солнечный луч,
жаворонок легкий повис.
Я его не слышу.
Для меня
жаворонок этот —
не в счет.
Я пришел туда,
где течет
маленькая речка Иня.
Что, казалось бы, такого
в ней?
Ручеек течет меж камней.
Переплюнуть можно,
вброд перейти,
перепрыгнуть без усилий почти.
Речка, речка!
Понимаешь ли ты,
почему
по перекрученной тропе
я пришел твоей напиться воды,
я пришел за песней к тебе?
…В белой пене,
в тучах брызг
сгоряча
вниз,
в долину,
ты летишь с вышины,
вдохновенно и сердито урча
и локтями раздвигая валуны.
Холод тонких
мартовских льдин
ты несешь в темно-зеленом нутре…
У меня приятель есть один, —
он скривился б,
на тебя посмотрев.
Он сказал бы,
брови выгнув в дугу,
оглядев твой бешеный бег:
– Этих глупых
маленьких рек
я никак понять не могу.
Для чего они?
Кому нужны?
И вообще зачем в них
вода?
Если в речке
нет глубины,
разве ж это речка тогда?
Разве ж она сможет,
звеня,
славу о себе
пронести?..
Ты прости его,
речушка Иня!
Несмышленый он еще.
Ты прости.
Ожидание
Так
любимых не ждут у порога.
Так
к больному не ждут врача…
Пыль
на рыжих
степных дорогах —
хоть картошку пеки – горяча.
Люди мнут фуражки в руках,
от полей глаза отводя…
Я впервые увидел,
как
ждут дождя.
Ждут,
выдумывая всевозможные сроки,
ждут,
надеясь на чудо,
ждут,
матерясь:
– Пусть дороги развозит!
Плевать на дороги!
Лишь бы дождь.
Пусть тогда, хоть по горло,
грязь. —
А земля горит.
От жары —
как в броне.
А земля говорит:
– Помогите мне!
Без воды,
без дождя
больше я не могу…
Помогите!
Ведь я
не останусь в долгу! —
Как ей скажешь:
– Выдержи!
Подожди! —
Чем поможешь?
Минуты, как вечность, идут…
Люди ждут и молчат.
Люди курят и ждут…
Ты мне пишешь:
в Москве у вас
снова дожди.
Снова дождь.
По бульвару опять не пройдешь.
Снова дождь.
По обочинам мчат ручейки.
Дождь идет по Москве —
теплый,
ласковый дождь…
Там скрываются от него, —
чудаки! —
надевают плащи,
открывают зонты,
начинают погоду ругать с утра,
ходят хмурые…
Если б увидела ты,
как, негаданно
вымахнув из-за бугра,
мчит,
дороги не разбирающий,
через поле
к нам
напрямик,
так пылящий,
будто пылающий,
сельсоветовский грузовик.
Председатель выпрыгивает на ходу,
он кричит,
а глаза блестят, как от голода:
– Будет
дождь!
Мне сейчас…
звонили из города… —
Пошатнулся.
И дальше, словно в бреду: —
Туча…
мне звонили…
свернула сюда…
к нам идет…
Если мимо, то…
быть…
беде…
Ты мне пишешь,
что вам надоела вода.
Напиши,
напиши мне об этой воде!
О дождях напиши мне!
О том,
как тяжел
воздух перед грозой…
На погоду не жалуйся!
Напиши,
чтоб он был, этот дождь,
чтоб он шел!
Пожелай нам ливня,
пожалуйста.
«Любовь. Мы об этом читали в книжках…»
Любовь.
Мы об этом читали в книжках.
Любовь.
Мы такое понять не могли.
Но постепенно мужали мальчишки
и вот до нее доросли.
А помнишь —
мы с ней не хотели знаться,
и часто, пути для себя выбирая,
ее мы считали,
лет до тринадцати,
чувством,
которое все презирают.
Строгая кинжалы ножом перочинным,
ровесниц вгоняя сраженьями в трепет,
решали мы, что настоящий мужчина —
тот,
который девчонок не терпит,
а если случалось,
то знал любой,
смеясь,
читали на стенах прохожие:
Вова + Лида = любовь.
А тут – не такая!
А тут – не похожая.
А тут —
то близкая, то далекая,
пришла и выволокла на улицу.
Первая
(мне говорили: легкая),
верная
(мне говорили: забудется!).
Мне говорили:
ни в коей мере
любовь пошатнуть тебя
не должна!
Мне говорили,
а я не верил…
Мне говорили так,
а она
опять будоражила и удивляла,
то криком крича,
то дразня,
то играя.
Смеяться и плакать она заставляла,
и не было ей ни конца, ни края!
Она была в жестах,
в улыбках и взглядах,
она была в ссорах,
в словах откровенных,
она была в каждом движенье
и в клятвах,
наивных,
смешных,
но действительно верных…
Отрывок из поэмы «Совесть»
…В девятьсот семнадцатом родился,
Не участвовал и не судился,
В оккупации не находился,
Не работал, не был, не умею,
Никаких знакомых не имею.
Родственников за границей нету,
Сорок три вопроса и ответа,
Сорок три вопроса и ответа —
Просто идеальная анкета.
……………………………………………………
Одного вопроса нет в анкете.
Нет того, что в сердце нам стучится,
Ханжескому пафосу противясь,
А когда ты думать разучился,
Несгибаемый, как пень, партиец?
Твердым шагом проходил в президиум,
Каялся, когда кричали: «Кайся!»
И не падал, и не спотыкался,
Потому что, кто ж споткнется сидя…
Да, мальчики!
