Василий Федоров - Женитьба Дон-Жуана

Четырехстопный ямб мне надоел:
Им пишет всякий. Мальчикам в забаву
Пора б его оставить. Я хотел
Давным-давно приняться за октаву.

Пройдя через века
По многим странам,
Стихам,
Поэмам,
Драмам и романам,
Пройдя легенд мистический туман,
Познав мужей ревнивых гнев и ропот,
Душой устав и накопивши опыт,
В наш новый век женился Дон-Жуан.
А впрочем, к безрассудному почину
Имел Жуан двоякую причину.

Женился он,
Сказать приятно мне,
Не где-то, не в какой-то там стране,
А именно у нас, в Стране Советов,
Где появился после тех времен,
Когда стал замечать, что обойден
Вниманьем своих западных поэтов.
Не мнил и здесь к Суркову в стих попасть,
Но знал, что в новизне
Новей и страсть.

О, страсть любви!
От самых давних дней
Он дивным был художником страстей,
Но многоцветье высших ощущений
Сгубила буржуазности печать,
Когда нужды не стало обольщать,
Все женщины пошли без обольщений.
А если чувства словом не цветут,
От страсти
Обновления не ждут.

Лишь страсть ценна.
Прожив века, он знал,
Как изменялся жизни идеал,
Как старики к безусым шли на милость,
Как занимали троны торгаши,
Как падала во всем цена души,
Как все менялось, билось и дробилось,
Но страсть любви
Во все века и лета
Была как неразменная монета.

Явился он
В предел моей страны,
Конечно же, не в поисках жены,
Скорей всего хотел поволочиться.
Когда ж увидел стройку вертопрах,
Ее ошеломительный размах,
Решил остаться и переучиться,
Чтоб смыть с души
Без прежнего цинизма
Родимое пятно феодализма.

Итак, на стройке
Страсти пилигрим
Прижился даже именем своим:
Жуан ли, Жан ли, был бы работяга.
В то время, как теперь сдается нам,
К туманным иностранным именам
Была у нас особенная тяга,
Хоть римский Цицерон, к чему чиниться,
Звучит по-русски
Вроде Чечевицын.

И все-таки потом
Приставку «дон»,
Как ни звучна была, отбросил он,
Взял и отсек без всякого терзанья,
Как отсекают, взятую в щепоть,
Вполне живую, трепетную плоть
При тягостном обряде обрезанья.
Жуан без «дон» по собственной охоте
Стал проще,
Как еврей без крайней плоти.

Не диво ли,
От первого «люблю»
У нас закон оберегал семью,
А строгому закону в подкрепленье
Через цехком, завком и женсовет,
Партком и комсомольский комитет
Был и закон общественного мненья,
И тот, кто преступал за грань закона,
Не избегал порой
И фельетона.

«Вот хорошо,—
Подумал жен желанник,—
Что у семьи так много добрых нянек,
Особенно для грешных, кто, как я,
Решил навек оставить круг порочный,
С такой подмогой счастье будет прочно.
Долой разврат!
Да здравствует семья!»
Тогда еще не знал он иносказ:
«Семь добрых нянек,
А дитя — без глаз».

«Долой разврат!»
Сказать-то просто. Кстати,
Поговорим немного о разврате,
Перелистнем страницы словарей,
Откроем те, где есть определенье
Разврату, как порочному явленью,
С позиций моралистов наших дней.
Увы, воображенью не мешая,
Молчит Энциклопедия Большая.

С послушностью
Наипримерных чад
Вослед Большой и Малые молчат.
Но тут себе позволю замечанье:
Встречаются и в жизни иногда
Такие рассуждения, когда
Бывает вразумительней молчанье.
Ну сами посудите: для морали
Не стало б легче,
Если бы орали.

А может,
Надо только ликовать,
Что дали мне возможность толковать
Добра и зла житейские приметы.
Меж ними очень узенький порог:
Чуть-чуть переступил — уже порок,
Чуть-чуть недоступил — порока нету.
А мера где, чтобы в разврат не впасть?
Одна лишь мера —
Истинная страсть.

Не бойтесь страсти,
Но в любви горячей
Любая страсть
Должна быть только зрячей.
Пусть синие померкнут небеса,
Пусть голубые рухнут небосводы,
Но писанные матерью-природой
Любви своей храните адреса.
В мужчине с женщиной
Есть святый дух,
Когда хранится ими тайна двух.

Открывший тайну —
У порока в нетях,
К ночам любви не подпускайте третьих
Ни воспаленных, ни холодных глаз,
Чтоб трезвым не раскаиваться завтра,
Из ласк любви не делайте театра,
Не выставляйте счастье напоказ.
А для картин о чуде женских ножек
Нам нужен не развратник,
А художник.

Еще и ныне вызывает спор
Рембрандта мудрого «Ночной дозор».
На той картине в призрачном луче
Стоит среди дозорных, в их оплоте
Не то девчонка-нищенка в лохмотьях,
Не то принцесса в золотой парче.
В лохмотьях — тем,
В ком мало интереса,
Влюбленному любовь —
Всегда принцесса.

Иной готов
При чувстве небогатом
Любое чувство называть развратом.
Увидев наготу на полотне,
Такой спешит с поспешностью кретина
От самой благороднейшей картины
С тупым упреком к собственной жене.
Хоть крик борца со всяческими «мини» —
Не крик ли
Вопиющего в пустыне?

Художник — полубог,
Когда творит,
Влюбленный — бог,
Когда душой горит,
Но по возможности воспламеняться,
По высшему призванию творцов —
Детей, картин ли —
В качестве отцов
Они местами могут поменяться.
Прекрасна страсть, взлетевшая высоко,
А холодность души — душа порока.

Как часто бьют
В ревнительный набат,
Как часто говорят:
«Разврат!.. Разврат!..»
Разврат — когда из низких побуждений,
Когда же побужденья высоки…
Не юноши, а чаще старики
Скользят на тропках темных похождений.
Нет, истинную страсть, ее азарта
Не надо путать
С путами разврата.

Душа Жуана,
Как одна из ста,
Была добра, наивна и чиста,
Страдательно доверчива к тому же,
На красоту отзывчиво-легка,
Пред женщиной до ужаса робка,—
Что вовсе странно для такого мужа.
Еще странней, что в нем преобладало
Не мужество,
А женское начало.

И вот теперь
Из этого клубка
Потянем нить с понятием «робка»,
Посмотрим и заметим к удивленью,
Что эта робость в нитке не одна,
Что эта робость мудро сплетена
С готовностью к ее преодоленью.
Так истинный актер, талант бесценный,
От робости дрожит
За шаг до сцены.

И все же
В ситуации любой
Жуан по страсти был самим собой.
Жалка лишь подражания печать,
Поскольку подражатели желают
Того, кому нахально подражают,
Перешуметь, на крик перекричать.
Нет, не Жуан смешон,
Смешней всего
Слепые подражатели его.

Мы с ним сошлись,
Встречаясь на работе,
На зауральском авиазаводе.
Не жалуюсь, что жизнь меня свела
И крепко подружила как-то сразу
С конструктором, тогда из цеха плазов,
Из группы элерона и крыла.
Здесь, как в любви
Негаснущего жженья,
Конструкторам нужно воображенье.

Высокий,
Строгий,
То горяч, то тих,
Глядел он на творенье рук своих,
На связь узлов очерченного плана.
Скажу, на сердце руку положа,
Жуан при толкованье чертежа
Был строже толкователей Корана.
Недаром святость плазового цеха
Была для заводских,
Как туркам — Мекка…

В то время
Из туманной красоты
В нем проступали четкие черты.
Так юности нетронутые лица,
Всегда чуть-чуть хмельные без вина,
Всегда в туманце, будто после сна,
Вдруг обретут гранитные границы.
А эта четкость, эта твердость камня
У женщин будит
Большие желанья.

Так и случилось.
Изо всех дорог
Они искали всяческий предлог
Прийти к Жуану, как на техэкзамен,
С холодным равнодушьем напускным
Поговорить о срочном деле с ним,
Остекленев влюбленными глазами,
Потом уйти,
Не выяснив значенья
Каких-нибудь деталей сочлененье.

Но так себя вели,
Боясь изнанки,
Скорей всего студентки-практикантки,
А женщины постарше тех девиц,
Без всяких институтов и теорий
Познавшие законы траекторий,
Стрелять умели из других бойниц.
Они-то ведали, что платья вырез
Глаз ловко заглянувшего
Не выест.

Как всякий
Положительный герой,
Он в строгости переборщал порой,
Легко судил себя, судил других.
Не будьте строги
К собственным изъянам,
Вину за них отдайте обезьянам,
Поскольку мы произошли от них.
История в стремленье к идеалу
Нам не дала
Другого матерьяла.

К своей жене,
Чтоб не казалась мелкой,
Не подходите с необъятной меркой,
Иначе с ней не сжиться и не спеться.
От женщины, коль не мудрит сама,
Не надо ждать сверхмудрого ума,
У женщины должно быть умным сердце.
Она решает в случае любом
Сначала сердцем,
А поздней — умом.

Жуана моего,
Чтоб не мрачить,
На этот счет не мне было учить,
Но в нашем мире — мире небывалом,
Где истины не ходят нагишом,—
Мы устоим на принципе большом
И вдруг заспотыкаемся на малом.
Так у него случилось в ходе дела
С Аделаидою из техотдела.

Она была,
Признать открыто надо,
Не мирового женского стандарта,
А если говорить начистоту,
Ее до встречи с ним я видел трижды,
Да, да, и ничего, а вот поди ж ты,
Мой друг в ней заприметил красоту.
Увидел он всей зоркостью своей
Прелестное ушко
Среди кудрей.

В нем были хороши до удивленья
Все линии, их матовые тени,
Сферически-лирический овал,
В другой овал миниатюрно вхожий.
А кожа!.. Боже мой, так грубо кожей
Я чудо несказанное назвал.
Теперь представьте
Тот эффект великий
От сказочных светильников
При лике.

Для женщин,
Чтоб занять достойный ряд,
Два ушка вот таких же — сущий клад.
Но среди нас бывают добряки,
Все хвалят в женщине —и то и это,
Того не зная, что и две строки
Из пухлой книги делают поэта.
Недаром за ушком '
В тенистой прядке
Мой страстный друг
Помчался без оглядки.

Как встретились
И чем была награда,
В подробностях рассказывать не надо.
Он счастлив был, но говорил:
— Пойми,
Во мне все та же вековая рана.
Я счастлив
Прежним счастьем Дон-Жуана,
А не спокойной радостью семьи.
Хочу иметь жену, иметь при ней
Разноголосый выводок детей.

Почти супруг,
Почти уже родитель,
Он гордо оглядел свою обитель,
Для этой цели годную вполне,
Как пьяный в упоительном угаре,
Вдруг потянулся к вековой гитаре,
Тихонею висевшей на стене,
С которой в прошлом,
Будучи влюбленным,
Пел серенады
Всяким разным доннам.

«Обманутый в жизни
Судьбою зловещей,
Не внял, не прозрел я
Пути своего.
Потратил я жизнь
На разгулы и женщин,
Ни те, ни другие
Не стоят того.

Бессмертную славу
Меняю охотно
И сердце вручаю
Лишь смертной судьбе.
На что мне бессмертье,
Бессмертье бесплодно,
Пока не увижу
Творца я в себе.

Одну назову лишь
Своею судьбиной,
Одна лишь на свете
Мне станет родной.
Любви упоенье
Найду я в любимой,
Все прелести мира
Открою в одной…»

Так пел он,
Фантазируя при этом,
Как, став отцом,
Позднее станет дедом.
Но счастье создавалось невзначай
И так же невзначай оно распалось.
Кого на радость завлекает малость,
Тот и от малости впадет в печаль.
Как ни смешно,
А роль судьбы зловещей
Аделаидины сыграли вещи,

О, вещи, вещи!..
С темных древних дней
Они друзья и спутники людей,
Как лошади, собаки и коровы.
У них есть память,
Есть особый взгляд,
Что человек забыл, они хранят,
Не говоря до времени ни слова.
Зато каким,
Однажды неминучий,
Бывает злым их говорок скрипучий.

Все вещи
По служивости своей.
Сживаются с характером людей,
Порой перенимают их недуги,—
Быть может, в том и состоит уют,—
Кряхтят, скрипят и даже предают,
Как давние и близкие подруги.
Иные женщины об этом знают
И потому так часто
Их меняют.

Не знала Ада,
Только молодилась,
Хотя Жуану в нянюшки годилась.
Для разных специй был и разный срок:
Зимой — охлада сыворотки млечной,
А жарким летом — нежно молодечный,
Зеленоватый огуречный сок.
Зато она казалась молодой,
Пока не привела его домой.

Воскликну
Без намерений придиры:
О, наши коммунальные квартиры!
Ты входишь в них не просто, а нырком,
Чутьем пройдя то занятое место,
Доставшимся от бабушки в наследство
Каким-нибудь громоздким сундуком,
Потом тебя от прочих потаенно
Ведут куда-то в темень,
Как шпиона.

Переступивши
За второй порожек,
Жуан увидел пару стройных ножек.
Нет, нет, я не хочу интриговать
И прикрывать их кружевной оборкой.
Читатель милый, то была кровать
С подушками, уложенными горкой.
А за кроватью, сторожившей вход,
Стоял буфет, стул,
Столик и комод.

О вещи, вещи,
Даже без обновки,
Как людям, вам нужны перестановки.
Иной себя сто раз переметнет —
И там нехорошо,
И здесь не климат,
Но вот однажды в угол передвинут,
Глядишь, и свое место обретет.
У Ады и в простенках и в углах
Все вещи были
На своих местах.

Одно забыл.
Стоял еще трельяж,
Имевший тоже ветерана стаж.
Трельяжиком его назвал бы я,
Перед которым Ада то и дело
Легко порхала — о, она умела
При госте прихорашивать себя,
И как бы этим меж собой и им
Создать не что иное,
Как интим.

Но что интим!
Все атомы интима
На этот случай пролетали мимо.
Душа его, как прежде — налегке,
На зов ее любви не отзывалась.
«Где красота?
Куда она девалась?» —
И цепенел в позорном столбняке,
Меж тем на кухне женщины-чистюли
Со злым усердьем
Чистили кастрюли.

Коль ты в гостях,
Умей себя улыбить,
Предложенный напиток надо выпить.
Чудак Жуан впервые пить не стал,
А не имей он прошлого отрыжек,
Не помни про себя известных книжек,
То выпил бы, а выпив, и воздал,
Но Байроны и прочие Мольеры
Избаловали парня
Больше меры.

Померкла Ада.
В прежнем нежном стиле
Светильники Жуану не светили,
Они погасли, стала вялой речь…
Как это горько!
Чуткое на жалость,
Мое бы сердце от сочувствий сжалось,
Душа зажглась бы, чтоб любовь зажечь,
Хоть в случае таком же наши Ады
Бывают с нами
Так же беспощадны.

Кто виноват?
Скажу не воровато,
Скажу открыто — вещи виноваты.
Послушны вещи лишь по мелочам,
Но в главном, даже взять и стул-калеку,
Не вещи потакали человеку,
А человек приладился к вещам.
Они-то Аду, равную годами,
И делали при них
Такой, как сами.

Есть заведенья,
Где на первый взгляд
Поношенные вещи молодят,
Проделывая сложные работы:
Как женщин красят, клеят ловко так,
Что, нанеся на них волшебный лак,
Им возвращают прежние красоты,
Но дни пройдут, и где-нибудь, однако,
Реальный возраст
Глянет из-под лака.

У красоты нет возраста, когда
Ничем не нарушима красота,
Когда ее изнанка мудро скрыта.
Земля в цвету юна, но шрам косой
Геологу откроет мезозой
И меловые тайны мезолита.
А наша Ада, как заметил гость,
И без ущерба виделась насквозь.

Жуан подумал,
Не желая лгать:
«Пока не поздно, надо отступать.
Еще одна победа — шаг к полону,
Но если отступленье суждено,
Пусть будет подготовлено оно,
Иначе быть великому урону…»
И тут мой друг задумался, решая,
Как отступить,
Ее не унижая?

На этот счет
У многих разнобой,
Но вывод общий: поступись собой!
Жуан глаза, приопуская веки,
Трагически закрыл на этот раз.
— Вы хороши… Я недостоин вас!..—
И прочее… Ну, словом, как Онегин…
Все мы цитатчики,
Все мы богаты
Не на свои слова,
А на цитаты.

Они расстались,
Что тут говорить,
Расстались так, что некого корить
И некого оплакать горьким плачем.
Мой друг, неуязвимый до сих пор,
Покинув затемненный коридор,
Унес отраву первой неудачи.
И сам я в юности немалый порох
Растратил в этих жалких коридорах.

Вперед, вперед!
Но строй моих октав
Нетороплив, как смешанный состав
Вагонов пассажирских и товарных.
Сам виноват, неторопливость их,
Должно быть, от созвучий кольцевых,
От полных рифм,
Нерасторжимо парных.
Зато октавы и прочны и строги,
Такие не рассыплются в дороге.

Я сам
И пассажир
И машинист,
Сам для себя даю гудки и свист,
Сам провожу ремонтные работы,
Сам разгружаю грузы и гружу,
Сам стрелочник, состав перевожу,
Когда приходит время поворота.
На повороте жизненных путей
Судьба героя
Нам всегда видней.

Кто раз обжегся,
Тот позднее всуе
И на холодное все время дует.
Так и Жуан, с женитьбою - молчок,
Замкнулся, на работе окопался,
Я было начал… Бедный забрыкался,
Как молодой некладеный бычок,
Когда тому, пощекотав слегка,
Ярмо надели
В качестве венка.

Зато Жуана —
Новость громче грома! —
Избрали председателем цехкома,
А старого решили проучить,
Пустить хотя бы временно в негодность
За то, что сам, имея очередность,
Не смел себе квартиры получить:
Мол, если для себя не стал ты прытче,
То для других
И вовсе не добытчик!

Сей случай,
Как внушительный урок,
Лишь глупым и стыдливым был не впрок.
«Нет, воле избирателей своих,—
Иной подумал,— нечего перечить.
Себя сначала надо обеспечить,
А уж потом подумать о других.
С такой программой,
Посудив заглазно,
Глядь, снова изберут единогласно».

Читатель мой,
Ты спросишь поневоле:
«А как Жуан в руководящей роли?»
Ну что ж, скажу. Предшественник его,
Перемотав ему и многим нервы,
Стал в списке на квартиры снова первым.
«А что еще?»
Пока что ничего.
Как раз в те дни,
Когда он в роль входил,
Я отпуск взял и к морю укатил.