Леопольдо Лугонес - Огненный дождь
Но блаженная в своем неведении Хулия не понимала ее речей. Она не столько внимала подруге, сколько со страхом прислушивалась к усиливающемуся вою урагана, вновь сотрясшему нисходящую на город ночь; отягченная скорбью, словно кипарис{128}, она стояла возле подернутого синевато-багровым отблеском оконного стекла, собираясь с духом. Спустя несколько минут она с детским любопытством спросила:
— А что он такого сказал тебе, Амалия, как он сказал, что любит тебя, чтобы пробудить в тебе такую любовь?
И та, что навек отвернулась от мира, с улыбкой бесцветной, как белесый полуденный свет, пожала плечами:
— Ты будешь разочарована. Ничего необычного или возвышенного он мне не говорил. А если я думала, что он действительно меня любит, так это потому, что он только и мог бормотать, как потерявший голову подросток: «Как я ее люблю!.. Амалия, любовь моя!»
В этот миг портьера заколебалась и вошел Дон Хуан.
Как всегда собранный и подтянутый, он, как ни в чем не бывало, прошел в комнату с уверенностью человека, никогда не ведавшего страха.
Издалека, с того края разверзшегося, как вечность и забвенье, грозового неба еще доносился тысячеголосый клокочущий рев урагана.
И усевшись, как тридцать лет назад, на диван, на который после него никто не садился, сказал Дон Хуан, и в голосе его сквозило обычное скорбное уныние:
— Так все и было на самом деле. Ты не ошиблась в моей любви, дорогая подруга. Много вздора обо мне понаписали, а разгадать сумели только в одной-единственной комедии — поэтому она до сих пор не издана, — в которой в мои уста вложены такие слова:
Я только влюбленный
Любви домогался.
Из сборника «Стихи родового гнезда»{129}
ПЕС
Нос у него приплюснут, в морщинах мудрых морда;
с достоинством привычным, ему природой данным,
он дружелюбно-сдержан, подобно ветеранам,
и голову — воитель! — всегда он держит гордо.
Видна в его движеньях неспешных поступь лорда;
прерывисто дыханье, но, в нетерпенье рьяном,
вдруг разразится лаем с усердьем неустанным,
затем внезапно смолкнет, не завершив аккорда.
Загадкой остается: кто и за что облаян?
Хвостом бьет возбужденно, коль рядом с ним хозяин.
Любой и звук, и запах им издавна изведан.
Шерсть у него лоснится — так хорошо быть чистым!
Глаза огнем сверкают — коварно золотистым.
Навек он человеку высокомерно предан.
I
Да будут воспеты мной
муравей
в суете неизменной своей,
до работы всегда охочий,
черный, как чернорабочий;
он от напасти любой
защищается кислотой.
II
И цикада,
которая даже в зной
песни петь рада —
в пыли золотистой, где разлита
любовная нега кота.
III
И пьяный от меда шмель,
в бутоне любого мака отыщет он щель.
IV
И паук — над роялем, умолкшим давно,
кружевное без устали ткет полотно.
V
И жук-скарабей, он катает свой
шар — круглее, чем шар земной.
VI
И оса, что, прервавши полет,
сладкий сок из груши сосет.
VII
И сверчок —
простачок,
он поет, заливается,
его скрипки смычок
не ломается.
VIII
И мотылек, что цветочную
почту разносит срочную.
IX
И Купидон крылатый,
любовной страстью объятый.
X
И муха: жужжит, кружится
и наконец садится
на нос педанта,
который в твореньях моих не находит ни грана таланта.
XI
И мальва{131} — волей богов она
нам в утешенье дарована.
XII
И чаровница-фиалка,
поэта из человека ей сделать отнюдь не жалко.
XIII
И головка ядреного чеснока,
она учит, что жизнь — донельзя кратка.
XIV
И узкий серп лунный,
послушный капризам фортуны.
XV
И солнечный луч — он погожим днем
входит из сада в дом
и на стене, без затей,
рисует тени ветвей.
XVI
И застенчивая девчушка,
что считает: она — дурнушка.
XVII
И попугай; болтовня его — это
сюжет для плохого сонета.
XVIII
И лужица, сотворенная на дороге копытом мула,
в ней, сверкнув на мгновенье, звезда утонула.
XIX
И костлявая кляча — с такой худобой,
будь человеком, она была бы святой.
XX
И собака, которая — всем нам урок —
от хозяина стерпит любой пинок.
XXI
И ягненок — как всякий с башкою бараньей,
он покорно идет на закланье.
XXII
И мышонок, что, черствую корку
украв,
мчится в норку
стремглав.
XXIII
И воробей — он зимою холодной,
как Ласарильо{132}, голодный.
XXIV
И мальчуган, что понравиться девочкам хочет
и перед зеркалом рожицы корчит.
XXV
И старый гринго{133} — он из артистов,
доныне величествен и неистов.
XXVI
И бездарный пиит — его стих убог,
но судья ему только Бог.
XXVII
И хлеба кусок, который я ем,
хотя хлеб растить не умею совсем.
XXVIII
И вина бокал —
бодрость духа и мудрость я в нем отыскал.
XXIX
И вода ключевая — она такого же цвета,
что и серебряная монета.
XXX
И соли крупица —
она всегда и везде пригодится.
XXXI
И творог на столе ранним утром,
он сравним белизною лишь с перламутром.
XXXII
И огонь в очаге вечерком —
он приносит тепло и спокойствие в дом.
XXXIII
И шавка, кудлатая, словно овца,
она по собачьим меркам — старушка,
дремлет все дни на ступенях крыльца,
а кличка ее — Вертушка.
XXXIV
И палка — она крепка
в руках и жандарма, и батрака.
XXXV
И лачуги — они и в горах, и в долинах,
словно пастушки из песен старинных.
XXXVI
И дьявол, который смог
за спину солнце закинуть, как старый мешок.
XXXVII
И заброшенный дом — приют
в нем только кошки найдут.
XXXVIII
И пустое гнездо: и ему отдам дань я —
в нем забыты птичьи воспоминанья.
XXXIX
И засохший листок — он настолько хорош,
что красивее вряд ли что-либо найдешь.
XL
И мгновение жизни земной, оно —
подобие пятака
у бедняка,
и в копилку смерти упасть ему суждено.
XLI
И тропинка над горной кручей;
не кричи здесь на всякий случай.
XLII
И древесная стружка — в ней рабочего дня
терпкий запах и всполох веселый огня.
XLIII
И рубашка, хранящая в нитях своих
тепло прилежных портних.
XLIV
И глина,
в которой угадана форма кувшина.
XLV
И кирпич саманный{134} —
для крестьянина гость желанный.
XLVI
И закат — он сверкает, в небесах рассыпая
оперение попугая.
XLVII
И павлин, что, хвост распустив,
любовный заводит мотив.
И роман, где хороший конец:
героиня идет под венец.
XLVIII
И родник, что под солнцем нещадным
нам напомнит о гроте прохладном.
XLIX
И жаба, что, разевая рот,
мошек ловит и жрет, —
тем она и живет.
L
И запах анисовых зерен,
и сумрак, что ветру покорен.
LI
И земля — я на ней был рожден,
и хочу я быть в ней погребен.
Примечания
