Наум Коржавин - На скосе века

В снегу деревня. Холм в снегу.
Дворы разбросаны по склону…
Вот что за окнами балкона,
Проснувшись,
      видеть я могу.

Как будто это на холсте!
Но это всё на самом деле.
Хоть здесь Москва, и я — в постели,
В своей квартире, как в мечте.

Давно мне грезился покой.
Но всё же видеть это — странно,
Хоть в окнах комнаты другой
Одни коробки, плиты, краны,

Индустриальность, кутерьма.
Чертёж от края и до края…
А здесь глубинка; тишь сплошная,
Как в давней сказке. — Русь… Зима.

Вся жизнь моя была хмельна
Борьбой с устойчивостью древней,
И нате ж — рад, что здесь деревня,
Что мне в окно она видна.

И рад, что снег на крышах бел,
Что всё просторно, цельно, живо…
Как будто расчертить красиво
Всю землю — я не сам хотел.

К чему раскаянье ума?
Чертёж — разумная идея.
Я знаю: строить с ним — быстрее,
А всем, как мне, нужны дома.

Но вот смотрю на холм в снегу,
Забыв о пользе, как о прозе.
И с тем, что здесь пройдёт бульдозер,
Стыдясь — смириться не могу.

Тот свет иль этот? Рай иль ад?
Нет, бледный призрак процветанья.
Квартиры, сложенные в зданья.
Широких окон тесный ряд.

То ль чистый план, то ль чистый бред.
Тут правит странный темперамент.
Стоят вразброс под номерами
Дома, — дворов и улиц нет.

Здесь комбинат, чей профиль — быт,
Где на заправке дух и тело.
И мнится: мы на свет для дела
Явились — жизнь свою отбыть.

К чему тут шум дворов больших?
О прошлом память? — с ней расстанься!
Дверь из квартиры — дверь в пространство,
В огромный мир дворов чужих.

И ты затерян — вот беда.
Но кто ты есть, чтоб к небу рваться?
Здесь правит равенство без братства.
На страже зависть и вражда.

А впрочем — чушь… Слова и дым.
Сам знаю: счастье — зданья эти.
Одно вот страшно мне: что дети
Мир видят с первых дней — таким.

Хоть вы космонавты — любимчики вы.
А мне из-за вас не сносить головы.
Мне кости сломает потом иль сейчас
Фабричный конвейер по выпуску вас.

Все карты нам спутал смеющийся чёрт.
Стал спорт — как наука. Наука — как спорт.
И мир превратился в сплошной стадион.
С того из-за вас и безумствует он.

Устал этот мир поклоняться ему.
Стандартная храбрость приятна ему.
И думать не надо, и всё же — держись:
Почти впечатленье и вроде бы — жизнь.

Дурак и при технике тот же дурак.
Придумать — он может, подумать — никак.
И главным конструктором сделался он,
И мир превратился в сплошной стадион.

Великое дело, высокая власть.
Сливаются в подвиге разум и страсть.
Взлетай над планетой! Кружи и верши.
Но разум — без мудрости, страсть — без души.

Да, трудно проделать ваш доблестный путь —
Взлетев на орбиту, с орбиты — лизнуть.

И трудно шесть суток над миром летать,
С трудом приземлиться и кукольным стать.
Но просто работать во славу конца —
Бессмысленной славой тревожить сердца.

Нет, я не хочу быть героем, как вы.
Я лучше, как я, не сношу головы.

Мы испытали всё на свете.
Но есть у нас теперь квартиры —
Как в светлый сон, мы входим в них.
А в Праге, в танках, наши дети…
Но нам плевать на ужас мира —
Пьём в «Гастрономах» на троих.

Мы так давно привыкли к аду,
Что нет у нас ни капли грусти —
Нам даже льстит, что мы страшны.
К тому, что стало нам не надо,
Других мы силой не подпустим, —
Мы отродясь — оскорблены.

Судьба считает наши вины,
И всем понятно: что-то будет —
Любой бы каялся сейчас…
Но мы — дорвавшиеся свиньи,
Изголодавшиеся люди,
И нам не внятен Божий глас.

Я позабыл, как держат ручку пальцы,
Как ищут слово, суть открыть хотят…
Я в партизаны странные подался —
Стрекочет мой язык, как автомат.

Пальба по злу… Причин на это много.
Всё на кону. Бог… ремесло… судьба…
Но за пальбой я сам забыл —
              и Бога,
И ремесло, и — отчего пальба.

И всё забыв, — сознаться в этом трушу.
Веду огонь — как верю в торжество.
А тот огонь мою сжигает душу,
И всем смешно, что я веду его.

Я всё равно не верю, что попался…
Я только вспоминаю тяжело, —
Как ищут суть, как держат ручку пальцы
И как нас учит смыслу — ремесло.

Что со мною сталось?
Сердце спит весь день.
То ли это старость,
То ли просто лень.

То ли так, томленье:
Гаснет прежний пыл,
А бороться с ленью
Нет причин и сил.

То ли сплю, и это
Только снится мне,
И покорно в Лету
Я плыву во сне.

От созидательных идей,
Упрямо требующих крови,
От разрушительных страстей,
Лежащих тайно в их основе,

От звёзд, бунтующих нам кровь,
Мысль облучающих незримо, —
Чтоб жажде вытоптать любовь
Стать от любви неотличимой,

От правд, затмивших правду дней,
От лжи, что станет им итогом,
Одно спасенье — стать умней,
Сознаться в слабости своей
И больше зря не спорить с Богом.

Крепли музы, прозревая,
Что особой нет беды,
Если рядом убивают
Ради Веры и Мечты.

Взлёт в надеждах и в законах:
«Совесть — матерь всех оков…»
И романтик
      в эшелонах
Вёз на север мужиков.

Вёз, подтянутый и строгий,
Презирая гнёт земли…
А чуть позже той дорогой
Самого его везли.

Но запутавшись в причинах,
Вдохновляясь и юля,
Провожать в тайгу невинных
Притерпелась вся земля.

Чьё-то горе, чья-то вера —
Смена лиц как смутный сон:
Те — дворяне, те — эсеры.
Те — попы… А это — он.

И знакомые пейзажи,
Уплывая в смутный дым,
Вслед ему глядели так же,
Как недавно вслед другим.

Равнодушно… То ль с испуга,
То ль, как прежде, веря в свет…
До сих пор мы так друг друга
Всё везём. И смотрим вслед.

Может, правда, с ношей крестной,
Веря в святость наших сил,
Эту землю Царь Небесный,
Исходив, благословил.

Но тогда, ревнуя к Славе,
За усмешкой скрыв оскал,
Тем путём на тройке дьявол
По следам Его скакал.

Гордость,
     мысль,
        красота —
              все об этом давно отгрустили.
Все креститься привыкли,
            всем истина стала ясна…
Я последний язычник
          среди христиан Византии.
Я один не привык…
         Свою чашу я выпью до дна.
Я для вас ретроград —
           то ль душитель рабов и народа,
То ли в шкуры одетый
           дикарь с придунайских равнин…
Чушь!
    Рабов не душил я —
             от них защищал я свободу.
И не с ними —
       со мной
          гордость Рима и мудрость Афин.
Но подчищены книги…
            И вряд ли уже вам удастся
Уяснить, как мы гибли,
            притворства и лжи не терпя,
Чем гордились отцы,
          как стыдились, что есть ещё рабство.
Как мой прадед сенатор
           скрывал христиан у себя…
А они пожалеют меня?
           Подтолкнут ещё малость:
Что жалеть,
      если смерть —
            не конец, а начало судьбы.
Власть всеобщей любви
           напрочь вывела всякую жалость,
А рабы нынче — все.
          Только власти достигли рабы.
В рабстве — равенство их:
            все — рабы, и никто не в обиде.
Всем
   подчищенных истин
            доступна равно
                   простота
Миром правит Любовь, —
            и живут для Любви —
                      ненавидя.
Коль Христос есть Любовь,
              каждый час распиная
                        Христа.
Нет, отнюдь не из тех я,
           кто гнал их к арене и плахе,
Кто ревел на трибунах,
            у низменной страсти в плену.
Все такие давно
        поступили в попы и монахи.
И меня же с амвонов
           поносят за эту вину.
Но в ответ я молчу.
         Всё равно мы над бездной повисли.
Всё равно мне конец,
          всё равно я пощады не жду.
Хоть, последний язычник,
            смущаюсь я гордою мыслью,
Что я ближе монахов
          к их вечной любви и Христу.
Только я — не они, —
          сам себя не предам никогда я,
И пускай я погибну,
         но я не завидую им:
То, что вижу я, — вижу.
           И то, что я знаю, — я знаю.
Я последний язычник.
          Такой, как Афины и Рим.
Вижу ночь пред собой.
            А для всех — ещё раннее утро.
Но века — это миг.
          Я провижу дороги судьбы:
Всё они превзойдут.
          Всё в них будет: и жалость, и мудрость…
Но тогда,
    как меня,
         их потопчут другие рабы.
За чужие грехи
       и чужое отсутствие меры,
Всё опять низводя до себя,
             дух свободы кляня:
Против старой Любви,
          ради новой немыслимой Веры,
Ради нового рабства…
           Тогда вы поймёте меня.
Как хотелось мне жить,
           хоть о жизни давно отгрустили,
Как я смысла искал,
         как я верил в людей до поры…
Я последний язычник
          среди христиан Византии.
Я отнюдь не последний,
           кто видит,
                 как гибнут миры.