Александр Галич - Генеральная репетиция
Чернышев (медленно). Дело, дорогие мои, в том, что...
Не договорив, Чернышев вытаскивает из бокового кармана партийный билет и, отряхнув предварительно крошки со скатерти, бережно кладет его перед собою на стол.
Людмила (тихо). Ваня!
Чернышев. Вот, как говорится, таким путем.
Молчание.
Таня. Когда?
Чернышев. Вчера. А вас обеих, как на грех, целые сутки не было...
Таня. И молчал! Слушай, но ведь не один же день...
Чернышев (вдруг почти весело засмеялся). Нет, не один день. Совсем не один день. Исключили меня двадцатого декабря пятьдесят второго... Больше двух лет! Вот и посчитай, сколько это получается дней! И сколько дней я еще при этом думал - надо мне подавать на пересмотр или не надо!* (Людмила всхлипнула.) Ну, Люда, Люда!.. Ну, что вы, в самом деле - такой сегодня день, а вы обе ревете!
Людмила (вытерла кулаком глаза, протянула партийный билет Чернышеву). Спрячь. И учти - я еще ничего не знаю. Ты ничего не говорил. Кончу дежурство, приеду - и тогда ты нам все расскажешь, со всеми подробностями... (Взглянула на часы.) О, боги! (Подошла к телефону, сняла трубку, набрала номер.) Это Чернышева... Ай, беда, а ято надеялась! Ну, говорите... Так... Фамилия?.. А-а, я ее знаю... Что с ней?.. У нее всегда болит! Ладно! (Повесила трубку.) Надо ехать!
Таня. Подбросишь меня до Белорусского? Я к машинистке, забрать работу. Забегу заодно в Гастроном - куплю чего-нибудь к вечеру.
Людмила. Давай, только быстрей.
Таня, кивнув, начинает собираться. Людмила подсаживается к Чернышеву, обнимает его за плечи.
*...Не надо было подавать на пересмотр, Иван Кузьмин, теперь-то я могу вам сказать со всею определенностью - не надо было подавать! Если вы честный человек - а мне, автору, хочется думать, что вы, хоть и наивны и даже, может быть, глуповаты, но честны - так вот, если вы честный человек, то уже через несколько лет вам снова придется расстаться с вашим партийным билетом, вас заставят умереть, как заставили умереть старого большевика, писателя Ивана Костерина, вас загонят в "психушку", как Генерала Петра Григоренко... Впрочем и об этом, в ту пору, NU. еще не знали, а догадываться и думать боялись...
Чернышев (тихо и ласково). Что? Людмила. Знаешь, Ваня, у меня еще нет слов... Ничего нет - ни слов, ни радости... Это все, наверное, придет потом! А ты? Как ты себя чувствуешь?
Чернышев. Нормально.
Людмила. Ты оставайся здесь. Татьяна скоро вернется. Ты ведь скоро вернешься, Татьяна?
Таня. Скоро.
Людмила. Ну, вот... Нитроглицерин при себе?
Чернышев. При себе, при себе.
Людмила (вздохнула). До чего же ты все-таки красивая, Танька!
Таня (не оборачиваясь). Была.
Людмила. Нет, ты и сейчас красивая. Иногда ты бываешь такая красивая, что просто сердце заходится!
Таня (резко обернулась). Откуда... Это ты не сама придумала!.. Кто тебе это сказал?
Людмила. Один человек, ты не знаешь! (С беспокойным смешком.) Ох, как я когда-то завидовала и восхищалась тобой. Я запомнила один вечер - в Студгородке, на Трифоновке... Меня кто-то обидел, я сидела на подоконнике и хныкала - а ты шла по двору - нарядная, красивая, легкая, как будто с другой планеты... (Снова засмеялась, но теперь уже легко.) Я и представить себе не могла в тот вечер, что когда-нибудь выйду вот за него - замуж, буду жить с тобой в одном доме, брошу стихи, стану врачом...
Таня. А я, между прочим, до сих пор помню одни твои стихи.
Людмила. Какие?
Таня (медленно).
Мы пьем молоко и пьем вино,
И мы с тобою не ждем беды,
И мы не знаем, что нам суждено
Просить, как счастья, глоток воды!..
Людмила (странно дрогнувшим голосом). Почему именно - эти?
Таня. Потому, что я не знала других! (Вытащила из шкафа, из-под белья, деньги, отсчитала, сунула в сумочку.) Ну, я готова!
Людмила (встала). Ваня, мы поехали! Дежурство у меня, будь оно неладно, до двенадцати, но, может, я отпрошусь!
Таня (поглядела на дверь в соседнюю комнату, негромко). Вот что... Если у тебя с ним - без меня - возникнет какой-нибудь разговор... Ну, в общем, ты сам понимаешь!
Чернышев. Соображу!
Таня. Едем! (Бросила на себя взгляд в зеркало, поправила волосы.) И никакая я не красивая, все сказки!..
Таня и Людмила уходят. Чернышев один. Во дворе отчаянно кричит девчонка:
- Раз, два, три, четыре, пять -Я иду искать!..
Далекий гудок поезда. Чернышев включает висящий на стене радиорепродуктор. Марш. Это тот самый марш, который гремел в санитарном поезде, в "кригеровском" вагоне для тяжелораненых, на рассвете, когда диктор сообщил, что наши войска перешли границу Германии. В дверь стучат.
Чернышев. Кто там?
Входит высокий широкоплечий мужчина с очень обветренным загорелым лицом и крупной седой головой. Если бы не резкие морщины, не хромота и не стальные зубы, он был бы даже красив - внушительной и спокойной стариковской красотой. Это Мейер Вольф. Остановившись в дверях, он с интересом и волнением оглядывает комнату.
Вольф. Здравствуйте. Я звонил, но...
Чернышев. Звонок не работает.
Вольф. Возможно. Мне нужен Давид Шварц... Он дома?
Чернышев (помедлив, громко зовет), Давид!..
Отворяется дверь, ведущая в соседнюю комнату, и на пороге появляется Давид. Ему четырнадцать лет, у него светлые рыжеватые вихры, вздернутый нос и слегка оттопыренные уши.
Давид (хмуро). Ну, что?
Чернышев. Во-первых, здравствуй.
Давид. А мы днем виделись.
Чернышев. А во-вторых... (Вольфу.) Вот, пожалуйста - Давид Шварц!
Вольф. Так! (Вгляделся, улыбнулся, кивнул головой). Да, это Давид Шварц. Ошибиться трудно. Глупые люди сказали бы, что все повторяется - род уходит и род приходит... Но мы теперь знаем, что все имеет свое начало и свой конец!
Давид (с внезапно просветленным лицом). Мейер Миронович?!
Вольф. Догадался?
Давид. Здравствуйте, Мейер Миронович! Когда вы приехали?
Вольф. Вчера. Собственно говоря, сегодня я уже должен был ехать дальше - но очень уж мне хотелось посмотреть на тебя! (Огляделся, придвинул кресло, сел.) Если не возражаешь, я немножко присяду!
Давид (смутился). Извините, конечно! (После паузы.) Мейер Миронович, а вы мое последнее письмо получили?
Вольф. Получил. Но ответить не успел - я уже собирался в дорогу... Впрочем... (Из кожаной папки, которая у него в руках, достал какой-то конверт, из конверта старую фотографию, протянул фотографию Давиду.) Смешно, что из всех моих старых вещей у меня уцелела именно эта фотография... Вот взгляни! Это некоторым образом ответ на твое последнее письмо! Ты просил, чтобы я рассказал тебе про твоего дедушку Абрама - вот мы с ним вдвоем!
Давид (сдвинув брови). Он слева?
Вольф. Да! (Обернулся к Чернышеву.) Извините, но я как-то сразу не сообразил... Вы, наверное, товарищ Чернышев?
Чернышев (протянул руку). Иван Кузьмич! Про вас, Мейер Миронович, я тоже слышал. С приездом.
Вольф. Спасибо. Большое спасибо.
Давид (в недоумении разглядывая фотографию). Странно!
Вольф. Что тебе странно, милый?
Давид. Ну, вы же знаете... Я вам писал... Дедушку Абрама расстреляли фашисты... Он набил морду гестаповцу и они его расстреляли!
Вольф. Ну и что же?
Давид. А здесь, на фотографии, он какой-то маленький и...
Вольф (слегка насмешливо). А ты думал, что он был похож на Спартака или на Чапаева? Нет, нет, милый - он был маленького роста, и когда работал надевал очки, и очень боялся темноты... И вообще он всю свою жизнь чего-нибудь боялся!
Давид (возмущенно). Но он набил морду гестаповцу!
Вольф (с той же интонацией). Ну и что же? Не повторяй ошибки глупцов не ищи всегда прямых связей! У портных есть поговорка - если клиент заказывает к костюму две пары брюк, это еще не значит, что у него четыре ноги! (Помедлив.) Маленький, старый, трусоватый человек бросается с кулаками на гестаповца... Он выходит - один - против целой армии... Впрочем, нет это тоже ошибка! Он был не один! Родина его, его сыновья и внуки - стояли за ним, вот в чем секрет! И этот секрет, наверное, в самую последнюю минуту своей жизни понял твой дедушка Абрам... Понял и перестал, наконец, бояться!..
Давид (растерянно). А я не думал... Я ведь совсем... Ну, просто совсем ничего про него не знал! С папой - другое дело - у меня и фотографии его есть, и письма с фронта, и пластинки, на которых записано, как он играл...
Вольф. Где он погиб?
Давид. Он умер в госпитале, в Челябинске. Он был контужен и ранен, и все надеялись, что он останется жив, но он умер... На руках у тети Люды и дяди Вани! (С сердитым смешком.) Мама почему-то считает, что я не могу его помнить! А я его прекрасно помню, прекрасно!
Чернышев (покачал головой). Ну, что ты, братец, сочиняешь?
Давид (неожиданно и мгновенно взрываясь). Я сочиняю, да?! Это мама вас всех уговорила, что я сочиняю, что я маленький, что я ничего не знаю, не помню, не понимаю! А я, между прочим, если хотите знать, все помню, все! Вы думаете, я не помню, как мама с вами советовалась... Не изменить ли мне... Ну, одним словом - не взять ли мне ее фамилию! Вы думаете, я не помню, как тетя Люда прибежала к нам сюда, ночью, и плакала - когда вас исключили из партии?!.
