Александр Городницкий - И вблизи и вдали
В 1958 году, окончательно разочаровавшись в "попутных поисках урана", я переквалифицировался на геологическую съемку, а потом на магниторазведку при поисках медноникелевых руд, сначала в районе реки Горбиачин, а потом южнее, на реке Колю. Между базой экспедиции и полевыми партиями поддерживали оперативную радиосвязь. Каждый день в фиксированное время, обычно часов в девять вечера, уже после маршрутов, все партии со своими позывными вызывались центральной рацией из Игарки. Им передавались распоряжения, сообщения, телеграммы. Если слышимость была плохая - работали ключом, если же хорошая, — пользовались просто микрофоном. Оттого сугубо личные телеграммы, посланные из Ленинграда по телеграфному адресу "Игарка, Гранит, такому-то", становились известными всем. С радиограммами этими вообще было много трагикомических историй. Так, в Ленинград из одной экспедиции, работавшей на Таймыре, была послана телеграмма, подписанная участниками экспедиции: "Иванов, Поммер". На телеграфе прочли вторую фамилию как "помер" и поменяли глагол: стало "умер", и в Ленинграде семья ни в чем не повинного Иванова испытала нервный шок.
Были и смешные истории - заместитель начальника нашей экспедиции, попав в Туруханск, прислал оттуда в Игарку телеграмму: "Пароходом выехать не могу думаю баржей". Ответ начальника гласил: "Думайте головой выезжайте чем хотите". Из-за этого телеграфного стиля немало насмешек пришлось перенести и мне. Я в то время занимался уже магнитной съемкой. На базе экспедиции в Игарке стояла самодельная вариационная станция, которую обслуживала молоденькая девица Соня Коварженко, славившаяся своей наивностью и невинностью на всю экспедицию. Станция эта должна была работать бесперебойно, иначе все измерения в тайге оказались бы бракованными.
Поэтому, уезжая в поле, я строго-настрого предупредил Соню: "Главное, чтобы не было никаких задержек в измерении вариаций, иначе мы в тайге будем работать впустую, понятно?". Каждый вечер, в строго установленное время, к чему уже все привыкли, Коварженко вызывала по радио Городницкого, и начиналась длительная передача вариаций: "Шесть ноль ноль - двадцать шесть ноль пять - двадцать две", и так далее. Вдруг передачи эти прекратились, и на третий день вместо ожидаемых данных о вариациях пришла паническая телеграмма: "Саня, третий день задержки, что делать? Соня". Надо мной долго издевалась вся экспедиция.
Одним из моих первых начальников партии оказался старый геолог Борис Борисович Мариенгоф, младший брат Анатолия Мариенгофа, того самого, который вместе с Есениным и Рюриком Ивневым был когда-то основоположником имажинизма и написал книгу о Есенине "Роман без вранья". Старший брат, судя по рассказам Бориса Борисовича, не слишком признавал младшего, который, несмотря на отсутствие высшего образования, обладал глубоким аналитическим умом и стремлением к философии. "Саня, — поучал он меня, — жене, конечно, можно изменять, но уж признаваться в этом ни в коем случае нельзя. Потому что если ты признаешься женщине, что был с другой, это самое для нее оскорбительное. Поэтому всегда и все отрицай, несмотря даже на очевидные факты. Пусть она прямо с другой тебя в постели застанет, все равно говори - не было, тебе показалось, оптический обман. И рано или поздно она тебе все-таки поверит, потому что хочет верить. Понял? Значит, главный принцип такой: не верь своим глазам - верь моей совести".
"А теперь, — заявлял он мне неожиданно, — я объясню тебе механизм власти. Вот, погляди, у меня двадцать работяг и двадцать пар сапог. Я им сапоги роздал, и они на меня плюют, я им - не начальник, я - завхоз. А сейчас представь себе другую ситуацию: у меня двадцать рабочих и только десять пар сапог. Я уже начальник - я кому-то могу дать, а кому-то нет, понял? В этом и есть главный принцип власти". Его улыбающаяся, всегда небритая физиономия с мясистым горбатым носом, никак не гармонировавшая с неизменной морской фуражкой, с которой он никогда не расставался, казалась лукавой и плутоватой. Однажды после какой-то крупной пьянки он выстроил в шеренгу своих работяг, которые его обожали, вызвал из палатки меня и спросил заплетающимся языком: "Саня, скажи, а вот есть в Ленинграде такой поэт Шефнер?" "Ну, есть", — негромко ответил я, удивленный неожиданностью и неуместностью вопроса. "Громче говори, а вы, босяки, все слушайте, понятно?" "Есть такой поэт", — уже громко выкрикнул я, ничего по-прежнему не понимая. "Хороший поэт?" — снова спросил Мариенгоф. "Ну, хороший, а что?" - "Нет, еще раз скажи, что хороший, а вы все слушайте!" "Хороший", — заорал я громко. "Так вот, — торжествующе заявил Борис Борисович, подняв вверх палец, — я у него в тридцать восьмом году в Ленинграде бабу увел!" С тех уже подзабытых времен я не видел Бориса Борисовича Мариенгофа много лет, даже не знал, жив ли он. Однако совершенно неожиданно в прошлом году встретил его в переполненном вагоне ленинградского метро. "Привет, Саня", — окликнул он меня и, как будто продолжая прерванный только вчера разговор, сказал: "А я все-таки этих сук обманул, — он показал пальцем вверх, — у меня сын в Париж уехал!". И улыбнувшись своей плутоватой улыбкой, сошел на следующей остановке.
Первый полевой сезон в Заполярье подарил мне также знакомство и дружбу с удивительным человеком Анатолием Клещенко. Мне вспоминается жаркий июльский день, наполненный неотвязным гудением комаров, на порожистой и стремительной таежной реке и узкая заплатанная байдарка с двумя бородачами в накомарниках и видавших виды штормовках, выскочившая из-за поворота перед нашей стоянкой. Оба они оказались нашими земляками-ленинградцами: один, как и мы, геолог, а второй, невысокого роста, худощавый, с цепким внимательным взглядом и дымящей трубкой, назвался сезонным рабочим. Так произошло мое первое знакомство с Анатолием Клещенко, художником, писателем и охотником, человеком с легендарной биографией. Свои первые стихи он опубликовал в 1937 г., был принят в Союз писателей в 1939-м и осужден на максимальный срок в сороковом.
Анатолий Клещенко родился 14 марта 1921 г. в деревне Поройки Ярославской области. Отец Толи Дмитрий Андреевич был "богомазом", реставрировал иконы в церквях в городе Мологе, ушедшем вместе с ними на дно Рыбинского водохранилища. Говорят, до сих пор в окрестных деревнях в некоторых домах висят иконы, писанные отцом Анатолия. В одиннадцать лет Толя решил убежать в Америку, но вместо этого в Молдавии попал в табор к цыганам и почти год кочевал с ними, научился ходить на руках, делать сальто. Там же он в совершенстве изучил блатной жаргон, что немало помогло ему впоследствии в лагерях. После того как отец разыскал беглеца, он отвез его в Киево-Печерскую Лавру, где обучали иконописному мастерству. Это тоже помогло и в лагере, и в последующей ссылке под Красноярском. Я помню, что стены его последней квартиры в Петропавловске-Камчатском были поначалу разрисованы им самим, но вмешался бдительный домовой комитет, и пришлось живопись со стен убрать.
Анатолий не получил высшего образования в молодости, но был упорным самоучкой, человеком редкого стремления к культуре и познанию. В его детском и юношеском воспитании большую роль сыграли известный литературовед Борис Иванович Каплан, расстрелянный в 1941 г., и его жена Софья Шахматова. Борис Иванович впервые был арестован еще в тридцать четвертом году, так что обстановка произвола и репрессий была знакома Толе с детства. Его ранние поэтические публикации привлекли внимание Анны Ахматовой и Бориса Корнилова. Зверские пытки и избиения в подвалах печально знаменитого "Большого дома" на углу Литейного и Шпалерной не сломили девятнадцатилетнего юношу и не заставили его отречься от найденных у него при обыске самоубийственных стихов, адресованных Сталину:
Чтоб были любы мы твоим очам,
Ты честь и гордость в наших душах выжег,
Но все равно не спится по ночам
И под охраной пулеметных вышек.
Что ж, дыма не бывает без огня:
Не всех в тайге засыпали метели!
Жаль только - обойдутся без меня,
Когда придут поднять тебя с постели.
В темные и страшные времена, когда, не выдержав физических и нравственных мук в застенках, бывалые бойцы покорно подписывали заведомо ложные обвинения, отрекаясь от самих себя, Анатолий нашел в себе силы и на суде бесстрашно обличать сталинщину. Почему его не расстреляли? По чистой случайности - как раз в это время ненадолго была отменена смертная казнь. Вместо этого ему предстояло заживо сгнить в лагерях. Шестнадцать беспросветных лет провел он там, но не погиб и не согнулся:
Иных покрыла славою война,
Иные доставали ордена
За нашу кровь, не оскверняя стали,
Мы умирали тихо в темноте,
Бесславно умирали, но и те,
Кто убивал нас, — славы не достали.
В лагере, в нечеловеческих условиях неволи и каторжного труда, он ухитрился написать несколько циклов стихов и поэму о своем любимом герое Франсуа Вийоне. Двадцатый съезд и реабилитация в 1957 году вернули Клещенко в родной Ленинград. По ходатайству Анны Ахматовой, Бориса Лихарева и Анатолия Чивилихина его заново приняли в Союз писателей - поэтому до самой смерти в его документах значилось, что он член Союза не с тридцать девятого, а с пятьдесят седьмого. Приходилось все начинать с нуля: его не печатали. Александр Ильич Гитович помог с переводами - надо было на что-то существовать. И тогда Анатолий начал писать прозу ("для денег", — говорил он сам).
