Алексей Ремизов - Избранное
Февральские поминки Пушкина – это ваш апофеоз.
И опять весна – Алконост женился! – растаял Невский, заволынил Остров, восстание Кронштадта, белые ночи – Первый день Пасхи – первая весть о вашей боли. И конец.
глаза ваши пойдут цветам,
кости – камню,
помыслы – ветру,
слово – человеческому сердцу.
Странные бывают люди – странными они родятся на свет, «странники»!
Лев Шестов, о нем еще с Петербурга, когда он начал печататься в Дягилевском «Мире Искусств», пущен был слух, как о забулдыге – горькой пьянице. А и на самом-то деле, – поднеси ему рюмку, хлопнет и сейчас же песни петь! – трезвейший человек, но во всех делах – оттого и молва пошла – как выпивши.
Розанов В. В., тоже от «странников», возводя Шестова в «ум беспросветный», что означало верх славословия, до того уверился в пороке его винном, всякий раз, как ждать его в гости, вином запасался и всякий раз, угощая, не упускал случая попенять, что зашибает.
А настоящие люди – ума юридического – отдавая Шестову должное, как книжнику и философу, в одном корили, что водится, деликатно выражаясь, со всякой сволочью, куда первыми входили мы с Лундбергом, и все приписывалось «запойному часу» и «по пьяному делу».
А дело-то, конечно, не в рюмке – это П. Е. Щеголев не может! – а если, грешным делом, и случалось дернуть и песни петь, что ж? и какой же это человек беспесенный? – дело это такое, что словами не скажешь, оно вот где —
А бывают и не только что странные… Андрей Белый —
Андрей Белый вроде как уж и не человек вовсе, тоже и Блок не в такой степени, а все-таки.
И Е. В. Аничков это заметил.
«Вошел ко мне Блок, – рассказывает Аничков о своей первой встрече, – и что-то такое…»
А это такое и есть как раз такое, что и отличает «нечеловеческого» человека.
Блок был вроде как не человек.
И таким странным – «дуракам» – и как нечеловекам дан великий дар: ухо – какое-то другое, не наше.
Блок слышал музыку.
И это не ту музыку – инструментальскую – под которую на музыкальных вечерах любители, люди сурьезные и вовсе не странные, а как собаки мух ловят, нет, музыку —
Помню, после убийства Шингарева и Кокошкина говорили мы с Блоком по телефону – еще можно было! – и Блок сказал мне, что над всеми событиями, над всем «ужасом» слышит он – музыку, и писать пробует.
А это он «Двенадцать» писал.
И та же музыка однажды, не сказавшаяся словом, дыхом своим звездным вывела Блока на улицу с красным флагом – это было в 1905 г.
Из всех самый крепкий, куда ж Андрей Белый – так, мля газообразная с седенькими пейсиками, или меня взять – в три дуги согнутый, – и вот первый – не думано! – раньше всех, первый Блок простился с белым светом.
Не от цинги, не от голода и не от каких трудовых повинностей – ведь Блоку это не то что мне полено разрубить или дров принести! – нет, ни от каких
неустройств несчастных Блок погиб и не мог не погибнуть.
В каком вихре взвихрилась его душа! на какую ж высоту! И музыка —
«Я слышу музыку!» – повторял Блок.
И одна из музыкальнейших русских книг, «Переписка» Гоголя, лежала у него на столе.
Гоголь тоже погиб – та же судьба.
Взвихриться над землей, слышать музыку, и вот будни – один «Театральный отдел» чего стоит! – передвижения из комнаты в комнату, из дома в дом, реорганизация на новых началах, начальник на начальнике и – ничего! – весь Петербург, вся Россия за эти годы переезжала и реорганизовывалась.
С угасающим сердцем Блок читал свои старые стихи.
«В таком гнете писать невозможно».
И как писать? После той музыки? С вспыхнувшим и угасающим сердцем?
Ведь, чтобы сказать что-то, написать, надо со всем железом духа и сердца принять этот «гнет» – Россию, такую Россию, какая она есть сейчас, всю до кости, русскую жизнь, метущуюся из комнаты в комнату, от дверей к дверям, от ворот до ворот, с улицы на улицу, русскую жизнь со всем дубоножием, шкурой, потрохом, орлом и матом, Россию с великим желанным сердцем и безусловной свободной простотой, Россию – ее единственную огневую жажду воли.
Гоголь – современнейший писатель – Гоголь! – к нему обращена душа новой возникающей русской литературы и по слову и по глазу.
Блок читал старые свои стихи.
А читал он изумительно: только он один и передавал свою музыку. И когда на вечерах брались актеры, было неловко слушать.
Ритм – душа музыки, и в этом стих.
Стихи не для того, чтобы понимать, их и не надо понимать, стихи слушают сердцем, как музыку, а актеру – профессиональным чтецам – не ритм, выражение – всё, а выражение ведь это для понимания, чтобы, слушая стих, лишенные «уха», мух по-собачьи не ловили.
Про себя Блока будут читать – «стихи Блока», а с эстрады больше не зазвучит – не услышишь, если, конечно, не вдолбят актеру, что стих есть стих, а не разговоры, а безухий есть глухой.
У Блока не осталось детей – к великому недоумению и огорчению В. В. Розанова! – но у него осталось больше, и нет ни одного из новых поэтов, на кого б не упал луч его звезды.
А звезда его – трепет сердца слова его, как оно билось, трепет сердца Лермонтова и Некрасова – звезда его незакатна.
И в ночи над простором русской земли, над степью и лесом, я вижу, горит – —
В конце концов
Россия! – разговор на долгие годы, а спор бесконечный. Всякий тут свое – и по-своему прав.
Один жаловался:
– была у него земля – отняли, а сколько труда положено!
Другой о доме:
– дом был в Петербурге – какой домина! – и дом забрали.
Третий о деньгах и драгоценностях:
– в Банке! в сейфе хранились – большой капитал! – и все пропало.
Я же сказал:
– Да, это обидно, я понимаю. А у меня ничего не
было: ни земли, ни дома, ни денег в Банке, ни драгоценностей в сейфе, только эти руки да это – – и
одна постоянная тревога: с квартиры погонят! У меня ничего не отняли.
– Как не отняли! – вступился еще один: этот ни на что не жаловался, этот все «объяснял», и что «землю отняли», и что «дом заняли», и что «деньги пропали». – Да вы же потеряли больше, чем землю, дом и деньги, вы лишились тех условий работы, при которых вы писали.
– Да, конечно.
И подумал:
«Да, я тоже потерял. А ведь мне и в голову не приходило! Конечно ж потерял. Ну, а мои чувства – жарчайшие чувства, и слова, вышедшие из этих чувств, и мои сны – это я получил в жесточайшие дни и пропад!»
– А знаете, что я заметил, – сказал я, – и не только на себе, а и на тех, кто пронес революцию в России, страду пережил в России – мы ведь все вроде как заворожены! – и вот чуть только повеет весть о какой-то надвигающейся в мире грозе, и вдруг тебе станет весело.
– Падаль почуяли?
– Не-ет – «падаль»! – ну, вот я по моему малокровию и смертельной зябкости, ведь я же – за самые нерушимые китайские стены: никогда не выйти из комнаты, сидеть в углу у своего стола и чтоб – —
– Чай пить?
– Да, хотя бы и чай пить – – и чтобы было все
так, как есть, плохо ли, хорошо ли, только б неизменно и нерушимо! А по душевной моей недотрогости: ведь мне больно от кошачьего писка, не только там от человеческих – так почему же мне-то вдруг становится необыкновенно весело, когда там за окном, я чую, надвигается в мире гроза?
– —?!
– – в мире такая теснота везде колючая – —
или это? вот то, что я понимаю, и всё мы понимаем, пережившие в России страду! и в этом наша какая-то вера в бурю: вот надвигается в мире, идет и придет, наконец, подымет и развеет – развущит! Есть непробиваемая человеческая упрь! И все-таки, не-ет! и на тебя придет сила! – и станет тогда на земле легко —
– —?!
– – знаю! – если бы революции «освобождали» человека, какой бы это был счастливый человек! – знаю, никакие революции не перевернут, ну скажу так: «судьбы, которую конем не объедешь!». И все-таки – или это от тесноты невозможной, в которой живем мы? – когда подымается буря – —
конец
Неугасимые огни
Живо встает старая память – ночные успенские крестные хода.
Ночь – долгая служба в Успенском: темучая темь и из тьмы костер – тоненькие свечи перед образом Владимирской Божьей Матери, да в темных углах у мощей – у Ионы митрополита («пальцем погрозил на французов», так и лежит – палец согнутый!) и у Филиппа митрополита (которого задушил Малюта Скуратов!), темные вереницы через собор к мощам, старинный «столповой» распев – в унисон ревут басы, да звенящий переклик канонархов, а
под конец густой кадильный дым к голубеющим утренним сводам – тропарь Преображенью —
так при царе Иване, так при Годунове, так при Алексее Михайловиче; столповой распев – костер из тьмы – голубеющий рассвет – тропарь Преображенью —
– – —
За Москва-рекой заря – по заре, разгораясь, звон из-под Симонова. Белая – заалела соборная церковь Благовещения.