Генрих Гейне - Романсеро
Досуги размечены строго.
Чулки, которые он вязал,
Нашли поклонников много.
И музы и Феб убеждали его
Отдаться вязанью всецело:
При виде пиита с пером в руке
У них внутри холодело.
Ведь сами функи -- Кельна бойцы -
К вязанью некогда льнули,
Но меч у них не ржавел, хоть они
Вязали на карауле.
Стань Кобес кайзером -- функов былых
Он воскресит благосклонно.
Лихая дружина будет при нем
Служить опорой трона.
Мечтает во Францию вторгнуться он
Начальником войска такого,
Эльзас-Лотарингский, Бургундский край
Вернуть Германии снова.
Но не тревожьтесь, он будет сидеть
Среди домашнего хлама,
Над воплощеньем идеи святой -
Достройкой Кельнского храма.
Зато коль достроит -- придется врагам
Узнать, где зимуют раки:
Пойдет наш Кобес расправу творить
И всыплет французу-собаке.
И Лотарингию и Эльзас
Он разом отнимет у вора,
Бургундию начисто отберет,
Закончив постройку собора.
О немцы! Будьте верны себе!
Ищите кайзера дельно!
Пусть будет им карнавальный король,
Наш Кобес Первый из Кельна.
Весь кельнский масленичный союз
Ему в министерство годится.
Министры -- хлыщи в шутовском колпаке,
В гербе -- вязальная спица.
Рейхсканцлер -- Дрикес, и титул его -
Граф Дрикес фон Дрикесгайзер,
А рейхсметресса -- Марицебилль, -
С ней не завшивеет кайзер!
Наш Кобес в Кельне воздвигнет престол:
Святыня -- в священном месте!
И кельнцы иллюминируют Кельн
При этой радостной вести.
Колокола -- чугунные псы -
Залают, приветствуя флаги,
Проснутся три святых волхва,
Покинут свои саркофаги.
И выйдут на волю, костями стуча,
Блаженно резвясь и танцуя.
И "кирие элейсон"1 запоют
И возгласят "Аллилуйя..."
Так кончила белая дама речь
И громко захохотала,
И эхо зловеще гремело во мгле
Под сводами гулкого зала.
------------
1 Господи, помилуй
23
ЭПИЛОГ
Слава греет мертвеца?
Враки! Лучше до конца
Согревайся теплотой
Бабы, скотницы простой,
Толстогубой девки рыжей,
Пахнущей навозной жижей.
А захочешь -- по-другому
Можешь греться: выпей рому,
Закажи глинтвейн иль грог,
Чтоб залить мясной пирог,-
Хоть за стойкой самой грязной,
Средь воров и швали разной,
Той, что виселицы ждет,
А пока и пьет и жрет,
Выбрав мудро жребий лучший,
Чем Пелид избрал могучий.
Да и тот сказал потом:
"Лучше нищим жить, рабом,
Чем, уйдя из жизни этой,
Править сонмом душ над Летой
И героя слыть примером,
Что воспет самим Гомером".
Дополнения
* 1848-1856 *
Современные стихотворения и басни
МИХЕЛЬ ПОСЛЕ МАРТА
Немецкий Михель был с давних пор
Байбак, не склонный к проказам,
Я думал, что Март разожжет в нем задор:
Он станет выказывать разум.
Каких он чувств явил порыв,
Наш белобрысый приятель!
Кричал, дозволенное забыв,
Что каждый князь -- предатель.
И музыку волшебных саг
Уже я слышал всюду.
Я, как глупец, попал впросак,
Почти поверив чуду.
Но ожил старый сброд, а с ним
И старонемецкие флаги.
Пред черно-красно-золотым
Умолкли волшебные саги.
Я знал эти краски, я видел не раз
Предвестья подобного рода.
Я угадал твой смертный час,
Немецкая свобода!
Я видел героев минувших лет,
Арндта, папашу Яна.
Они из могил выходили на свет,
Чтоб драться за кайзера рьяно.
Я увидал всех буршей вновь,
Безусых любителей рома,
Готовых, чтоб кайзер узнал их любовь,
Пойти на все, до погрома.
Попы, дипломаты (всякий хлам),
Адепты римского права,-
Творила Единенья храм
Преступная орава.
А Михель пустил и свист и храп,
И скоро, с блаженной харей,
Опять проснулся как преданный раб
Тридцати четырех государей.
СИМПЛИЦИССИМУС I
Несчастье скрутит одного,
Другому не под силу счастье;
Одних мужская злоба губит,
Других -- избыток женской страсти.
Когда впервые встретились мы,
Ты чужд был щегольских ухваток
И рук плебейских еще не прятал
Под гладкой лайкой белых перчаток.
Сюртук, от старости зеленый,
Тогда носил ты; был он узок,
Рукав -- до локтя, до пяток -- полы, -
Ни дать ни взять -- хвосты трясогузок.
Косынку мамину в те дни
Носил ты как галстук, с видом франта,
И не покоил еще подбородка
В атласных складках тугого банта.
Почтенными были твои сапоги,
Как будто сшиты еще у Сакса,
Немецкой ворванью мазал ты их,
А не блестящей французской ваксой.
Ты мускусом не душился в те дни,
Ты не носил: тогда ни лорнета,
Ни брачных цепей, ни литой цепочки,
Ни бархатного жилета.
По моде швабских кабачков,
Наипоследней, настоящей,
Ты был одет,-- и все ж те годы -
Расцвет твоей поры блестящей.
Имел ты волосы на голове,
И под волосами жужжал победно
Высоких мыслей рой; а ныне
Как лыс и пуст твой череп бедный!
Исчез и твой лавровый венок -
А он бы плешь прикрыл хоть немножко.
Кто так обкорнал тебя? Поверь,
Ты схож с ободранною кошкой!
Тесть -- шелкоторговец -- дукаты копил,
А ты их в два счета пустил по ветру.
Старик вопит: "Из стихов немецких
Не выпрял шелка он ни метра".
И это -- "Живой", который весь мир
Хотел проглотить -- с квлбасою прусской
И клецками швабскими -- и в Аид
Спровадил князя Пюклер-Мускау!
И это -- рыцарь-скиталец, что встарь,
Как тот, Ламанчский, враг беззаконий,
Слал грозные письма жестоким монархам
В предерзком гимназическом тоне!
И это -- прославленный генерал
Немецкой свободы, борец равноправья
Картинно сидевший на лошади сивой,
Вожак волонтеров, не знавших бесславья!
Под ним был и сивый коняга бел,-
Как сивые кони давно уж замшелых
Богов и героев. Спаситель отчизны
Был встречен восторгом и кликами смелых.
То был виртуоз Франц Лист на коне,
Сновидец и враль, соперник гадалки,
Любимец мещан, фигляр и кривляка,
На роли героев актеришка жалкий.
И, как амазонка, рядом с ним
Супруга долгоносая мчалась:
Горели экстазом прекрасные очи,
Перо на шляпе задорно качалось.
Молва гласит -- в час битвы жена
Напрасно боролась со страхом супруга:
Поджилки при залпах тряслись у него,
Кишечник сдавал, приходилось туго.
Она говорила: "Ты заяц иль муж,
Здесь места нет оглядке трусливой -
Здесь бой, где ждет нас победа иль гибель,
Игра, где корону получит счастливый.
Подумай о горе отчизны своей,
О бедах, нависших над нами.
Во Франкфурте ждет нас корона, и Ротшильд,
Как всех монархов, снабдит нас деньгами.
Как в мантии пышной ты будешь хорош!
Я слышу "виват!", что гремит, нарастая;
Я вижу: цветы нам бросает под ноги
Восторженных девушек белая стая".
Но тщетны призывы -- и лучший из нас
Со злой антипатией сладит не скоро.
Как морщился Гете от вони табачной,
Так вянет наш рыцарь, нюхая порох.
Грохочут залпы. Герой побледнел.
Нелепые фразы он тихо бормочет,
Он бредит бессвязно... А рядом супруга
У длинного носи держит платочек.
Да, так говорят. А правда иль нет -
Кто знает? Все мы -- люди, не боги.
И даже сам великий Гораций
Едва унес из битвы ноги.
Вот жребий прекрасного: сходит на нет
Певец наравне со всякою рванью.
Стихи на свалке, а сами поэты
В конце концов становятся дрянью.
1649-1793-????
Невежливей, чем британцы, едва ли
Цареубийцы на свете бывали.
Король их Карл, заточен в Уайтхолл,
Бессонную ночь перед казнью провел:
Под самым окном веселился народ
И с грохотом строили эшафот.
Французы немногим учтивее были:
В простом фиакре Луи Капета
Они на плаху препроводили,
Хотя, по правилам этикета,
Даже и при такой развязке
Надо возить короля в коляске.
Еще было хуже Марии-Антуанетте,
Бедняжке совсем отказали в карете:
Ее в двуколке на эшафот
Повез не придворный, а санкюлот.
Дочь Габсбурга рассердилась немало
И толстую губку надменно поджала.
Французам и бриттам сердечность чужда,
Сердечен лишь немец, во всем и всегда.
Он будет готов со слезами во взоре
Блюсти сердечность и в самом терроре.
А оскорбить монарха честь
Его не вынудит и месть.
Карета с гербом, с королевской короной,
Шестеркою кони под черной попоной,
Весь в трауре кучер, и, плача притом,
Взмахнет он траурно-черным кнутом,-
Так будет король наш на плаху доставлен
И всепокорнейше обезглавлен.
x x x
В Германии, в дорогой отчизне,
Все любят вишню, древо жизни,
Все тянутся к ее плоду,
Но пугало стоит в саду.
Каждый из нас, точно птица,
