Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939–1961

То слышится крик:
                — Не надо, долой!
То слышится крик:
               — Даешь, ура!
Это, придя с уроков домой,
Вершит свои дела детвора.

Она осуждает
                      своих дураков.
Она выбирает
                     своих вожаков.
Решает
            без помощи кулаков,
Каков их двор и мир каков.

Пускай прирастают к свободе с утра
Дети большого двора!
Пускай они кричат, что хотят!
Они сумеют во всем разобраться.
Потому что товарищество
                                            и братство
Взяли за руки наших ребят.

Широкоплечие интеллигенты —
Производственники, фронтовики,
Резкие, словно у плотников, жесты,
Каменное пожатье руки.

Смертью смерть многократно поправшие,
Лично пахавшие столько целин,
Лично, непосредственно бравшие
Столицу Германии — город Берлин.

Тяжелорукие, но легконогие,
Книжки перечитавшие — многие,
Бревна таскавшие — без числа,
В бой, на врага поднимавшие роту —
Вас ожидают большие дела!
Крепко надеюсь на вашу породу.

Скорые поезда, курьерские поезда.
Огненный глаз паровоза —
Падающая звезда,
Задержанная в падении,
Летящая мимо перронов,
И многих гудков гудение,
И мерный грохот вагонов.

На берегу дороги,
У самого синего рельса,
Зябко поджавши ноги,
Мальчик сидел и грелся.
Черным дымом грелся,
Белым паром мылся.
Мылся белым паром,
Стремился стать кочегаром.
Как это было недавно!
Как это все известно!

Словно в район недальний,
Словно на поезде местном,
Еду я в эти годы —
Годы пара и дыма
И паровозов гордых
С бригадами молодыми
В белых и черных сорочках
(Белых и черных вместе).
Еду на этих строчках,
Как на подножках ездил.

Я вырос на большом базаре,
                                               в Харькове,
Где только урны
                            чистыми стояли,
Поскольку люди торопливо харкали
И никогда до урн не доставали.

Я вырос на заплеванном, залузганном,
Замызганном,
Заклятом ворожбой,
Неистовою руганью
                              заруганном,
Забоженном
                     истовой божбой.

Лоточники, палаточники
                                        пили
И ели,
           животов не пощадя.
А тут же рядом деловито били
Мальчишку-вора,
                             в люди выводя.

Здесь в люди выводили только так.
И мальчик под ударами кружился,
И веский катерининский пятак
На каждый глаз убитого ложился.

Но время шло — скорее с каждым днем,
И вот —
             превыше каланчи пожарной,
Среди позорной погани базарной,
Воздвигся столб
                           и музыка на нем.
Те речи, что гремели со столба,
И песню —
             ту, что со столба звучала,
Торги замедлив,
                        слушала толпа
Внимательно,
                      как будто изучала.

И сердце билось весело и сладко.
Что музыке буржуи — нипочем!
И даже физкультурная зарядка
Лоточников
                    хлестала, как бичом.

Словно вход,
Словно дверь —
И сейчас же за нею
Начинается время,
Где я начинался.
Все дома стали больше.
Все дороги — длиннее.
Это детство.
Не впал я в него,
А поднялся.

Только из дому выйду,
На улицу выйду —
Всюду светлые краски такого разгара,
Словно шар я из пены
                                    соломинкой выдул
И лечу на подножке у этого шара.

Надо мною мечты о далеких планетах.
Подо мною трамваи ярчайшего цвета —
Те трамваи, в которых за пару монеток
Можно много поездить по белому свету.

Подо мною мороженщик с тачкою белой,
До отказа набитою сладкой зимою.
Я спускаюсь к нему,
Подхожу, оробелый,
Я прошу посчитать эту вафлю за мною.
Если даст, если выдаст он вафлю —
                                                      я буду
Перетаскивать лед для него хоть по пуду.

Если он не поверит,
Решит, что нечестен, —
Целый час я, наверное,
Буду несчастен.

Целый час быть несчастным —
Ведь это не шутки.
В часе столько минуток,
А в каждой минутке
Еще больше секунд.
И любую секунду
В этом часе, наверно,
Несчастным я буду!

Но снимается с тачки блестящая крышка,
И я слышу: «Бери!
Ты хороший мальчишка!»

Тушат свет и выключают звуки.
Вся столица в сон погружена.
А ко мне протягивают руки
Сестры — Темнота и Тишина.

Спят мои товарищи по комнате,
Подложив под голову конспект —
Чтобы то, что за день не запомнили,
За ночь все же выучить успеть.

Я прижался лбом к холодной раме,
Я застыл надолго у окна:
Никого и ничего меж нами,
Сестры — Темнота и Тишина.

До Луны — и то прямая линия, —
Не сворачивая, долечу!
Сестры, Тихая и Темно-синяя,
Я стихи писать хочу!

Темнота покуда мне нужна еще:
На свету мне стыдно сочинять!
Сестры! Я студент, я начинающий,
Очень трудно рифмы подбирать.

…Вглядываюсь в темень терпеливо
И, пока глаза не заболят,
Жду концов — хороших и счастливых —
Для недавно начатых баллад.

Я в Харькове опять. Среди аллей
Солидно шелестящих тополей —
Для тени, красоты и наслаждений
Посаженных народом насаждений.
Нам двадцать с лишним лет тому назад
Обещано: здесь будет город-сад.
И достоверней удостоверений
Тополя над Харьковом шумят.

Да, тополь был необходимым признан —
Народом постановлено моим,
Что коммунизм не станет коммунизмом
Без тополиных шелестов над ним.
И слабыми, неловкими руками
Мы, школьники, окапывали ямы
Для слабеньких и худеньких ростков.

Их столько зорких стерегло врагов!
Их бури гнули. Суховеи жгли.
Под корень оккупанты вырубали.
Заборами, дровами и гробами,
Наверно, тыщи тополей пошли.

Но как на место павшего солдат
Становится, минуты не теряет, —
Так новые посадки шелестят
И словно старый шелест повторяют.

Все правильно, дела идут на лад!
И в Харькове, Москве, по всей России
Те слабые ростки, что мы растили,
Большими тополями шелестят.

Снова нас читает Россия,
А не просто листает нас.
Снова ловит взгляды косые
И намеки, глухие подчас.

Потихоньку запели Лазаря,
А теперь все слышнее слышны
Горе госпиталя, горе лагеря
И огромное горе войны.

И неясное, словно движение
Облаков по ночным небесам,
Просыпается к нам уважение,
Обостряется слух к голосам.

И мы снова даем уроки —
Все настойчивей и смелей.
И не стыдно нам брать за строки
По семи и больше рублей[10].

Воссоздать сумею ли, смогу
Образ человека на снегу?
Он лежит, обеими руками
Провод,
            два конца его схватив,
Собственной судьбой соединив
Пустоту, молчание, разрыв,
Тишину
Между двумя кусками.

Пулемет над головою бьет,
Слабый снег под гимнастеркой тает…
Только он не встанет, не уйдет,
Провода не бросит, не оставит.

Мат старшин идет через него,
И телефонистку соблазняют…
Больше — ничего.
Он лежит.
Он ничего не знает.

Знает! Бьет, что колокол, озноб,
Судорога мучает и корчит.
Снова он застыл, как сноп, как гроб.
Встать не хочет.

Дотерпеть бы! Лишь бы долежать!..
Дотерпел! Дождался! Долежался!
В роты боевой приказ добрался.
Можно умирать — или вставать.