Мартин Опиц - Колесо фортуны

Знать, что он есть! И что Шато-Мюзо
здесь, на земле, а не в надзвездном царстве!
Скорее в путь! Спеши узреть его:
твоя душа нуждается в лекарстве.
Ты — безымянный, ты — не Валери,
но он приветлив, что ни говори.
И вот уже ты едешь, ты летишь,
терзаешься сомненьями в дороге.
Тебя снедают страхи и тревоги,
ты сам себе с укором говоришь:
«Ничтожество! Опомнись! Он ведь бог!
Постой, тебя не пустят на порог!»
Вокзал… Ты прибыл… Крохотный отель…
Грохочет по булыжнику пролетка…
Вот башня… Вот чугунная решетка…
Еще есть время! Уходи, пока
ты не нажал на пуговку звонка!
Вдруг настежь дверь — и он перед тобой
возник внезапно собственной персоной
С платком на голове… Немного сонный…
«Откуда вы узнали адрес мой?
Прошу войти…» Взволнованный до слез,
Ты в дом вступаешь сквозь шпалеры роз
О, этот сумрак!.. О, как сжало грудь!
О, как скрипят проклятые ботинки!
Тяжелый шкаф. Высоких стульев спинки.
Лавандой пахнет в комнатах чуть-чуть.
Простая печь… Кушетка… Чашка чаю…
«Мой старый замок. Здесь я выжидаю…»
И кресло… И хрипящие часы…
И голос, как пропущенный сквозь вату.
Глаза, что для лица великоваты…
Обвислые калмыцкие усы…
Рука-перчатка подбородок трет,
и что-то тихо произносит рот.
Понять бы только! Увезти с собой
хотя б словцо! Ты слишком глуп и молод!
Так утоли ж, уйми рассудка голод!
О, как ты щедро награжден судьбой,
как счастлив ты! Ты в доме у него,
и, кроме вас двоих, здесь — никого.
А голос говорит уж час подряд.
Ты в упоенье от его находок.
Глаза, рука-перчатка, подбородок
с ним вместе говорят и говорят.
И вдруг он замечает мимоходом:
«Вы что ж, поэт? Гм… Вы из Праги родом?»
Читать ему стихи?! Я обомлел.
Дойти ли до безумия такого?
Но дальний голос продолжает снова:
«Вы извините… Слишком много дел
скопилось вдруг… Сейчас я очень занят.
И кто в почтовый ящик мой заглянет,
тот изумится: кипы телеграмм
и рукописей тщетно ждут ответа.
Два добрых года бы ушли на это,
когда бы стал читать, признаюсь вам.
К тому ж я болен… Так что не взыщите…
Но вы мне обязательно пишите…
Надеюсь разгрузиться к рождеству…
Да что вы, что вы! Извиненья бросьте…
Напротив, мне приятно видеть гостя —
ведь я почти отшельником живу…
Как ваше имя?.. Вот клочок бумаги…
Счастливый путь до милой, старой Праги!..»
До милой Праги!.. Боже, дай мне сил
сквозь роз благоухание пробиться.
С паломничеством детским распроститься,
Что я так торопливо совершил…
…И мимо роз, сквозь строй благоуханный,
уходит к безымянным Безымянный…

Пой на ветру
чисто и звонко:
да оградит в колыбели ребенка
наша единая воля к добру!
Зло осуди!
Новое строя,
свежой, как жизнь, родниковой струею
мир, раскаленный от войн, остуди!
Цвесть? Вымирать?
Рваться ли к высям?
Знайте: во всем от себя мы зависим,
все нам сегодня самим выбирать!
Мрак или свет?
Хлеб или камень?
Затхлость ума или разума пламень?..
В каждом поступке таится ответ.
Слышишь во мраке
вопль Нагасаки,
вопль Хиросимы,
невыносимый?
— Мы — пепелища,
наши жилища
сделались пищей
всесветного зла.
О, как позорно,
если повторно
гибель над миром раскинет крыла!
Благодаренье
ясности зренья!..
Ночью ли поздней
иль поутру
славь неослепший
разум окрепший,
силу и молодость!..
Пой на ветру!

Колышется ветка,
качается сад…
Земля наша — в клетку,
наш край — полосат.
Все клетчатое, полосатое,
как
матрац и рубаха, штаны и пиджак
Четыреста лет мы носили такой
лоскутно-пятнистый наряд шутовской.
От плети помещичьей след полосат.
Железные прутья. Тюремный халат.
Жандармская метка горит на спине,
квадратная клетка — в тюремной стене.
Калечат
четыре столетья подряд.
Решетчато-клетчат
немецкий наряд.
Четыре столетья,
четыреста лет —
треххвостою плетью
оставленный след.
Столетья молчанья печальных
могил…
Но вечный молчальник
вдруг заговорил!
Мир мерзости начисто
нами сметен.
Сказало батрачество
юнкерству: — Вон!
Пусть в полосах света,
сердца веселя,
осенняя эта
пестреет земля
и, как от азарта
качаясь, сады
в твой клетчатый фартук
роняют плоды!

Под сенью ночи черной,
за грозовой стеной,
вновь набухают зерна,
чреватые войной.
Но против черной ночи
на грозных рубежах
стоит народ рабочий
с оружием в руках.
Живи, страна родная!
Тебя мы защитим,
свой дом оберегая
оружием твоим,
озарены рассветным
лучом твоей весны
и знаменем трехцветным
твоим осенены.
Маховики турбины
вращают тяжело.
В труде, в борьбе едины
и город, и село.
И дом наш чист и прочен
затем, что на часах
стоит народ рабочий
с оружием в руках.
В надежной колыбели
мы вынянчили жизнь.
Стремись к высокой цели!
За новое держись!
Как глыбы, дни ворочай,
старья сметая прах!..
Стоит народ рабочий
с оружием в руках!

Вовеки да здравствуют
хлеб и вино!
Пусть каждому многое
будет дано,
чтоб спать безмятежно,
вставать без печали,
а днем чтоб, работая,
не подкачали.
И страха народ
чтоб не знал никогда,
стеклянные строя себе
города.
Всем созданным вами
себя награждайте!
Построили город стеклянный?
Въезжайте!
Да. Все для себя:
И ученье, и стройка,
и хлебопеченье,
и варка, и кройка.
Одеться красиво
и досыта есть —
тут не пострадают
ни скромность, ни честь!
Оружье, чтоб мир защищать,
вручено!
Да здравствует мир!
Славьтесь, хлеб и вино!
Да здравствуют хлеб и вино!

Был полдень, горяч и удушлив, как смерть
А к вечеру вдруг началась крутоверть.
Пожар в головах! И сердца горячи!
Зарницы зажглись, застучали мечи.
И ветер со стуком вломился во двор,
чтоб выдуть золу и чтоб вымести сор.
Идет колотьба-молотьба на земле,
а тучи клокочут в небесном котле…
За молнией — гром. Где-то всадники мчат,
в сто тысяч копыт по дорогам стучат,
но спешит тех всадников пеший народ —
и с петель срываются створки ворот.
Эй! Вымети, ветер, былого труху!
Пусть валится наземь, кто был наверху!..
В дому богатея сегодня бедлам:
дубасят дубины по жирным телам.
Замки посшибав, отобрали добро.
Со звоном из окон летит серебро.
Колотят без устали колокола:
«Нам надо, нам надо, чтоб буря была!»
Коль дрожжи положены, тесто взойдет,
затопится печь, коли чист дымоход.
Вы в силу вращенья не верите, но —
взгляните, как вертится веретено!
В муку превращают зерно жернова,
в извечном вращенье — закон естества.
Природа сама раскрывает секрет:
живое вращается, мертвое — нет!..
Пусть молот начнет, а кувалда поддаст!
Пусть плуг подымает неведомый пласт!
Мы этим законом должны дорожить:
отжившему — гибнуть, рожденному — жить!

Не во сне, не наяву
В узкой лодочке плыву…
Ничего себе челночек!
На груди моей веночек,
Не покрыта голова.
Слышу скорбные слова.
А друзья идут за мною —
На трубе один играет,
Дует в дудочку другой.
Кто-то слезы утирает:
Со святыми упокой!
Я плыву в дубовой лодке —
Путь не дальний, а короткий,
И народ галдит вокруг:
— Дело кончено! Каюк!
На суку вороны крячут:
— Пусть его скорей упрячут!
Пусть уткнут его в песок!
Мы возьмем его венок! —
Но друзья идут за мною —
На трубе один играет,
Дует в дудочку другой.
Кто-то слезы утирает:
Со святыми упокой!
В путь недальний, в путь короткий
Я плыву в дубовой лодке…
Ах, уже недолго плыть!
Что напрасно слезы лить?..
Скоро, скоро я причалю,
Мертвый, скрученный печалью.
Вот и кончено мое
Горемычное житье!
Так плыву я под луною,
А друзья идут за мною —
На трубе один играет,
Дует в дудочку другой.
И кладут меня в могилу
С непокрытой головой.
Я лежу в песок зарытый,
С головою непокрытой,
Заперт в темный теремок.
На груди моей венок.