Адам Мицкевич - Стихотворения и поэмы
Что укрыться не спешат,
Человечий встретив взгляд.
Глядь! Я не первый тут! Какие-то отряды
Там за песчаной прячутся оградой.
Кочуют ли они иль вышли на разбой?
Какой пугающей сверкают белизной!
Взываю к ним, – в ответ молчанье. Трупы это!
Здесь караван погиб, засыпанный песком.
И дерзкий ураган отрыл его потом.
Верблюды, всадники – с того пришельцы света.
Между голых челюстей,
Сквозь широкие глазницы,
Мне конец пророча дней,
Медленно песок струится:
"Бедуин, вернись назад!
Ураганы там царят".
Я не ведаю тревоги.
Мчись, летун мой белоногий!
Ураганы – прочь с дороги!
Тут африканский смерч, пустыни властелин,
Блуждая по сухим волнам ее стремнин,
Заметил издали меня. Он, изумившись,.
Остановил свой бег и крикнул, закружившись:
"Что там за вихрь? Не юный ли мой брат?
Как смеет он, ничтожный червь на взгляд,
Топтать мои наследные владенья?"
И – пирамидою – ко мне в одно мгновенье.
Увидев смертного с душой, где не жил страх,
Ногою топнул он с досады,
Потряс окружных гор громады
И, словно гриф, сдавил меня в своих когтях.
Жег меня огнем дыханья,
Из песка до неба зданья
Возводил биеньем крыл
И на землю их валил.
Не сдаваясь, бьюсь я смело,
Чудище в объятьях жму,
Ярыми зубами тело
Тороплюсь разгрызть ему.
Столбом хотел уйти на небо смерч сыпучий,
Но нет! Дождем песка рассыпавшись, упал,
И, словно городской широкий вал,
У самых ног моих лег труп его могучий.
Вздохнул свободно я и поднял к звездам взор.
Очами золотыми все светила
Послали мне привет в земной простор,
Мне одному: кругом безлюдие царило.!.
Как сладостно дышать всей грудью, полной силой!
Казалось мне, во всей полуденной стране
Для легких воздуха не хватит мне.
Как сладостно глядеть вокруг! С безмерной силой
Я напрягаю восхищенный взор,
И убегает он все дале, дале,
Чтобы вобрать в себя земные дали
И улететь за кругозор.
Как сладко обнимать красу природы милой!
Я руки с нежностью вперед простер,
И мнится мне: от края и до края
Весь мир к своей груди я прижимаю.
В безбрежную лазурь несется мысль моя,
Все выше, в горние незримые края,
И вслед за ней душа летит и в небе тонет,
Так, жало утопив, пчела с ним дух хоронит.
1828, Петербург
Фарис – всадник, почетное звание у арабов-бедуинов, означающее то же, что кавалер, рыцарь в средние века, под этим именем известен был на Востоке граф Вацлав Жевуский.
Как туча он, мой черный конь ретивый. //Звезда на лбу его денницею горит; // Как перья страуса, летит по ветру грива, // Сверкают молнии из-под копыт. – Эти четыре строки, содержащие описание коня, являются переводом арабского четверостишия, помещенного в примечаниях к "Арабской антологии" Лагранжа.
"Чую, – каркнул, – запах трупа…" – На Востоке распространено поверие, будто коршуны чуют смерть издалека и кружат над человеком, которого ждет смерть. Как только путник умирает в дороге, тотчас же появляется поблизости несколько коршунов, хотя раньше их не было видно.
Тут африканский смерч, пустыни властелин… – Смерч (ураган) – это название (американское – урикан), означающее ужасную тропическую бурю. Так как это название широко известно в Европе, я употребил его вместо арабских слов сесум, серсер, асыф для обозначения вихря, смерча (тайфуна), засыпающего иногда целые караваны. Персы называют его гирдебад.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1829 – 1855
На Альпах, в Сплюгене 1829
Нет, не расстаться нам! Ты следуешь за мною,
И по земным путям, и над морской волною
Следы твои блестит на глетчерах высоко,
Твой голос влился в шум альпийского потока,
И дыбом волосы встают: а вдруг однажды
Увижу въявь тебя? Боюсь тебя и жажду!
Неблагодарная! На поднебесных кручах.
Схожу я в пропасти, и исчезаю в тучах,
И замедляю шаг, льдом вечным затрудненный,
Туман смахнув с ресниц, ищу во мгле бездонной
Звезду полярную, Литву, твой домик малый.
Неблагодарная! Ты и сейчас, пожалуй,
Царица бала там и в танце хороводишь
Веселою толпой. А может быть, заводишь
Интрижку новую, вот так, для развлеченья,
Иль говоришь, смеясь, про наши отношенья?
Своими подданными можешь ты гордиться:
Загривок рабски гнут, кадят тебе: "Царица!"
Роскошно задремав, проснешься в ликованье.
И даже не томят тебя воспоминанья?
Была б ли счастливей ты, милая, со мною,
Вручив свою судьбу влюбленному изгою?
Ах, за руку б я вел тебя по скалам голым
И песни пел тебе, чтоб не был путь тяжелым.
Я устремлялся бы в бушующие воды
И камни подстилал тебе для перехода.
Чтоб ты, идя по ним, не промочила ножки.
Целуя, согревал бы я твои ладошки.
Мы в горной хижине искали бы покоя.
В ней под одним плащом сидели бы с тобою,
Чтоб там, где теплится пастушеское пламя,
Ты на моем плече дремала бы ночами!
[24 сентября 1829]
МОЕМУ ЧИЧЕРОНЕ
Мой чичероне! Здесь вот, на колонне,
Неясное, незнаемое имя
Оставил путник в знак, что был он в Риме…
Где путник тот? Скажи, мой чичероне!
Быть может, вскоре скроется он в пене
Ворчливых волн, иль немо, бессловесно
Поглотят жизнь его и злоключенья
Пески пустынь, и сгинет он безвестно.
Что думал он, – хочу я догадаться,
Когда, блуждая по чужой отчизне.
Слов не нашел, сумел лишь расписаться,
Лишь этот след оставил в книге жизни.
Писал ли это он, как на гробнице,
В раздумье, медленно рукой дрожащей;
Иль обронил небрежно уходящий,
Как одинокую слезу с ресницы?
Мой чичероне, с детским ты обличьем,
Но древней мудростью сияют очи,
Меня по Риму, полному величьем,
Как ангел, водишь ты с утра до ночи.
Ты взором в сердце камня проникаешь.
Один намек – и делается зримым
Тебе былое… Ах, быть может, знаешь
Ты даже то, что будет с пилигримом!
Рим, 30 апреля 1830 г.
К ПОЛЬКЕ-МАТЕРИ
Стихи, написанные в 1830 г.
О полька-мать! Коль в детском взгляде сына
Надеждами тебе заблещет гений
И ты прочтешь в нем гордость гражданина
Отвагу старых польских поколений;
Коль отрок – сын твой, игры покидая,
Бежит он к старцу, что поет былины,
И целый день готов сидеть, внимая,
Все слушать, весь недетской полн кручины,
Словам былин о том, как жили деды,
О полька-мать! Сыновнею забавой
Не тешься, – стань пред образом скорбящей,
Взгляни на меч в ее груди кровавой;
Такой же меч тебе готовит враг грозящий.
И если б целый мир расцвел в покое,
Все примирилось – люди, веры, мненья,
Твой сын живет, чтоб пасть в бесславном бое,
Всю горечь мук принять – без воскресенья.
Пусть с думами своими убегает
Во мрак пещер; улегшись на рогоже,
Сырой, холодный воздух там вдыхает
И с ненавистным гадом делит ложе;
Пусть учится таить и гнев и радость,
Мысль сделает бездонною пучиной
И речи даст предательскую сладость,
А поступи – смиренный ход змеиный.
Христос – ребенком в Назарете
Носил уж крест, залог страданья.
О полька-мать! Пускай свое призванье
Твой сын эаране знает.
Заране руки скуй ему цепями,
Заране к тачке приучай рудничней,
Чтоб не бледнел пред пыткою темничной,
Пред петлей, топором и палачами.
Он не пойдет, как рыцарь в стары годы,
Бить варваров е-ввим мечом заветным
Иль, как солдат под знаменем трехцветным,
Полить евфею кровью сев свободы.
Нет, зов ему пришлет шпион презренный,
Кривоприсяжный суд задаст сраженье,
Свершится бой в трущобе потаенной,
Могучий враг произнесет решенье.
И памятник ему один могильный
Столб виселицы с петлей роковою,
А славой – женский плач бессильный
Да грустный шепот земляков порою.
[11 – 14 июля 1830 г.]
БЕГСТВО
Баллада
Он воюет – дни уплыли,
Год – не едет; знать, в могиле.
Панна, жалко юных лет:
Выслал свата князь-сосед.
Князь пирует неустанно,
Слезы льет в светлице панна.
Уж зеницы – не зарницы,
А Две мутные криницы;
Ясный месяц – лик девицы
Ныне будто мгла скрывает:
Панна чахнет, панна тает.
Мать в кручине и в смятенье,
Князь назначил оглашенье.
Свадьба едет с гудом, с людом.
"К алтарю не поведете,
На погост меня свезете,
А постель в гробу добуду.
Если мертв он – пусть умру я,
Мать, и ты умрешь, тоскуя!"
Ксендз в костеле восседает,
К покаянью призывает.
Входит кумушка-мегера:
"Знаться нечего с попами!
Бог и вера – бред, химера!
Мы с бедою сладим сами.
У кумы найдется в келье
Папоротник и царь-зелье,
У тебя ж – дары милого
Вот и все для чар готово!
Змейкой прядь его сплети,
