Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

В чужом окне чужая женщина не спит.
Чужая женщина в чужом окне гадает.
Какая карта ей сегодня выпадает?
Пошли ей, господи, четверку королей!
Король бубей, король трефей, король червей,
король пиковый, полуночная морока.
Все карты спутаны – ах, поздняя дорога,
пустые хлопоты, случайный интерес.
Чужая женщина, полночное окно.
Средина августа, пустынное предместье.
Предвестье осени, внезапное известье
о приближенье первых чисел сентября.
Чужая женщина, случайный интерес.
Все карты спутаны, последний лепет лета.
Средина августа, две дамы, два валета,
предвестье осени, девятка и король.
Предвестье осени, преддверье сентября.
Невнятный шелест, бормотанье, лепетанье.
Дождя и тополя полночное свиданье,
листвы и капель полусонный разговор.
Чужая женщина, полночное окно.
Средина августа, живу в казенном доме.
Преддверье осени, и ночь на переломе,
и масть бубновая скользит по тополям.
Чужая женщина, последний свет в окне.
И тополя меняют масть, и дом казенный
спит, как невинно осужденный и казненный
за чьи – неведомо, но тяжкие грехи.

Сам платил за себя, сам платил, никого не виня.
Никогда не любил, чтобы кто-то платил за меня.
Как же так получилось, что я оказался в долгу —
все плачу и плачу – расплатиться никак не могу!
С покаянной душой в твои двери стократно стучусь.
Я еще расплачусь, говорю, я еще расплачусь.
Я за все заплачу, я за все расплатиться хочу —
будто легче тебе оттого, что и я заплачу!
Так живу день за днем в заколдованном этом кругу.
Все плачу и плачу – расплатиться никак не могу.
Все плачу и плачу – остаюсь в неоплатном долгу.
До последнего дня расплатиться уже не смогу.

Говорили – ладно, потерпи,
время – оно быстро пролетит.
Пролетело.
Говорили – ничего, пройдет,
станет понемногу заживать.
Заживало.
Станет понемногу заживать,
буйною травою зарастать.
Зарастало.
Время лучше всяких лекарей,
время твою душу исцелит.
Исцелило.
Ну и ладно, вот и хорошо,
смотришь – и забылось наконец.
Не забылось.
В памяти осталось – просто в щель,
как зверек, забилось.

Снег под утро реже, реже,
и как промельк в облаках —
белый дом на побережье,
возле моря в двух шагах.
В этом доме белом-белом,
где шаги приглушены,
где иных не слышно звуков,
кроме звука тишины,
в этом доме тихом-тихом,
где покой и полумрак,
там свои бушуют бури —
не подумаешь никак.
Там гремят такие грозы —
просто вам их не слыхать.
Там такие вихри кружат —
просто вам их не видать.
Там гудят такие шквалы,
дуют ветры всех широт.
Там и взрывы, и обвалы
вулканических пород…
В этом доме, таком тихом,
я зимой однажды жил.
Тихо музыка играла,
снег за окнами кружил.
И никто б не мог подумать,
что за тою вон стеной
день и ночь бушует лава,
ходит почва подо мной.
И никто б не мог представить,
что на том вон этаже
подо мною твердь земная
разверзается уже.
Грозно пламя бушевало,
грохотал девятый вал —
сам не помню, как, бывало,
я на берег выплывал…
Зимний берег побелевший,
зимних сосен бахрома.
Белый дом на побережье,
дом как дом, как все дома.
Гаснет в окнах луч прощальный,
свет зажегся там и тут.
Ходит шторм девятибалльный.
Рододендроны цветут.

Промчался миг, а может, век,
а может, дни, а может, годы —
так медленно рождался снег
из этой ветреной погоды.
Все моросило, и текло,
и капало, и то и дело
тряслось оконное стекло,
свистело что-то и гудело.
Когда метель пошла кружить,
никто из нас не мог решиться
хотя бы и предположить,
чем это действо завершится.
Простор дымился и дымил,
и мы растерянно глядели,
как он творился, этот мир,
из солнца, ветра и метели.
Но поутру однажды вдруг
все кончилось, и тихо стало,
и все в округе и вокруг
заискрилось и заблистало.
И получился день такой,
как будто этот день творенья
и был той самою строкой
известного стихотворенья.
И солнце било через край,
и белоснежны были кущи,
и это был небесный рай,
где дни, увы, быстротекущи.
И я в конце концов решил,
что ждал развязки не напрасно
что тот, кто это совершил,
с задачей справился прекрасно
Но ведать я не мог того
(а угадать я не старался),
что тайный замысел его
гораздо дальше простирался.
И, тихо выйдя за предел
сего пленительного рая,
он на меня уже глядел,
довольно руки потирая.
Он отходил все дальше в тень.
Он покидал свои владенья.
И оставался только день
до моего грехопаденья.

Часы и телефон
в их сути сокровенной —
и фабула, и фон
для драмы современной.
Ристалище. Дуэль.
Две партии в дуэте.
Безмолвный диалог.
Неравный поединок.
А телефон молчит —
что делать, извините!
А маятник стучит —
ну что ж вы не звоните!
Звучанье тишины,
воистину зловещей
для третьего лица,
сидящего напротив.
А телефон молчит —
весь день одно и то же.
А маятник стучит —
ну что же вы, ну что же!
И вдруг звонок, и вдруг
такой удар по цели —
как пистолета звук,
как выстрел на дуэли.
И тот, кто был убит,
теперь он оживает.
Его еще знобит,
но рана заживает.
Его еще трясет,
язык его немеет,
но все это уже
значенья не имеет.
Теперь он будет жить.
Он к трубке тянет руку
как тонущий пловец
к спасательному кругу.
Он все забыл, чудак,
твердит одно и то же:
– Ну, что ж вы меня так!
Ну что же вы, ну что же!

Весеннего леса каприччо,
капризы весеннего сна,
и ночь за окошком, как притча,
чья тайная суть неясна.
Ax, странная эта задача,
где что-то скрывается под
из области детского плача,
из области женских забот,
где смутно мерещится что-то,
страшащее нас неспроста,
из области устного счета
хотя бы сначала до ста,
из области школьной цифири,
что вскоре нам душу проест,
и музыки, скрытой в эфире
и в мире, лежащем окрест.
Ах, лучше давайте забудем,
как тягостна та благодать.
Давайте сегодня не будем
на гуще кофейной гадать.
Пусть леса таинственный абрис,
к окну подступая чуть свет,
нам будет нашептывать адрес,
подсказывать верный ответ —
давайте не слушать подсказок
всех этих проныр и пролаз
из тайного общества сказок,
где сплетни плетутся про нас.
Пусть тайною тайна пребудет,
пусть капля на ветке дрожит.
И пусть себе будет что будет,
уж раз ему быть надлежит.

Что делать, мой ангел, мы стали спокойней, мы стали смиренней.
За дымкой метели так мирно курится наш милый Парнас.
И вот наступает то странное время иных измерений,
где прежние мерки уже не годятся – они не про нас.
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить, и вновь перевесить,
и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.
Но ты уже знаешь, как мало успеешь за год или десять,
и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.
Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,
на миг удивившись почти незаметному их рубежу.
Но ты уже знаешь, о, как это горестно – быть несудимым,
и ты понимаешь при этом, как сладостно, – о, не сужу!
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить, и вновь перемерить,
и вывести формулу, коей доступны дела и слова.
Но можешь поверить гармонию алгеброй и не поверить
свидетельству формул – ах, милая алгебра, ты неправа!
Ты можешь беседовать с тенью Шекспира и с собственной тенью.
Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.
Но ты уже знаешь, какие потери ведут к обретенью,
и ты понимаешь, какая удача в иной из потерь.
А день наступает такой и такой-то, и с крыш уже каплет,
и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.
И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет
о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.
Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.
Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.
И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,
как вечный огонь над бессмертной и юной душой соловья.

Все дело тут в протяженности,
в протяженности дней,
в протяженности лет или зим,
в протяженности жизни.
Человек,
отличающийся завидным упорством,
он швыряет с размаху палку
(камень,
коробку,
консервную банку)
и отрывисто произносит:
– Шарик, возьми!
Друг человека Шарик,
занятый, как обычно, проблемами
совершенно иного рода,
издалека виновато машет хвостом
и мысленно
как бы разводит руками —
для нас это слишком сложно!
И все повторяется снова.
Человек,
отличающийся завидным упорством,
швыряет с размаху палку…
Дальше
происходит множество всевозможных событий,
бесконечной чередою проходят,
сменяя друг друга,
дни и недели,
дожди и метели,
солнечные затменья,
землетрясенья,
смены погоды,
годы, —
словом, проходит жизнь.
Но история эта конца не имеет,
ибо он,
человек,
отличающийся завидным упорством,
не подвержен старенью,
дряхленью
и умиранью.
Человек,
отличающийся завидным упорством,
швыряет с размаху палку…