Лев Мей - Стихотворения
ПЕСНЯ («Как наладили: Дурак…»)
Как наладили: «Дурак,
Брось ходить в царев кабак!»
Так и ладят всё одно:
«Пей ты воду, не вино —
Вон хошь речке поклонись,
Хошь у быстрой поучись».
Уж я к реченьке пойду,
С речкой речи поведу:
«Говорят мне: ты умна,
Поклонюсь тебе до дна;
Научи ты, как мне быть,
Пьянством люда не срамить?..
Как в тебя, мою реку,
Утопить змею-тоску?..
А научишь — век тогда
Исполать тебе, вода,
Что отбила дурака
От царева кабака!»
ПО ГРИБЫ
Рыжичков, волвяночек,
Белыих беляночек
Наберу скорёшенько
Я, млада-младёшенька,
Что для свекра-батюшки,
Для свекрови-матушки:
Перестали б скряжничать —
Сели бы пображничать.
А тебе, постылому,
Старому да хилому,
Суну я в окошечко
Полное лукошечко
Мухомора старого,
Старого, поджарого…
Старый ест — не справится:
Мухомором давится…
А тебе, треклятому,
Белу-кудреватому,
Высмотрю я травушку,
Травушку-муравушку,
На постелю браную,
Свахой-ночкой стланную,
С пологом-дубровушкой
Да со мной ли, вдовушкой.
ПЕСНЯ («Ты житье ль мое…»)
Ты житье ль мое,
Ты бытье ль мое,
Ты житье-бытье мое ли горемычное!
Что хозяйкой быть,
За седым ходить
Молодешеньке мне — дело непривычное…
Ох ты, милый мой,
Разудалый мой!
Научи меня с недолей потягатися:
Не топить избы,
Не слыхать журьбы,
Со постылым, старым мужем не якшатися.
ЛЕШИЙ**
Николаю Ивановичу Липину
Двойным зеленым строем,
Вдоль узкого проселка,
Под снежной шапкой дремлет
И сосенка и елка;
Осина коченеет
И дрогнет от мороза,
И вся в слезах алмазных
Плакучая береза;
Их предки — в три обхвата,
Поодаль от опушки,
Взнесли над молодежью
Маститые макушки;
Вдали дубняк; да Леший —
Всех выше головою:
Рога торчат сквозь космы;
Копыта под землею…
То всех деревьев выше,
То ниже мелкой травки,
Что топчут чуткой ножкой
Букашки и козявки;
Владыка полновластный
Зеленого народа,
Он всей лесной державе
Судья и воевода.
Зимою он сугробы
В овраги заметает,
И тропки он лисицам
И зайцам прочищает;
И снегом он обносит
Берлогу медвежонка,
И вьет мохнатой лапой
Гнездо для вороненка;
И волку-сыромахе
Он кажет путь-дорогу,
И, на смех доезжачим
И звучному их рогу,
И стае гончих, зверя
В трущобе укрывает…
А к осени деревья
Он холит-сберегает:
Под корень их валежник
И палый лист, вязанкой,
Кряхтя, валит с плеча он
Над белою белянкой,
Над рыжиком и груздем,
Над тонкою опёнкой:
Укроет; проберется
К грибовницам сторонкой
И филином прогукнет,
И в чаще, за кустами,
Засветит, что волчиха,
Зелеными глазами.
В орешнике змеею
Шипит он для потехи,
Чтоб девушки у белок
Не сняли все орехи.
А летом провожает
Убогую калику;
За девицей, охочей
Ходить по землянику,
По ягоду малину
С смородиною черной,
Следит он втихомолку
Промеж листвы дозорной;
И если бойкий парень
Где песенку затянет —
Проказник Леший кличем
Красавицу обманет,
А парня обойдет он…
И если где калику,
Позарясь на понёву,
Котомочку и кику
С зашитым подаяньем,
Бродяга ждет — дед стукнет
На целый лес дубинкой,
Конем заржет, аукнет,
Грозой и буйным вихрем
Вдоль по лесу застонет,—
И в самую трущобу
Недоброго загонит;
Там будет сыт бродяга
До третьего до Спаса:
У яблонь и у пчелок
Накоплено запаса…
А в лес зайдет охотник —
Опять стучит дубинка,
И прячется в трущобе
Вся дичь и вся дичинка…
Всего любезней вёсны
Для деда: припадает
К сырой земле он ухом
И слышит — всё копает,
Всё роется под склепом
Своей темницы тесной,
Всё дышит жаждой жизни
И силою воскресной:
И травка, и муравка,
И первые цветочки,
И первые на волю
Пробившиеся почки.
Вот всё зазеленело;
Летучими цветками
И бабочки и мушки
Порхают над лугами;
Жужжа, роятся пчелы;
Поют на гнездах птицы,
И на небе играют
Весенние зарницы.
Дед долго и любовно
По лесу ходит-ходит,
Порой с былинки малой
По часу глаз не сводит.
И всё он настороже —
С зари до полуночи,
Пока уж напоследок
Не выбьется из мочи…
Устанет, притомится,
И спать придет охота —
Уйдет в дубовый остров,
В любимое болото:
Там тина — что перина,
Там деду, ночью тихой,
Зыбучая постеля
С русалкой-лешачихой.
Для ней-то он осоку
В зеленый полог рядит;
Для ней медвежьи ушки,
Вороньи глазки садит;
Для ней и незабудки —
Ковром узорно шитым;
Для ней и соловейки
По ветлам и ракитам.
Для ней-то под Купалу,
Полуночью росистой,
И папортник бесцветный
Цветет звездой лучистой.
Сюда уж не добраться
Ни вершникам, ни пешим…
И спит он… Да летает
Недобрый сон над Лешим…
И снится деду, будто
По всей его дуброве
Чудное что творится.
И всё как будто внове…
Что мчится издалёка
Неведомая сила
И старую трущобу
Всю лоском положила:
Подсечен, срублен, свален
И сгублен топорами,
Кругом весь остров стонет
Дрожащими ветвями;
Что просека с полвёрсту
Идет поверх болота,
И вдалеке сверкает
Зловещим оком что-то,
И мчится, мчится, мчится,
И ближе подлетает;
Пар из ноздрей и искры;
След полымя сметает,
Шипит, шипит и свищет,
И, словно змей крылатый,
Грозит чугунной грудью
Груди его косматой…
Проснулся, глянул — видит:
Не остров, а площадка;
Дубов — как не бывало:
Всё срублено, всё гладко…
Засыпано болото
Песком, дресвой и щебнем,
И мост над ним поднялся
Гранитным серым гребнем,
И, рассыпая искры,
Далёко в поле чистом
Летит змея-чугунка
С шипением и свистом.
АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ[10]**
Сгинь ты, туча-невзгодье ненастное!..
Выглянь, божие солнышко красное!..
Вот сквозь тучу-то солнце и глянуло,
Красным золотом в озеро кануло,
Что до самого дна недостанного,
Бел-горючими камнями стланного…
Только ведают волны-разбойнички
Да тонулые в вёсну покойнички,
Каково его сердце сердитое,
О пороги и берег разбитое!
Вихрем Ладога-озеро, бурей обвеяно,
И волнами, что хмелем бродливым, засеяно.
Колыхается Ладога, всё колыхается,
Верст на двести — на триста оно разливается,
Со своею со зимнею шубой прощается:
Волхов с правого сняло оно рукава,
А налево сама укатилась Нева,
Укатилась с Ижорой она на просторе
Погулять на Варяжском, родимом им море.
И с Ижорой в обгонку несется Нева,
И глядят на побежку сестер острова,
И кудрями своими зелеными
Наклоняются по ветру вслед им с поклонами.
И бегут они вместе побежкою скорою,
И бегут вперегонку — Нева со Ижорою.
Али нет в Новегороде парней таких удалых,
Кто б до синего моря не выследил их,
Не стоял бы всю ночь до зари на озерной на страже?
Как не быть!.. Простоял не одну, а три ноченьки даже
Ижорянин крещеный Пелгусий: его от купели
Принял князь Александр Ярославич, на светлой неделе,
А владыка Филиппом нарек…
Вот стоит он, стоит,
И на устье Ижоры он зорко глядит,
Ну и слышит он; раннею алой зарею
Зашумела Ижора под дивной ладьею;
Под ладью опрокинулись все небеса;
Над ладьею, что крылья, взвились паруса,
И стояли в ладье двое юношей в ризах червлёных,
Преподобные руки скрестив на могучих раменах;
На челе их, что солнце, сияли венцы;
И, окутаны мглою, сидели гребцы…
Словно два серафима спустилися с ясного неба…
И признал в них Пелгусий святого Бориса и Глеба.
Говорят меж собою:
«На эту на ночь
Александру, любезному брату, нам надо помочь!
Похваляются всуе кичливые шведы,
Что возьмут Новоград. Да не ведать неверным
победы:
Их ладьи и их шнеки размечет Нева…»
И запомнил Пелгусий святые слова.
И пришел с побледнелым от ужаса ликом
К Александру он князю, в смущеньи великом,
И поведал виденье свое он в ночи.
И сказал ему князь Александр:
«Помолчи!»
А была накануне за полночь у князь Александра беседа,
Потому бы, что в Новгород прибыли три сановитые
шведа,
Три посланника, — прямо от Магнуса, их короля,
И такой их извет:
«Весь наш Новгород — отчая наша
земля!..
И теперь ополчаемся мы королевскою силою:
Али дайте нам дань, али будет ваш город —
могилою…
А для стольного вашего князя с дружиною мы припасли
То цепей и веревок, что вот только б шнеки
снесли…»
«Ну!.. — Ратмир говорит. —
Честь и слава заморской
их мочи,
Только мы до цепей и веревок не больно охочи!..
Не слыхать, чтобы Новгород цепь перенес!..»
— «На цепи в Новегороде — разве что пес,
Да и то, коли лют», — подсказал ему Миша.
«Три корабия трупьем своим навалиша»,—
Яков Ловчий промолвил.
«И господу сил
Слава в вышних!» — от юных по имени Савва
твердил.
А Сбыслав Якунович:
«Забыли, что жизнь не купить,
не сторгуя».
А Гаврило Олексич:
«Да что тут! Не хочет ли
Магнус их…
……………………………………………………………………..
Ты прости, осударь Александр Ярославич!
А спросту
Я по озеру к ним доберуся без мосту!..»
Встал князь с лавки — и все позабыли
Олексичий мост:
Что за стан, и осанка, и плечи, и рост!..
Знать, недаром в Орду его ханы к себе зазывали,
Знать, недаром же кесарь и шведский король его
братом назвали;
Был у них — и с тех пор королю охладело супружнее
ложе,
Да и с кесарем римским случилося то же…
А ордынки — у них весь улус ошалел…
Только князь Александр Благоверный на них
и глядеть не хотел.
Да и вправду сказать: благолепнее не было в мире
лица,
Да и не было также нигде удальца
Супротив Александра… Родился он — сам с себя
скинул сорочку,
А подрос, так с медведем боролся потом в
одиночку
И коня не седлал: без седла и узды
Мчался вихрем он с ним от звезды до звезды.
Да и вышел же конь: сквозь огонь, через воду
Князя вынесет он, не спросившися броду.
А на вече-то княжеский голос — то сила, то страсть,
то мольба,
То архангела страшного смерти труба…
«Собирайтеся, — молвил дружинникам князь,—
со святой благостынею»,
И пошел попроститься с своей благоверной
княгинею,
И в Софийский собор поклониться пошел он потом,
Воздыхая и плача пред ликом пресветлым Софии, а тоже
Возглашая псалом песнопевца:
«О господи боже,
О великий, и крепкий, и праведный, нас со врагом
рассуди:
И да будет твой суд правоверный щитом впереди!»
Собралися дружинники князя — кто пеше, кто
конно…
Александр Ярославич повел с ними речь неуклонно:
«Други-братья, помянем не кровь и не плоть,
А слова, „что не в силе, а в правде господь!“»
И дружинники все оградились крестом перед
битвою,
И за князь Александр Ярославичем двинулись
в поле с молитвою.
Воевода-то шведский их, Бюргер, куда был хитер;
На сто сажен кругом он раскинул шатер
И подпер его столпняком, глаженным,
струженным, точенным,
Сквозь огонь главным розмыслом шведским
золоченным.
И пируют в шатре горделиво и весело шведы,
Новгородские деньги и гривны считая… И было беседы
За полуночь у них… И решили они меж собой:
Доски бросить на берег со шнек, потому что весь
берег крутой,
И пристать неудобно, и весь он обселся глухими
кустами…
Порешили — и доски со шнек протянули на берег
мостами…
Кончен пир: провели Спиридона, епископа их,
по мосткам,
Только Бюргер на шнеку без помочи выбрался
сам…
И пора бы: не было бы русской тяжелой погони,
Да и князь Александра…
Заржали ретивые кони —
И Гаврило Олексич, сквозь темных кустов,
Серой рысью прыгнул на сшалелых врагов,
И сдержал свое слово: добрался он спросту
По доскам до епископской шнеки без мосту.
И учал он направо и лево рубить всё и сечь,
Словно в жгучие искры о вражьи шеломы
рассыпался меч.
Образумились шведы в ту пору, и вскоре
Сотней рук они витязя вместе с конем
опрокинули в море.
Да Гаврило Олексич куда был силен и строптив,
Да и конь его Ворон куда был сердит и ретив…
Окунулися в море, да мигом на шнеке опять они оба,
И в обоих ключом закипела нещадная злоба:
И железной подковой и тяжким каленым мечом
сокрушен,
Утонул воевода-епископ и рыцарь их, сам Спиридон.
А Сбыслав Якунович, тот сек эту чудь с позевком
и сплеча,
И проехал сквозь полк их, и даже подкладом
не вытер меча…
Хоть вернулся к дружине весь красный и спереди
он да и сзади,
И его Александр похвалил молодечества буйного ради…
А Ратмир не вернулся, и только уж други смогли
Вырвать труп для схорона на лоне родимой земли.
«Три корабия трупьем своим навалиша!»—
Крикнул ловчий у князь Александра, а Миша,
Стремянной, говорит: «Хоть пасли мы
заморских гусей их, пасли,
Да гусынь их, любезных трех шнек, почитай,
не спасли».
Балагур был. А Савва-то отрок досмысленный был,
И у Бюргера в ставке он столп золотой подрубил,
Да и ворогов всех, что попалися под руку, тоже
Топором изрубил он в капусту…
А князь-то… О господи-боже!
Как наехал на Бюргера, их воеводу, любимым конем,
Размахнулся сплеча и печать кровяную булатным
копьем
Положил меж бровей хвастуну окаянному — шведу…
Затрубили рога благоверному князь Александру победу,
И со страхом бежали все шведы, где сушью, а где
по воде;
Но настигла их быстро господняя кара везде:
Уж не князь Александр их настиг со своей удалою
дружиной,
А другой судия на крамольников, вечно единый…
И валилися шведы валежником хрупким, со
смертной тревогой,
Убегая от божией страшной грозы ни путем,
ни дорогой:
По лесам и оврагам костями они полегли,
Там, где даже дружинники князя за ними погоней
не шли…
На заре, крепкой тайной, с дружиною
близился князь
К Новугороду; только была им нежданная встреча:
Застонал благовестник, и громкие крики раздалися
с веча,
И по Волхову к князю молебная песнь донеслась,
И в посаде встречали с цветами его новгородки —
И княгини, и красные девки, и все молодые молодки,
В сарафанах цветных, и в жемчужных повязках,
и с лентой в косе.
И бросались они на колени пред князем
возлюбленным все,
А епископ и клир уж стояли давно пред Софийским
собором
И уж пели молебен напутственный князю
с дружиною хором,
И успел по поднебесью ветер развеять победную весть:
«Князю Невскому слава с дружиной, и многие лета,
