Мария Покровская - Творчество Лесной Мавки

 Рутой, дикими фиалками
 ложе страшное цветет.
 Положили в платье свадебном —
 князем Смерть за ней идет.
 К гробу шеи лебединые
 молчаливо наклоня,
 по хозяйке милой плакали
 два златых ее коня.
 А в ветвях стонала иволга.
 Плотник крепкий крест рубил.
 Больше жизни полюбила ты,
 а любимый погубил.
 Лесными зелье-предиво-травами
 укрыт ольховый легонький гроб.
 И уронила листок дубрава,
 как поцелуй, на холодный лоб.

 Ты помнишь рощу журавлиную
 и берег белый, заревой?
 Под топором березки падали —
 на помощь звали нас с тобой.
 Березки нежные, любимые
 и беззащитные сейчас…
 Убита роща журавлиная,
 убита на глазах у нас.

 Спят дубы в ущелье черном
 и корнями держат скалы.
 Растревожат скрипку неба
 черными смычками ветви.
 Рыжих кленов руки-крылья,
 заломленные в тревоге,
 осень пламенем сжигает.
 Нынче шелк златой и алый —
 завтра будет тусклый пепел.

 Повели сестру к венчанью.
 Платье — нимфы-мастерицы
 ей до ночи расшивали
 крупным жемчугом озерным.
 Юный лик белее снега,
 лишь уста горят кровинкой —
 закусила их до боли,
 но не молвила ни слова.
 Что одна слеза упала —
 расцвела стыдливым крином.
 Что другая ей вдогонку —
 белой птицей обернулась.
 Осень замела дороги,
 в отчий дом не возвратишься.
 Шла, шатаясь, в платье белом,
 точно лебедь под прицелом.

 Ты помнишь, как я крался садом,
 как тень, как осторожный вор,
 через занозистый забор?
 Мне юный смех твой был наградой.
 И сад не выдал — старый друг!
 Шатер ветвей смыкал над нами,
 едва коснешься ты губами
 хмельного яблока — из рук.
 В тех яблоках жила заря,
 они мерцали теплым светом.
 А как я рухнул — помнишь это? —
 достать пытаясь для тебя
 с верхушки яблони седой
 тот плод заветный, как жар-птицу.
 И мне не повезло разбиться
 в тот вечер лунный, молодой.
 А помнишь, сколько смеху было —
 как туча, улицей плыла
 твоя взбешенная корова —
 она из стойла удрала.
 А я ее стреножил лихо
 и гордо ввел к тебе в калитку!
 Всё помнишь? Напиши о том,
 но не скупой конверт почтовый,
 а золотой листок кленовый
 пришли с попутным голубком.

 В ночь охрипнут свадебные скрипки,
 постучусь я в потное окно,
 чтоб увидеть грустную улыбку
 под лебяжьею фатой.
 Сумерек зеленых птичья стая
 льнет к стеклу опять…
 Я приду тебе с другим, родная,
 счастья пожелать.

 Эта нищая нотка
 черной скрипки моей
 взвоет диким волчонком
 у закрытых дверей.
 Эта нотка — усталость,
 эта нотка — мольба.
 Что мне в жизни осталось?
 Талый снег на губах.

 Сад зеленый, вопреки войне.
 Ласточка гнездо под стрехой вьет.
 Стихли грозы.
 Вечером безрадостная мгла
 укачает дом, как колыбель.
 Как невеста, плачет на заре
 за крестом окна береза.
 Сад военный — рваная земля.
 Бомба с корнем вывернула дуб.
 Но как прежде, ласточки поют
 над крестом окна.
 И твоих шагов подворье ждет,
 и дрожит зеленая фата
 у моей березки молодой.

 Гроб, как лодка у причала.
 Веточка цветущей сливы
 увядает сиротливо
 на фате венчальной.
 Дом раскрыт, толпой запружен.
 Только ей никто не нужен.
 Губы белые — в улыбке
 горькой и натужной.
 И в погасшие глаза
 вечер смотрит зачарованно.
 Свечка желтая у гроба,
 как слеза.
 Чернеет высохшей рекой
 кровь в жилах.
 Возьмешь ветвь сливы молодой
 в могилу.

 Снег на окнах, мертвых стеклах,
 на тропинках,
 снег на вишнях диких,
 снег на небе.
 Снег жестокий,
 снег багровый,
 кровью талый,
 снег могильный!
 Снег на памятниках черных,
 на крестах окаменелых,
 вьюга на погосте.
 Как цветы лещины нежной,
 снег.
 Вьюга в белый день весенний.
 Тяжкие врата открыты.
 По земле след черный вьется —
 борозда от катафалка,
 снег ее залижет тотчас.
 Снег в ладонях.
 Снег навеки…
 Снег растает.
 Смерть — навеки,
 не исправить.

 Солнца луч играл на кольцах,
 я повел тебя к венчанью.
 Ты моя теперь навеки,
 ты моя!
 «Нет, мой милый, мой хороший,
 я тебе совсем не пара.
 Нет, я не твоя!»
 Подарил тебе осколок
 от звезды, что летней ночью
 в мой угрюмый сад упала.
 Ты моя навеки будешь, ты моя!
 «Нет, мой милый, мой хороший,
 я тебе совсем не пара.
 Нет, я не твоя.
 Оттого что ты — бродяга,
 даже хуже, чем разбойник.
 Оттого что ты умеешь
 только песни сочинять!
 А от них немного проку.
 Я тебе совсем не пара,
 не хочу в мужья поэта!»
 Лишь одно ты позабыла:
 что все песни — о тебе.
 И того еще не знала,
 что сильнее смерти — песня,
 что она ведет в бессмертье
 и поэта, и жену.

 Мы возвратимся.
 Нас провожали,
 нас отпевали…
 Мы возвратимся!
 Знает дорога,
 знают омелы —
 мы возвратимся!
 С яблонь могильных
 вороны кличут,
 облеплены снегом —
 как яблоки-дички.
 Стынут деревья.
 Птицы замерзли.
 Небо замерзло.
 Снег съел дороги.
 Но мы возвратимся!
 Дикие яблоки
 ждут нас в чащобе —
 мы молодые
 за ними ходили
 зорькою ранней,
 пойдем и снова!
 Мы возвратимся.
 Вороны кличут
 над нашей могилой…
 Мы возвратимся!

 Вижу рок. И вижу небо братово,
 небо, отворенное ножом.
 Кровь не сохнет. Кровь под дикой яблоней —
 хоть ослепни — вечно видеть обречен.
 Авель, ясно, был хороший мальчик,
 он уже стучит в калитку рая,
 яблоки сорвет он золотые,
 от которых мать с отцом прогнали.
 Моя доля — вечно ждать прощенья,
 без огня в ночи окаменелой,
 слушать тишины шаги волчиные
 на чужой земле, от боли белой.
 Я оглохну, я ослепну. Но от жизни
 некуда бежать. Смерть отказалась.
 Всё равно мне память сердце выгрызет.
 Мне на свете только ненависть осталась.

 Я боюсь в октябре
 крика мглы за окном,
 когда ливень больной
 птицей бьется в мой дом,
 распластав по стеклу
 сизых крыльев печаль.
 Я боюсь слушать мглу.
 Осень — смерти печать.
 Мглой прибита душа,
 как пшеница в полях.
 От ударов дождей
 глухо стонет земля.