Велимир Хлебников - Том 3. Поэмы 1905-1922

Полужелезная изба,
Деревьев тонкая резьба.
О, белый ветер умных почек!
Он плещется в окно.
И люди старше нас
Здесь чтили память Гаршина.
Ему, писателю, дано
Попасть к тебе, безумью барщина!
Душою по лавинам
Безумных гор рассыпать крылья
И гибнуть пленником насилья.
Души приказ был половинам:
Одной носиться по Балканам,
Другой сразиться с черным великаном,
Поймавшим аленький цветочек,
И сквозь железный переплет
Стремиться в лестницы пролет.
Русалка черных пропастей
Тучу царапающего дома,
С четою черных дыр, с охапкою костей,
Кому ты не знакома?
Похожий на зарю цветок,
И он – мучения венок!
Кругом безумного лица
Огонь страдания кольца.
С тех пор ручная молния вонзила
В покои свой прозрачный хлев,
Прозрачный и высокий,
Свершилась прадедов мечта:
Судьба людская покорила
Породу новую скота.
Хрипит русалкой голос дев,
Пророка сердце – их потеха.
Понять их сердце не успев,
Они узор вражды доспеха.
Опять! Опять! Все то же, то же:
Род человеческий – прохожий
Все той же сумрачной долины,
Где полог звезд надменно синий.
Лишь туч суровая семья
Бег неприютный осеняет,
Шатром верховное тая,
И ветер тени удлиняет.
Все неуютно, все уныло
И все, что есть, то было, было!
И к каждому виску народа
Приставлено по дулу.
И оба дали по посулу,
Что переменится природа
Страны заката и восхода.

– Милостивый государь, позвольте закурить!
Ключи! ключи стучат! Нужно отворить.
– Давай, давай, будемте смолить.
– Есть спички? Ни черта!
– Милостивый государь, я пробыл в чреве у кита
Три ночи и три дня,
После французы, немцы и американцы спасли меня
У Южной Африки зимой.
И Гинденбург – племянник мой!
Дедушка-леший воду проносит
Славянским хитрым простецом.
И думец-меньшевик неясно просит
(Он бел и бледен, без кровинки):
«Как брату! Дайте хлеб как брату…»
– Можно войти? – рычит медвежий голос,–
Я голоден!
Славяне, скифы и германцы
Жили селами…
Я голоден…
Уйдите, оборванцы!
Ну, буду убирать светелку.–
Безумный беглыми руками играет Ребикова «Елку».
– Ну что же, новости какие?
– Пал Харьков, скоро Киев.–
Блестят имена Кесслера и Саблина.
Старо-Московская ограблена.
Богач летит, вскочив в коляску,
И по пятам несется труд
В своей победе удалой.
Но пленных не берут.
Пять тысяч за перевязку,
А после голову долой.
В снегу на большаке
Лежат борцы дровами, ненужными поленами,
До потолка лежат убитые, как доски,
В покоях прежнего училища.
Где сумасшедший дом?
В стенах или за стенами?

Москвы суровый клич:
«За черным золотом на Дон!»
– Ну что ж, Москву покажут на Дону!
Прорубим на Кубань окно!
– А мы махнем к Махно
И, притаившись по лесам,
Подымем ближе к небесам
Слуг белого цветка:
Блеснут погоны золотые!
Батьки Махно сыны лихие
Костры раскинут удалые,
И мерным звуком винтарей
Разят поклонников царей
(Где раньше погибал «Спартак»),
«Нет сдачи» – пулей рокоча.
А после кровный уносил рысак
На Дон далекий богача.
В объятьях пушечного шума,
Где с мертвым бешенством у рта
Навеки лег на боковую
Послушник вековому вечу
С суровой раною на лбу,–
Ведут тяжелую пальбу.
И вот удачу боевую
Коней доверив табуну,
Промчалась алая Кубань
Волной воинственной мазурки,
Как мотыльки, трепещут бурки.
Сабурка – мы? Иль вы з Сабурке?
Ужели прав ваш сон кровавый,
Где поколения пропали,
Как вишни белые в цвету?
И мы, безумные, припали
Лицом к темничному стеклу…
– На Дон! На Дон!
И дико захохочет он:
«Железяку на пузяку! Стройся!»
А надзиратель крикнет: «успокойся!»
Быть посему и бить по всему!

Страна Олелька и Украйна!
Где звезд небесных детвора!
В полях головки белокурые,
У сельской хаты те же белые цветы.
Но бьются лени и труды.
И носят храбрых кони куцые,
И над могильницей Байды
Стоят сыны Конфуция.
И сквозь курган к умершим некогда отцам
Доносится: «Мир – хижинам, война – дворцам!»
Плитой могильною Серка
Смотрел в окно холодный день.
Шатром конины
Голодных псов сокрыла туша.
Давно ли вишня, хмель и груша
Богинями весны цвели на Украине!
Ночей заплаканные очи
Стоят над Байдиной могилой,
И кто-то скачет что есть мочи
В долину красного цветка.
Земного шара Рада
Витает над страной,
Где дикий половчин
Громил стрелою пахаря
И жалось к дереву овечье стадо.
Как вопль смерти громок!
Нагое тело без овчин
Лежит – не надо знахаря.
И так же лег его потомок.
Пред смертью, что ему звучали:
Опришков голоса с Карпат?
Московский к бедноте набат?
Теперь засни и стань цветами…

Какой остряк, какой повеса
Дал проигрыш закону веса?
Как месяц обнаружил зоркий,
Он древний туз покрыл семеркой!
И ставку снял у игрока,
И рок оставил в дураках,
И горку алую червонцев
Схватил голодною рукой,
Где только солнца, солнца, солнца
Катились звонкою рекой…
Лети в материк А,
Письмо летерика!
И в кольцах облачных тулупа
Сверли и пой, крыло шурупа,
Судьбу и на небе ругая
Скучно, скупо и зло,
Службой ежедневною орлов.

Летела Вила полунагая,
Назол волос рукой откинув
И в небо взор могучий кинув,
Два черных, буйных солнца в падших звездах – глаза ее,
А стан – курильни сизый воздух и зарево.
Одна в небесных плоскостях.
Где солнце, ясное тепло?
Кому себя вручить, одолжить?
Кому девичью нежность выдам?
Меня умчал железный выдум,
Чугунной чарой птицы вала
Мне буря косы целовала.
Отдавая дань почета,
Я ночь, как птица, вековала
На ветке дикого полета
И грустно, грустно горевала.
Плывет гроза – потопа знак.
И вот лечу в воздушных оползнях,
Чтобы в белых глины толщах
Червяком подземным ползать.
И точить ходы
Сквозь орех высот,
Через предел ночных скорлуп,
И мой узок плот
Уносит облачный шуруп
Ни туды, ни сюды…
Ей богу, хуже стрекозы!
Чисто кара, где же грех?
На птице без перьев, без кожи, без мяс,
А одни стучат лишь кости,
Решиться на суровый постриг,
К безумцу неба устремясь,
Куда-то ласточкою мчась,
Забыв про тех, кто целовал
Вот эти плечи, вот эти косы,
И эти ноги, тайной босы,
Обняв рукой железный вал,
И мчаться, как на святки в гости
Неведомо к кому, нет, не пойму,
И облаку кричать «пади!»
С неясной силою в груди,
Лететь над морем с полчищем стрекоз
И в снежных цепях видеть коз
Зеленых глаз нездешний ситец,–
В безумном страхе уноситесь!
Сложили челюсти – ножи,
В бореньи с бурями мужая,
Чума густых колосьев ржи,
Чума садов и урожая.
Орлы из мух с крылами из слюды,
Зеленой вестники беды.
В набат кричат, веревкой дергая,
Поля людей в степях за Волгою.
Над пятнами таких пожарищ
Сейчас лечу, стрекоз товарищ.
От дерзких глаз паденья
Закрыта плоскостями
В построенной купальне,
Чтоб труп не каялся в земле
Перед священником высот
За черный грех и за полет
В падения исповедальне,
В разлуке длинной с теми,
Кому нежна ведунья.
Хотели этого века.
Я ваше небо проточу
Суровой долей червяка,
Как будто бы гнилой осенний лист,
Как мякоть яблока уж перезрелую.
А может быть, стащу с небесных веток
Одно, другое солнышко
Рукою дикою воровки,
Парой хорошеньких ручонок.
И светляка небес
Воткну булавкой
В потоп моих волос,
Еще стыдливый и неловкий,
Для зависти девчонок
Подсолнух золотой,
Кудрявый полднями миров,
Пчелой запутается в косах,
В ней зажужжит цветок полей,
Что много, много выше всяких тополей.
Я расскажу вечерним славкам,
Что мной морей похищен посох:
Господства на море игрушка жезла
В руках того, под кем земля исчезла.
Второе море это небо –
На небе берег к морю требуй!
А если спросят, что я делаю,
Скажу, что, верно, в возрасте долоев
Все ваше небо – яблоко гнилое,
Пора прийти и червякам!
И смерти лик знаком векам,
И, верно, мне за солнца кражу
Сидеть в земном остроге место,
А это уже гаже.
О, подвиг огненный!
Я мамонта невеста,
Он мой мертвый бог ныне.
Лесному лосю-сохачу,
Как призрак, хохочу,
Лесной русалкою сижу
На белой волне бивня
И вот невестою дрожу
Для женихов косого ливня.
Забыв лесных бродяг, повес,
С ознобом вперемеж, вразвалку,
Богиню корчить и русалку,
И быть копьем для поединка
С суровым шишаком небес,
В суровой воина руке.
На помощь, милые слезинки,
Бурливой плыть теперь реке.
Водою горною, бывало,
Спеша, как девичий рассказ,
Коса неспешно подметала
Влюбленный мусор синих глаз
(Глаза – амбары сказок).
Здесь остановится, здесь поторопится,
Жестокая застынет,
Пока столб пыли минет
И пыл сердец к стыду не скопится.
Тогда – за лень! И труд – долой!
В него летит письмо метлой.
Теперь сижу, сижу, дрожу,
Какая мразь! какая жуть!
И если б, тяжести крамольник,
Упал на землю летерик,
Какой великий треугольник
Описан моим телом,
Как учителей хрустящим мелом
Углем описан на доске.
За партой туч увидел ученик,
Звездой пылая вдалеке,
Как муравейник – башни колокольни.
Но можно ту столицу,–
Крик радости довольной,–
Зажечь военной чечевицей.
Нет, злая мысль, мысль-злодейка.
Но если солнышко – копейка,
То где же рубль?
Во мне? в тебе? в чужой судьбе?
Где песен убыль?
Где лодка людей кротка
И где гребцом – чахотка.

Так Вила мирная журчала,
С косой широкою мыслитель.
Гроза далекая ворчала…
На шкуре мамонта люблю
Вороньей стаи чет и нечет,
Прообраз в завтра углублю,
Пока мне старцы не перечат.
Над мертвой мамонтовой шкурой
Вороны, разбудив снега полей, кружились.
Пророка посохом шагает
То, что позже сбудется,
Им прошлое разбудится.
Какая глубина – потонешь!
«Орлы в Орле».
«Крошу Шкуро».
Серп ущербленный.
И вдруг Воронеж,
Где Буденный:
Легли, разбиты, шкурой мамонта –
Шкуро и Мамонтов.
Умейте узнавать углы событий
В мгновенной пене слов:
Это нож дан
В сердце граждан.
В глазу курганы
Ночных озер,
В глазах цыганы
Зажгли костер.