Евгений Евтушенко - Евгений Евтушенко. Все стихи

Среди любовью слывшего
сплетенья рук и бед
ты от меня не слышала,
любима или нет.
Не спрашивай об истине.
Пусть буду я в долгу —
я не могу быть искренним,
и лгать я не могу.
Но не гляди тоскующе
и верь своей звезде —
хорошую такую же
я не встречал нигде.
Всё так,
       но силы мало ведь,
чтоб жить,
        взахлёб любя,
ну, а тебя обманывать —
обманывать себя;
и заменять в наивности
вовек не научусь
я чувства без взаимности
взаимностью без чувств…
Хочу я память вытеснить
и думать о своём,
но всё же тянет видеться
и быть с тобой вдвоём.
Когда всё это кончится?!
Я мучаюсь опять —
и брать любовь не хочется,
и страшно потерять.

Мне снится старый друг,
                который стал врагом,
но снится не врагом,
                а тем же самым другом.
Со мною нет его,
              но он теперь кругом,
и голова идет
           от сновидений кругом.
Мне снится старый друг,
                крик-исповедь у стен
на лестнице такой,
              где черт сломает ногу,
и ненависть его,
            но не ко мне, а к тем,
кто были нам враги
                и будут, слава Богу.
Мне снится старый друг,
                как первая любовь,
которая вовек
           уже невозвратима.
Мы ставили на риск,
                мы ставили на бой,
и мы теперь враги —
                два бывших побратима.
Мне снится старый друг,
                как снится плеск знамен
солдатам, что войну
                закончили убого.
Я без него — не я,
              он без меня — не он,
и если мы враги,
             уже не та эпоха.
Мне снится старый друг.
                Он, как и я, дурак.
Кто прав, кто виноват,
                я выяснять не стану.
Что новые друзья?
              Уж лучше старый враг.
Враг может новым быть,
                а друг — он только старый…

Неотразимая,
ты зимним зимняя!

Ты завораживаешь,
как замораживаешь!

Душа нальделая
все ледяней.
Что ты наделала
с душой своей!

Быть ледяною
ее заставила
и, словно комнату,
ее уставила

вещами,
может быть и хорошими,
но замораживающими,
холодными…

Там воздух не колышется.
Цветов
    там
      нет.

Как лёд коричневый,
блестит паркет.
Где-то гомон уличный,
дневной жары накал.
Здесь —
      лед рояля угольный
и ртутный лед зеркал.
Здесь не бывает солнечно.
Здесь лампы свет чуть льют.
Свисают
      сонные
сосульки люстр.

А я хочу быть в гомоне
среди людей.
Мне страшно в комнате
души твоей.

Душа усталая,—
себе постылая,
и вся уставленная,
и вся пустынная…

Тревожьтесь обо мне
пристрастно и глубоко.
Не стойте в стороне,
когда мне одиноко.
В усердии пустом
на мелком не ловите.
За все мое «потом»
мое «сейчас» любите.
Когда я в чем спешу,
прошу вас —
          не серчайте,
а если вам пишу,
на письма отвечайте.
Твердите, что «пора!»
всегдашним братским взглядом.
Желайте мне добра
и рядом и не рядом.
Надейтесь высоко
и сердцем и глазами…
Спасибо вам за то,
что будете друзьями!

Смотрели в окна мы, где липы
чернели в глубине двора.
Вздыхали: снова снег не выпал,
а ведь пора ему, пора.

И снег пошел, пошел под вечер.
Он, покидая высоту,
летел, куда подует ветер,
и колебался на лету.

Он был пластинчатый и хрупкий
и сам собою был смущен.
Его мы нежно брали в руки
и удивлялись: «Где же он?»

Он уверял нас: «Будет, знаю,
и настоящий снег у вас.
Вы не волнуйтесь — я растаю,
не беспокойтесь — я сейчас…»

Был новый снег через неделю.
Он не пошел — он повалил.
Он забивал глаза метелью,
шумел, кружил что было сил.

В своей решимости упрямой
хотел добиться торжества,
чтоб все решили: он тот самый,
что не на день и не на два.

Но, сам себя таким считая,
не удержался он и сдал.
и если он в руках не таял,
то под ногами таять стал.

А мы с тревогою все чаще
опять глядели в небосклон:
«Когда же будет настоящий?
Ведь все же должен быть и он».

И как-то утром, вставши сонно,
еще не зная ничего,
мы вдруг ступили удивленно,
дверь отворивши, на него.

Лежал глубокий он и чистый
со всею мягкой простотой.
Он был застенчиво-пушистый
и был уверенно-густой.

Он лег на землю и на крыши,
всех белизною поразив,
и был действительно он пышен,
и был действительно красив.

Он шел и шел в рассветной гамме
под гуд машин и храп коней,
и он не таял под ногами,
а становился лишь плотней.

Лежал он, свежий и блестящий,
и город был им ослеплен.
Он был тот самый. Настоящий.
Его мы ждали. Выпал он.

Ты большая в любви.
                 Ты смелая.
Я — робею на каждом шагу.
Я плохого тебе не сделаю,
а хорошее вряд ли смогу.
Все мне кажется,
              будто бы по лесу
без тропинки ведешь меня ты.
Мы в дремучих цветах до пояса.
Не пойму я —
            что за цветы.
Не годятся все прежние навыки.
Я не знаю,
        что делать и как.
Ты устала.
         Ты просишься на руки.
Ты уже у меня на руках.
«Видишь,
       небо какое синее?
Слышишь,
      птицы какие в лесу?
Ну так что же ты?
                 Ну?
                    Неси меня!»
А куда я тебя понесу?..

Ты спрашивала шепотом:
«А что потом?
            А что потом?»
Постель была расстелена,
и ты была растеряна…
Но вот идешь по городу,
несешь красиво голову,
надменность рыжей челочки,
и каблучки-иголочки.
В твоих глазах —
                насмешливость,
и в них приказ —
                не смешивать
тебя
    с той самой,
                бывшею,
любимой
       и любившею.
Но это —
        дело зряшное.
Ты для меня —
             вчерашняя,
с беспомощно забывшейся
той челочкою сбившейся.
И как себя поставишь ты,
и как считать заставишь ты,
что там другая женщина
со мной лежала шепчуще
и спрашивала шепотом:
«А что потом?
             А что потом?»