Антология - Европейские поэты Возрождения

Конь Мадрикарда мчался напролом
Сквозь заросли, и сколько сарацина
Роланд ни ищет в сумраке лесном,
Того и след простыл. Кругом пустынно.
Два дня не расстается граф с седлом,
И вот пред ним волшебная картина:
Блестит ручей под сенью древних крон,
И сочный луг цветами испещрен.

В полдневный зной бесчувственное стадо
Сюда прохлада и вода влекут.
Поляна эта — путнику награда:
Где отдохнуть ему, когда не тут?
Но чем расстроен витязь? О, досада
Нежданная! О, горестный приют!
Боюсь, что слов в природе слишком мало,
Чтоб описать подробности привала.

Он видит, что едва ль не каждый ствол
Вокруг изрезан вензелем, в котором
Он не узнать бы руку предпочел
Красавицы китайской. Он с укором
Глядит на письмена. Рассказ привел
Туда Роланда, где она с Медором
Нередко в те уединялась дни,
Что провели у пастыря они.

На сто ладов Медор и Анджелика
Сплелись, куда глаза ни повернуть,
И что ни вензель — новая улика
И новый гвоздь, Амуром вбитый в грудь.
Несчастный рыцарь бродит взглядом дико,
Вотще себя надеясь обмануть,
Что просто совпаденье знаки эти:
Ну разве мало Анджелик на свете?

А почерк? «Но, по здравому суду,
Быть может, — молвит он, — она хотела
Схитрить и, выводя «Медор», в виду
Меня под этим именем имела.
А я, глупец!..» Так, на свою беду,
Безумец утешает неумело
Себя, и правда, вопреки всему,
Еще неправдой кажется ему.

Но чем он больше жаждет отрешиться
От подозрений, тем они сильней.
Так, если в сети угождает птица
Или на ветку, где размазан клей,
Чем больше машет крыльями певица
И лапками сучит, тем хуже ей.
Покорный неизбежному закону,
Роланд влачится дальше вниз по склону.

Разросся плющ и дикий виноград
У входа в грот, где от лучей палящих
Скрывались те, чьи имена глядят
С неровных стен пещеры на входящих.
Здесь больше вензелей во много крат,
Чем на стволах, следы ножа хранящих,
И там, где нож порой не преуспел,
То уголь надпись начертал, то мел.

Увы, Роланд последние сомненья
Внизу отбросит, строки увидав,
Дописанные словно в то мгновенье,
Как спешился у грота бедный граф.
Испытанные в гроте наслажденья
В стихах — должно быть, звучных — описав,
Медор на камне вывел их при входе.
Вот их значенье в нашем переводе:

«Зеленая трава, прозрачный ток,
Тенистый грот в прохладной толще склона —
Уединенья и любви чертог,
Где часто дочь нагую Галафрона
Ласкал Медор![79] Что может он в залог
Блаженства, кроме низкого поклона,
Оставить вам? Отныне что ни час
Мой долг священный — славословить вас

И повторять и рыцарю и даме
Влюбленным, из какой бы стороны
Они, с Фортуной за руку иль сами
Ни забрели сюда, что все должны
Желать, прощаясь с этими местами,
Благоприятных солнца и луны
Траве, ручью, пещере, а наядам —
Чтоб им не докучал пастух со стадом».

Язык арабский рыцарю знаком
Был, как родной, и, ведая немало
Наречий, в случае чего, на нем
Он говорил свободно, что, бывало,
Среди неверных, в лагере чужом,
Его от неприятностей спасало.
Но чем гордиться графу, если нет
Сегодня пользы в том, а только вред?

Все очевидней надпись роковая
Доходит до него. В глазах тоска.
Он верить хочет, вновь и вновь читая,
Что он не разумеет языка,
Но каждый раз как будто ледяная
Безжалостно сжимает грудь рука.
Все больше камню сам уподобляясь,
На камень смотрит он, не отрываясь.

Еще бы миг — и наземь тяжело
От нестерпимой витязь рухнул боли,
С какою ни одно на свете зло
Нельзя сравнить, поверьте мне, тем боле
Что я ее изведал. Граф чело
На грудь склоняет, на котором воли
И мужества уж не видна печать;
Нет слез — рыдать и голоса — стенать.

Вотще спешит несчастный, веря в чудо,
Исторгнуть скорбь, разлившуюся в нем;
Так, если горло полного сосуда
Намного у́же по сравненью с дном,
Не хлынет содержимое оттуда,
Коль резко мы сосуд перевернем,
Но лишь сочиться будет понемногу,
Себе же самому закрыв дорогу.

Едва придя в себя, он вновь готов
С собой, не веря в истину, лукавить:
Быть может, цель жестоких этих слов
Китайскую царевну обесславить,
Или стремился кто-то из врагов
Томиться графа ревностью заставить,
И в почерке зело искусно ей
Нарочно некий подражал злодей.

Надеждой этой зыбкой окрыленный,
Он сызнова садится на коня.
Порядок соблюдая заведенный,
Пора сестре сменить светило дня
На небе. Вскоре витязь утомленный,
Заметив кровли и пары огня
Над ними, направляется к жилищу —
Его надежд последних пепелищу.

Коня он оставляет под надзор
Смекалистому парню; остальные —
Кто принимает меч, кто пряжки шпор
Отстегивает, кто на боевые
Доспехи блеск наводит. Здесь Медор
В объятьях Анджелику сжал впервые.
Едва с дороги, рыцарь лечь спешит,
Без ужина по горло горем сыт.

Но, несмотря на все его старанья,
Ему не спится. Без конца в глазах
Терзающие сердце начертанья —
На окнах, на дверях и на стенах.
Спросить он хочет, но хранить молчанье
Несчастному повелевает страх,
Затем что легче тешиться обманом,
Пока сокрыта истина туманом.

Не знать Роланду более того,
Что знал Роланд, когда бы все молчали.
Однако пастырь, гостя своего
Желая от неведомой печали
Отвлечь, про то, как в доме у него
Медор и Анджелика побывали,
Ведет — наивная душа! — рассказ,
Которым прочих потчевал не раз.

Хозяин говорит, как он Медора
По просьбе Анджелики приютил,
Как с помощью ее леченья скоро
Тот выздоровел и набрался сил,
Как, наконец, не встретив в ней отпора,
Внезапно бог любви ее сразил —
И над собой она лишилась власти,
Сгорая от неугасимой страсти.

Он говорит, как, потеряв покой,
Дерзнула дочка самого большого
Из всех владык восточных стать женой —
Подумать только! — воина простого.
И путнику, рассказ окончив свой,
Без умысла показывает злого
Ее подарок — дорогой браслет.
Он не солгал. Сомнений больше нет.

Браслет, к тому же в доме очевидца,
Для графа — что секира палача.
Амур сумел на славу потрудиться,
Без промаха рубя стократ сплеча.
Ничем себя не выдать рыцарь тщится,
В душе проклятья пастырю шепча
И силясь не расплакаться от боли
И слезы удержать усильем воли.

Но вот уходят все. Отброшен стыд
И можно отпустить узду страданий:
Потоком слезы хлынули с ланит,
Он стонет, задыхаясь от рыданий,
И тело сверху донизу горит,
Как будто бы для вящих испытаний
Бог знает чем набит под ним тюфяк:
Ведь уголья и те бы жгли не так.

И вдруг догадка новая, о, боже!
Что ложе, на которое один
В изнеможенье он свалился, — то же,
Где принимал в объятья сарацин
Неблагодарную. Покинуть ложе
Спешит с таким же чувством паладин,
С каким, кто прикорнуть на травке хочет,
Змею завидя рядом, тут же вскочит.

Будь проклята злосчастная постель,
Болтливый пастырь и его лачуга!
Без промедленья на коня! Ужель
Терпеть всю ночь иль ждать, пока округа
Луною осветится? Прочь отсель!
Он меч берет и, оседлавши друга,
Въезжает в заросли — и уж теперь
Страданьям настежь раскрывает дверь.

Он плачет в голос, не переставая,
Он от селений держится вдали;
Ему ночлеги — чаща вековая,
Вставая с ложа, он встает с земли.
Понять он хочет, голову ломая,
Как столько места слезы в ней нашли
И сколько человек вздыхать способен,
И часто говорит: «Мой жребий злобен!

Я в заблужденье впал, вообразив,
Что из очей струятся слез потоки:
Они давно иссякли, не излив
Моей печали. То огонь жестокий,
Дорогу глаз от слез освободив,
На жизненные ополчился соки,
Чтоб мукам положить моим предел
И чтобы я притом не уцелел.

И эти знаки моего бессилья —
Не вздохи, что, похоже грудь тесня,
Подобного не знают изобилья:
Амур вокруг жестокого огня
То опускает, то вздымает крылья,
Чтоб не погасло сердце у меня.
Скорее бы сгореть ему, тем паче
Что ты, Амур, боюсь, решил иначе.

Я сам не тот, каким кажусь на взгляд, —
Роланда больше нет, его сгубила
Любимая, и днесь могильный хлад
Удел его, обманутого милой.
Я дух его, попавший в этот ад,
Я тень Роланда, взятого могилой,
Пример наглядный тем, кто вновь и вновь
Надежды возлагает на любовь.

Всю ночь, до солнца, через лес дремучий
Вслепую продирался он во мгле,
Пока опять его не вывел случай
К покрытой надписью в стихах скале.
На эти строки рыцарь смотрит тучей,
Все ощущенья — на его челе:
Гнев, ревность, ярость, жажда расплатиться;
И тянется к мечу его десница.

Он рубит письмена, и до небес
Взлетают камни облаками пыли.
И гроту горе и стволам древес,
Что графу тайну страшную открыли!
И вот уже тенистый грот исчез,
Чьи своды отдых пастухам дарили,
И чистых вод струящийся кристалл
От ярости безумца пострадал.

В ручей прозрачный рушатся с налета
Стволы, кусты, коряги, валуны.
Отныне это не ручей — болото:
За мутью не увидеть глубины.
Усталый граф не утирает пота,
Но силы наконец истощены,
И упадает витязь изможденный
На берег, кое-где еще зеленый.

Что сделал с ним неистовства порыв?
Он больше сил для гнева не находит,
Лежит недвижно, в небо взгляд вперив,
Где солнце трижды всходит и заходит.
Он, о еде и о питье забыв,
Рассудок свой терзаньями доводит
До помраченья полного. Но вот
Четвертый день за третьим настает.

Все части снаряженья без изъятья
Летят в кусты — нагрудник, и шелом,
И наручи… Всего перечислять я
Не стану: список оборву на том,
Прибавив, что пришла пора и платья —
И паладин остался нагишом
И впал в такое бешенство, что, право,
Любая ярость перед ним забава.

Другие ощущенья заглуша,
Им движет сила бешенства слепого,
И ни меча сейчас, ни бердыша
Ему не нужно для отмщенья злого.
Во многих бранях недругов круша,
В себе не знал он силача такого.
С корнями вырывает он сосну
Высокую — и ладно бы одну!

Дубы он повергает величавы
И вязы, точно фенхель с грядки, рвет,
И нет спасенья букам от расправы,
Ни ясеням, ни елям в свой черед.
Так если птицелов среди дубравы
Освобождает место для тенет,
Что для него тростник или крапива,
То дерева для графа: эко диво!

Пасущие в лесу свои стада
На страшный треск спешат к ручью селяне.
И что же видят, прибежав туда?
Однако мой рассказ достигнул грани,
Заранее намеченной, когда
О том, что им предстало на поляне,
Я ненадолго отложу рассказ,
Иначе скука одолеет вас.

Старайся крылья не испачкать клеем,[80]
Кто угодил в любовный клей стопой.
По мненью мудрых (мы ж свое имеем),
Любовь всегда кончается бедой,
И пожинаем мы, что сами сеем,
Не на манер Роланда, так на свой.
Терять себя, терять из-за другого —
Не в том ли верх безумия людского!

Во что ни выливалось бы оно,
Одна и та же у него причина.
Из этой чащи выйти мудрено,
Туда ль, сюда бросайся — все едино.
Замечу в заключение одно,
Чтоб выглядела полною картина:
Кто продолжает и на склоне дней
Любить — и мук достоин и цепей.

Мне скажут: «Ты? И вдруг нравоученья
Подобные! Ты о себе забыл».
Признаться, я в минуту просветленья
Свой приговор любви произносил.
Что до меня, то жажду исцеленья,
Стремясь к свободе из последних сил,
Но слишком глубоко болезнь гнездится,
Чтоб можно было сразу исцелиться.

Сквозь полымем охваченный простор[81]
До новой тверди кони их домчали
И понесли к Луне во весь опор
Пространством гладким, наподобье стали,
Лишенной даже неприметных пор.
Уступит по величине едва ли
Луна последнему средь прочих мест —
Земле, включая океан окрест.

Астольф застыл в глубоком изумленье:
Его Луны размеры потрясли,
Ничтожно малой в нашем представленье
Когда мы смотрим на нее с Земли,
И то, что можно лишь при остром зренье
От моря сушу отличить вдали,
Которые, не обладая светом,
Едва видны при расстоянье этом.

Другие реки и долины рек
И не такие, как у нас, вершины,
Попав туда, откроет человек;
Там в деревнях чертоги-исполины,
Каких Астольф не видывал вовек,
Хоть странствуют немало паладины;
И нимфы круглый год, не то что тут,
В непроходимых чащах зверя бьют.

Тем временем Астольфу, как мы знаем,
Приглядываться некогда к Луне:
Спешит он, нетерпением снедаем,
Вослед вождю к долине, в глубине
Которой все, что мы внизу теряем
Не по своей и по своей вине,
Хранится, в том числе и те пропажи,
О коих мы не вспоминаем даже.

Не только о богатствах речь идет
И царствах, чей удел иных тревожит,
Но и о том, что Случай не дает
И что однажды отобрать не может.
Там в изобилье слава и почет,
Которые незримо Время гложет,
И грешных нас обеты, и мольбы,
И жалобы на произвол Судьбы.

Там слезы незадачливых влюбленных,
Проигранные в карты вечера,
Досуги при делах незавершенных,
На что у нас невежды мастера.
А сколько планов неосуществленных,
Пустых надежд! Подобного добра
Хоть отбавляй в диковинной долине.
Что потеряешь — там ищи отныне.

Знай паладин по сторонам смотри
Да слушай поясненья Иоанна.
Вот пузыри он видит, и внутри
Как будто кто-то ропщет беспрестанно.
Он узнает, спросив про пузыри,
Что перед ним державы, как ни странно,
Лидийцев, персов, греков и других —
Ну как их там — с былым величьем их.

Крючки он примечает золотые,
Которые не что иное есть,
Как подношенья — подкупы прямые,
Дабы в доверье к сильным мира влезть.
Про сети вопрошает он густые
И узнает в ответ, что это лесть.
А вот, подобны лопнувшим цикадам,
Владыкам оды, женам их и чадам.

Имеют форму золотых оков
Лишенные взаимности любови.
Вот когти беспощадные орлов —
Подручных власть, которых наготове
Владыки держат. Вот гора мехов,
Где столько дыма, сколько в добром слове,
Что от синьора слышит ганимед,
Покуда ганимед во цвете лет.

Несметных зрит Астольф сокровищ горы
Под сенью грозных некогда бойниц:
Нарушенные это договоры
И козни, не имевшие границ.
Вот перед ним мошенники и воры
В обличье змей с головками юниц,
Вот царедворцы, что уже не в силе, —
Разбитые бутылки и бутыли.

Он видит суп, что по земле течет,
И мудреца о нем пытает кстати.
«Наследство это, — отвечает тот, —
Живым напоминанье об утрате».
И вдруг цветы — зловонье в ноздри бьет
При сладостном когда-то аромате.
Цветочки эти (каюсь, божий раб) —
Дар Константина одному из пап.

Охапки сучьев с легким слоем клея —
Былая ваша, дамы, красота.
Все перечесть — напрасная затея,
Поскольку песня прозе не чета.
Добром, что мы транжирим, не жалея,
Забита до отказа местность та,
Где лишь безумства галл не обнаружит:
Безумию Земля твердыней служит.

И, сам с делами не спеша подчас
И дни бесплодно проводя порою,
На них пришлец не задержал бы глаз,
Когда б не вождь. И вдруг перед собою
Он видит то, что каждому из нас,
Как мы считаем, дал господь с лихвою:
О здравом смысле, о рассудке речь,
Который нам всего трудней сберечь.

Он оказался жидкостью летучей,
И посему хранится в склянках он
Различного размера: всякий случай,
Видать, отдельно взвешен и решен.
В одной из многих склянок ум могучий
Анжерского безумца заключен;
Она крупнее прочих, и к тому же
Роланда имя значится снаружи.

На каждой — надпись с именем того,
Чей здравый смысл закупорен в сосуде.
Порядочную долю своего
Нашел француз, в огромной роясь груде.
Но нет, не это потрясло его:
Он полагал — ему известны люди,
Что здравым смыслом именно сильны,
Так чем же склянки их тогда полны?

Лишаются рассудка — кто влюбившись,
Кто подчинив сокровищам мечты,
Кто глупостями магии прельстившись,
Кто возомнив, что звезды с высоты
Хватать нетрудно, кто вооружившись
Софистикой, а кто свои холсты
Малюя; надобно сказать при этом,
Что больше прочих не везет поэтам.

Астольф решился свой рассудок взять —
Конечно, с разрешения святого —
И склянку к носу, сняв с нее печать,
Поднес, и в нем хозяина былого
Не мог состав летучий не признать.
С тех пор, когда Турпину[82] верить, снова
Премудрым долго оставался галл,
Покуда разум вновь не потерял.

Потом он склянку, что других полнее
И больше, взял, чтоб зравый смысл вернуть
Роланду. Оказалась тяжелее
Она, чем думал он. В обратный путь
Пора: он хочет графу поскорее
Несчастному помочь, но заглянуть
Апостол предлагает по дороге
В таинственный дворец. Его чертоги

Полны куделей шелка, шерсти, льна,
Которых часть для глаз приятна цветом,
Других окраска — чересчур мрачна.
Вот первый зал. Старуха в зале этом
Обводит нить вокруг веретена;
Так на Земле у нас крестьянки летом
Над коконами новыми сидят
И влажные останки потрошат.

Другая успевает еле-еле
За первою; обязанность другой —
Заранее красивые кудели
От некрасивых отделять. «Постой,
Я ничего не смыслю в этом деле», —
Сказал Астольф, и отвечал святой:
«Узнай, что эти женщины седые,
Как должно Паркам, дни прядут людские.

Людскому веку по величине
Равна кудель, и Смерть с Природой, зная
О роковом для человека дне,
Блюдут его, отсрочек не давая.
Скажу тебе о лучшем волокне —
Оно идет на украшенье рая,
А худшее для грешников прядут,
Что лишь таких заслуживают пут».