Сергей Соловьев - Собрание Стихотворений

Братья! Сестры! Облекайтесь в ризы светлые, венцы венчальные
И во сретенье Христа теките по стезям зазеленевших трав.
Братья! Сестры! Слышите ли сладостное пение Пасхальное
По лугам и пажитям, по холмам диким и удолиям дубрав?

Со свещьми возженными в руках, лампадами златоелейными,
Звонкими кадилами грядут и мужи сильные, и старики.
Лапти юношей белеют райскими нетленными лилеями,
Словно жертвы кровь на девушках повязанные алые платки.

Птичьи гласы, щекот славий, кукования зегзицы тихие
— Над ключами светлыми, в тени берез зеленых и плакучих верб.
Здравствуй, церковь верная, бежавшая от царствия Антихриста:
Излилася чаша гнева Божьего и жатву сжал Господний серп.

Руки крепкие, расставшиеся с косами, плугами, сохами,
Подымайте крест, крестьяне русские, возлюбленнейшие Христа.
Вся земля исполнена молитвами, рыданьями и вздохами,
Расцвели стихирами, псалмами девичьи румяные уста.

Стали храмами дубравы озарённые, а рощи ― кельями,
От купальниц золотых восходит ладан и гудит зелёный звон.
В укрепленье верным въяве зрится над берёзами и елями,
В пенье ангельском, на красных тучах, просиявший солнцем град Сион.

Брат с сестрою, — равный с равной, —
Матери, отцы, сыны,
Перед церковью дубравной
Все мы кровью крещены.

Мы под тем же самым небом,
И, как в первый век земной,
Нивы золотятся хлебом,
И луга шумят травой.

Мать земля! Твои мы чада.
Ты ли нас не защитишь?
Горнего взыскуя града,
Мы в твою бежали тишь.

Геи, жатвами богатой,
Лоно влажно и черно.
Сколько лет в него оратай
Золотое клал зерно!

Не легка его работа!
Православная земля,
Сколько слез и сколько пота
Выпили твои поля!

Вся Россия — хлеб и небо.
Сотни верст — одно и то ж:
Золотые волны хлеба,
Ветром зыблемая рожь.

Вся Россия — только горе:
Стонет богатырь-силач,
И в веках гудит как море
Детский вопль и женский плач.

Вся Россия — лишь страданье,
Ветра стон в ветвях берез.
Но из крови и рыданья
Вырастает ожиданье
Царства Твоего, Христос.

Братья! Сестры! видите антихристово злое поругание?
Горе зрячим! Небо затмевается и ожелезились пути.
Вот оно, предсказанное предками бесконное рыскание!
Все источники отравлены. Везде его печать. Куда идти?

Братья, сестры! вскормленные древнею премудростию книжною,
Собирайтесь отовсюду, в песнях и молитвах возносите глас.
Что за ветер зашумел над русскою землей? О, кто там движется?
Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй нас!

В дни глухие зимы, когда едешь с трудом,
И метели и полях визжал и ревут,
В фамильное графство, в свой дедовский лом
Возвращается граф Равенсвуд.

Он уже на границе отцовских земель
Узнает, что знакомо с младенческих дней:
Над колодцем высокая древняя ель
И снегами засыпанный Тэй.

Украшает зима вековые дубы,
Серебристой порфирой убрав;
Сладок воздух родной! Возвестил гул трубы,
Что домой возвращается граф.

Но не шумная встреча прицельна ждала:
Ни родных ни друзей в опустелых стенах,
Только старая няня его обняла,
Со слезами на слабых глазах.

Он повесил от крови заржавленный меч,
Прошел амфиладу померкнувших зал:
В столовой камин просыревший разжечь
И ужин накрыть приказал.

Мерцаньем свечей озаряется мрак,
Граф салится за ужин с любимцем пажом,
А вьюга по окнам стучит, словно враг,
Незримый, грозит мятежом.

Но пускай за стенами метели ревут!
Драгоценного кубок вина осуша,
Веселее на слуг поглядел Равенсвуд,
И в глазах заиграла душа.

И старую няню граф подозвал,
И подал ей кубок, сказавши: «Мой дед
Отца попеченьям твоим отдавал,
Покидая свой дом для кровавых побед».

И няня: «Скажи, господин мой, зачем
Ты нас посещаешь глухою зимой?
Надолго ли снял ты изрубленный шлем,
Надолго ли ты возвратился домой?»

И нахмурился граф. «Я не знаю и сам,
Зачем я приехал, уеду когда:
Довольно на зависть злым небесам
Равенсвудова счастья сияла звезда!

Мне осталось немного до первых седин:
Рано вышел я в поле и рано устал.
Всё — враги, да враги, всё — один, да один…
Истребляя врагов, я друзей не достал.

Все боятся меня, ненавистен я всем:
В каждой трапезе — яд, в каждой ласке — кинжал.
Стал печален мой конь, и заржавел мой шлем,
От которого враг, как от солнца, бежал.

Я обид короля гордым сердцем не снес,
Только детям рабов — трепетать при дворе!
Я им правду сказал и, слабеющий пес,
Приползаю издохнуть в родимой норе».

И няня: «Забудь про обиды двора,
Иное и высшее счастие есть:
Мятежному сердцу смириться пора,
Для радостей мирных, для неги расцвесть.

Лишь звери живут неустанной борьбой.
Довольно ты рыскал в поту и крови…
Здесь девушек много: женись на любой,
Покорствуя сладкому игу любви.

И юную нам подари госпожу,
И графа — наследника отчих земель…
Какими заботами я окружу,
Дитя Равенсвуда, твою колыбель!»

Граф по столу стукнул!: «Старуха — молчи!
Сумею прожить без советов твоих.
Иному сияние брачной свечи:
Плохой я, старуха, жених.

Уж в матернем чреве проклят Равенсвуд,
Струится по жилам проклятая кровь!
Что люди везде преступленьем зовут,
Зовут Равенсвуды — любовь.

Солгал я, старуха! Не гнев короля
Погнал меня вдаль, хоть ярилась зима.
Любовью моей осквернится земля:
Она — как пожар и чума».

И няня на графа глядит своего,
Замолкла. А он, грозной тучи черней:
«О старой графине не слышно ль чего,
О матери бедной моей?»

— «Ничего не слыхать о моей госпоже.
Я сумела старушью тоску перемочь…
Шесть долгих годов миновали уже,
Как она убежала в ненастную ночь».

Граф слуг удалил, и, наполнивши вновь
Свой кубок с гербом золотого орла
Вином, как засохшая, темная кровь,
Присел у камина, где рдела зола.

И лесничего он для беседы призвал,
И кубок со старой искусной резьбой
Вином ароматным ему наливал,
Посадив у огня пред собой.

«Побеседуем, старый и верный слуга,
У камина за чашей, вдвоем.
Не видать ли в округе какого врага,
Всё ль покойно в поместье моем?»

— «Всё цветет в твоем графстве на зависть судьбы:
По селам богатеет народ,
Невредимы твои вековые дубы,
За оградами рвов и болот.

Ни одну заповедную древнюю ель
По дубравам не тронул враждебный топор,
И далёко, на рынках, известна форель
Из твоих полноводных озер.

В воскресенье красотки твоих деревень
Разнаряжены в бархат и шелк.
Благоденствуют все… Только третий уж день
Появился в окрестностях волк.

Ни одной он овцы не похитил из стад,
Он — детей запоздалых гроза.
Говорят, что у волка того… говорят…
У него человечьи глаза.

Толпа удальцов, не боясь угроз,
Его убить собралась,
Но все разбежались: никто не снес
Огня сумасшедших глаз.

Говорят, что он рыскал прошедшую ночь
Недалёко от наших мест;
Я с винтовкой стерег, а жена и дочь,
Просыпаясь, творили крест».

И лесничий умолк. Граф сказал:
«Этот волк Не опасен для стад и сёл!
Ни к кому, ни к кому, лишь ко мне одному,
Лишь за мною одним он пришел.

Ты, лесничий, винтовку свою разряди
И народ извести, протрубивши в трубу:
Кто волка убьет, повисит посреди
Равенсвудовых рощ на высоком дубу!»

И едва произнес, как, в двери вбежав,
В непонятном испуге лепечет паж:
«У ворот старушка какая-то, граф,
Стучится и в замок просится ваш.

В лохмотьях она, оперлась на клюку,
В другой руке — дырявый мешок,
И голос грубый, под стать старику,
На подбородке — серый пушок.

Давно стучится, давно клюкой
В ворота замка упорно бьет,
То вдруг заплачет с ужасной тоской:
И воет, и лает, и вас зовет».

И вскочил Равенсвуд, словно шершень его
Внезапно ужалил в пяту:
«Старуху от замка прогнать моего,
Всю ночь сторожить на мосту!

У всех бастионов держать часовых!
Поддерживать яркое пламя костра,
Чтоб видеть я мог из покоев моих
Сигнальный огонь до утра.

Нам грозного надо врага побороть,
Господина не выдайте, слуги, врагу:
Спасенье в крови, но — свидетель Господь!
Я мать убить не могу».

Граф спал до рассвета немного минут,
И няня шепталась с лесничим вдвоем.
Так первую ночь проводил Равенсвуд
В наследственном замке своем.