Шарль Бодлер - Цветы зла

Луна, кумир отцов, друг вздохов их влюбленных,
С лазурной высоты, где следом за тобой
Светила шествуют лучистою толпой,
О Цинтия, фонарь убежищ потаенных,

Ты видишь ли тела любовников, сплетенных
Во сне, и свежих уст блеск чистый и живой,
Поэта рабский труд над каждою строфой
Иль в высохшей траве чету гадюк зеленых?

Накинув желтый плащ, приходишь ли тайком,
Чтоб снова целовать в безмолвии ночном
Эндимиона лоб и давние седины? —

«Сын оскудевшего столетья, вижу я,
Как мать твоя, склонив над зеркалом морщины,
Белит искусно грудь, вскормившую тебя!»

Раз вечером душа вина в бутылках пела:
«О бедный человек, седеющий в борьбе,
Под светлою тюрьмой и красным воском смело
Песнь, полную любви и братства, шлю тебе.

Я знаю, сколько вы, по склонам раскаленным
Холмов, должны труда и времени вложить,
Чтоб жизнью одарить и духом окрыленным
Меня, и подвиг ваш сумею оценить.

Я тайно радуюсь, когда с волшебной силой
Льюсь в горло сумрачных, измученных рабов,
И грудь согретая — желанная могила,
И слаще мне моих холодных погребов.

Ты слышишь ли вдали воскресных песен звуки?
В струе моей, дрожа, рождаются мечты.
На стол облокотясь и обнаживши руки,
Восславишь ты меня, и счастлив будешь ты.

Зажгу огонь в глазах жены твоей довольной
И бледность я сотру с лица твоих сынов,
Для слабых став их тел и мысли их безвольной
Елеем, мускулы питающим борцов.

Я снизойду в тебя мечтою виноградной
И Сеятелем снов посеянным зерном
И подарю любовь к поэзии отрадной,
Всходящей к Божеству невиданным цветком!»

Порой под тусклыми, скупыми фонарями,
Когда дрожит стекло и вспыхивает пламя,
В квартале нищенском, по улице глухой,
Где человечество кишит перед грозой,

Тряпичник, головой нетвердою качая,
Проходит, как поэт за стены задавая,
И громким голосом, назло городовым,
Орет, отдавшись весь мечтаниям живым.

Приносит клятвы он, вновь издает законы,
Наказывает злых, излечивает стоны,
И под покровами полночной темноты
Он блеском опьянен столь редкой доброты.

Да, эти старики, чья жизнь одна забота,
Стесненные нуждой, затертые работой,
Сгибающиеся под тяжестью мешков,
Набитых мусором огромных городов,

Угара винного полны, идут обратно,
Среди товарищей, деливших подвиг ратный,
Чей длинный ус висит, как бахрома знамен.
— И флаги, и цветы, и колокольный звон

Воскресли в их мечтах — державное виденье!
И в оглушительном и светлом упоеньи
От солнечных лучей, и кликов, и фанфар,
Они несут толпе победы чудный дар!

Так по сердцам людей, на время хоть веселым,
Вино течет златым, сверкающим Пактолом.
Оно прославлено их глоткою хмельной,
И властно-дивный царь — лишь милостью одной.

Чтоб горечь утопить и облегчить страданья
Унылой старости земных своих созданий,
Им Бог, раскаявшись, послал забвенье сна,
А человек к нему прибавил дар Вина.

Жены в живых нет. Цепь упала.
Стакан мне можно пить до дна.
Когда я пьянствовал, она
Мне душу криком раздирала.

Безбрежно счастие мое.
Прозрачный воздух полон света.
Тогда такое ж было лето,
Когда влюбился я в нее.

Чтоб горла жажда не сушила,
Вина я должен больше влить
В себя, чем может вся вместить
Ее глубокая могила.

Я бросил радостно на дно
Колодца труп жены убитой,
И набросал я сверху плиты.
— Забвенье будет ли дано?

Во имя прежней нашей страсти
И нас связавших клятв любви,
Чтоб примириться, как во дни
Так опьянявшего нас счастья,

В часы вечерней тишины
Я выпросил еще свиданье.
Пришло безумное созданье!
Мы все ведь странностей полны.

Она была хоть изможденной,
Но всё ж красивою. Любил
Ее я слишком. Час пробил,
Убийству черному сужденный.

Для всех я — тайна. Ни одна
Среди всех пьяных этих тварей
Не думала в ночном угаре,
Как сделать саван из вина.

Средь той толпы, мертво бездушной,
Неуязвимой, как металл,
Никто еще не обладал
Душой, всегда любви послушной,

С глухими чарами ночей,
С ее мучительными снами,
Коварным ядом и слезами,
И лязгом тягостных цепей.

Один, на воле, жгучей влагой
Я до бесчувствия напьюсь,
Потом я трупом повалюсь
И на сырую землю лягу.

И буду спать я тут, как пес.
Пускай тяжелая телега
Затормозить не сможет бега
Своих грохочущих колес

И раздерет меня на части
Иль размозжит главу мою.
Мне всё равно. На всё плюю
Я, как на Таинство Причастья!

Продажной женщины взор странный и скользящий,
Как белые лучи задумчивой луны,
Которой хочется в струях ночной волны
Омыть свою красу и лик едва дрожащий;

В руках картежника червонцев легкий звон;
Развратный поцелуй и прелесть ласки жгучей;
Аккорды музыки томительно певучей,
Как человеческих страданий дальний стон;

Всё это не сравню, бутылка огневая,
С бальзамом сладостным, который ты, благая,
Хранишь, чтоб верного поэта утолить;

Ты льешь ему мечты, и молодость, и силы,
И гордость, лучший дар, в дни бедности унылой.
— И равен тот богам, кто может нектар пить!

Сегодня боги даль зажгли нам!
Как на коне неукротимом,
Верхом помчимся на вине
Мы к дивной, сказочной стране!

Нам, как двум ангелам, томимым
Огнем, ничем не умолимым,
В лазури синего утра
Идти за призраком пора!

Качаясь медленно и плавно
На крыльях вихря и вдвоем
Восторгам преданные равно,

Сестра, мы рядом уплывем,
Направив бег без колебаний
К родным полям моих мечтаний!

Со мною Демон зла дружит уже давно;
Плывет он вкруг меня, как ветра дуновенье;
Дышу — и легкие сжигает мне оно,
Наполнив их огнем преступных вожделений.

Порой, любовь мою к Искусству испытав,
Приходит он ко мне, как женщина нагая,
И шепчет на ухо коварный свой устав,
Уста мои к ядам позорным приучая.

Меня он далеко от взоров Божества
Уводит, и вокруг, безлюдна и мертва,
Тоской меня томит пустыня вечной Скуки.

Мои ослеплены смущенные глаза,
И в них отражены виденья вечной муки
И Разрушения кровавая гроза.

Среди хрустальных ваз, среди блестящих тканей,
Средь мрамора, среди ковров,
Атласной мебели, душистых одеяний
И пышных складок их шелков,

В закрытой комнате, где воздух, как в теплицах,
Насыщен тлением сырым,
Где бледные цветы в фарфоровых гробницах
Сном засыпают неживым, —

Труп обезглавленный на ложе разливает
Рекой широкою вокруг
Кровь ярко-красную, которую впивает
Подушка, с жадностью, как луг.

Подобно призракам, что в темноте пугливый
Наш зачаровывают глаз,
Немая голова, с тяжелой темной гривой,
Где блещут жемчуг и алмаз,

Как лютик вянущий на столике тут рядом,
Лежит в сиянии лучей
И смотрит пред собой пустым, как сумрак, взглядом
Остановившихся очей.

Бесстыдно кажет стан красу свою нагую
И раскрывает предо мной
И чары тайные, и прелесть роковую,
На горе данную Судьбой;

А на ноге чулок со стрелкой золотою
Застыл, как память о былом;
Подвязка, словно глаз, сверкающий слезою,
Алмазным искрится лучом.

И тени странные пустынного покоя,
И соблазнительный портрет
С глазами жгучими и смелой наготою,
Все помнят страсти темный бред,

Преступную любовь и ласк греховно-сладких
Пиры полночною порой,
На радость ангелам дурным, летавшим в складках
Завес над сонною четой.

Но всё же, коль судить по худобе красивой
Плеча, по нежности грудей
И бедр, по талии, что с грацией игривой
Вся извивается, как змей,

Ей мало было лет! — Душа, в истоме темной
Сгорая страстью и тоской,
Раскрылась ли толпе голодной и бездомной
Желаний, губящих покой?

Осуществил ли тот, кому казалось мало
Всех жгучих ласк твоей любви,
На теле стынувшем, покорствовавшем вяло,
Мечты безбрежные свои?

Нечистый труп, ответь! Скажи, глава немая,
За косы взяв тебя рукой
И поцелуй к губам холодным прижимая,
Навек простился ль он с тобой?

— Вдали от глаз чужих, от хохота и брани,
От любопытных, злых людей,
Спи мирно, мирно спи, о странное созданье,
В могиле сказочной своей!

Супруг твой далеко, но в снах над ним всё реют
Черты бессмертного лица;
Не меньше твоего тебе он будет верен
И не изменит до конца.