Василий Аксенов - «Юность». Избранное. X. 1955-1965
Серебряный колокольчик в руках графини тщетно пытался восстановить тишину.
Герасимов давно уже всматривался в оратора. По одежде — рабочий, но голова, голова! Крупный, высокий лоб ученого — второго такого нет. В картотеке охранки есть несколько фотографий Ульянова-Ленина. По одному лбу можно найти этого человека. И потом глаза… А молниеносная быстрота в полемике… Неужели Ульянов так неосмотрителен, что явился сюда, на многотысячный митинг, и даже не надел парика? Вот теперь упустить его нельзя…
Герасимов поднялся со своего места и стал пробираться в проход, но там была настоящая пробка, устроенная рабочими-дружинниками.
— Господа, пропустите, господа, прошу вас, — настойчиво просил Герасимов.
— Помолчи ты, господин хороший, — досадливо отмахнулся Ефим Петрович, — не мешай слушать оратора.
В зале звучал уверенный голос Владимира Ильича Ленина. Ладный и подтянутый, несмотря на грубые сапоги и брюки с пузырями на коленях и потертый пиджак, он ходил взад и вперед по сцене и по душам разговаривал с тремя тысячами жадно слушающих его людей.
Тишина в зале то и дело взрывалась грохотом одобрительных аплодисментов, и по просьбе Карпова, которую он выражал легким поднятием руки, снова водворялась тишина.
— Здесь выступал господин Бартеньев. — Владимир Ильич поискал глазами маленькую фигурку Дана.
«Нет, этот Дан ядовитый», — подумал Герасимов, видя, с какой злобой и ненавистью смотрел тот на Карпова.
— Очевидно, господин Бартеньев выступал от имени меньшевиков, а не всей социал-демократии. Он призывал к поддержке кадетов, кадетской думы, уверял, что кадеты ищут опоры в народе. Последнее правильно. Но это одна сторона вопроса. А вот о том, что либеральная буржуазия смертельно боится революционной самостоятельности пролетариата, — об этом господин Бартеньев умолчал. Почему? Потому что господа меньшевики сами не верят в силу и самостоятельность пролетариата и отводят ему роль скромного чернорабочего в буржуазно-демократической революции.
— Вы замахиваетесь на решения Четвертого Объединительного съезда! — закричал Дан и в бешенстве потряс над головой кулаками.
— Я признаю обязательность решений Объединительного съезда, но некоторые из этих решений ошибочны, потому что съезд по своему составу был меньшевистский, а ошибки надо исправлять, — заключил Владимир Ильич и вынул из кармана вчетверо сложенный лист бумаги.
Дружные аплодисменты заглушили крики Дана.
— Товарищи, прошу заслушать предлагаемую мною резолюцию, — деловито предложил Владимир Ильич.
Надежда Константиновна поняла, что мысль о том, чтобы предложить этому собранию резолюцию, пришла Владимиру Ильичу здесь, на собрании, и резолюцию эту он писал стоя, в окружении рабочих.
— Простите, господин Карпов, но у господина Огородникова тоже есть резолюция, — возразила председательствующая Панина.
— Это чересчур, господа, — нервно взывал Огородников. — Захватить трибуну и протаскивать большевистскую резолюцию. Прошу заслушать нашу резолюцию.
Но в зале шумели:
— Давай резолюцию Карпова! Карпов, читай!
— Будем слушать еще ораторов? — спросила Панина, едва добившись какого-то порядка в зале.
— Нет! — единым дыханием ответил зал. — Резолюцию Карпова!
Панина, Огородников и все члены президиума поняли, что они теряют управление этим собранием, что власть в зале перешла в руки этого коренастого человека без титула и звания, одетого в рабочую одежду, с простонародной фамилией Карпов.
Панина опустилась на стул. Владимир Ильич приступил к чтению, и в зале водворилась тишина. Герасимов, потеряв самообладание, свирепо расталкивал окружающих его рабочих и с трудом выбрался из зала.
Вслед ему неслись слова, громко звучащие в притихшем зале:
— Собрание выражает уверенность, что пролетариат по-прежнему будет стоять во главе всех революционных элементов народа!
— Вот это по-нашему! — кричали рабочие. — А то кадеты распинались, будто они ворочают рабочим классом. Кишка тонка!
Владимир Ильич протянул Паниной зачитанную резолюцию:
— Покорнейше прошу проголосовать.
— Голосовать, голосовать! — потребовали рабочие.
— Будем голосовать резолюцию Карпова, — предложила Панина, чувствуя, что она ничего уже сделать не может. — Прошу поднять руки, кто согласен с резолюцией Карпова.
Зал ощетинился тысячами вскинутых рук.
Ромка встал на подоконнике во весь рост, откинул портьеру и высоко поднял свою худую руку. Он голосовал первый раз в жизни.
— Да здравствует победоносная революция! — чуть откинувшись корпусом назад, провозгласил Ленин, поклонился Паниной и исчез в окружении рабочих.
А в это время в кабинете Паниной начальник охранки Герасимов яростно крутил телефонную ручку.
— Станция! Станция! Барышня! Барышня! Почему никто не отвечает? Что за чертовщина! Барышня! — Герасимов крутил ручку, и взгляд его машинально скользил по телефонному проводу. — Дьявольщина! — прошипел Герасимов, увидев, что с карниза над дверью безжизненно спускаются два конца перерезанного провода.
Рабочий Григорий с «Вестингауза» со своим помощником Ромкой выполнили указание Ефима Петровича в точности.
Из зала на лестницы выплеснулась песня:
Отречемся от старого мира.
Отряхнем его прах с наших ног.
Рабочий в кумачовой рубашке встал на стул, сдернул с себя праздничную рубашку и стал разрывать ее на аккуратные небольшие куски. Вскоре десятки маленьких знамен, поднятых на руках, затрепетали над головами.
Ромка вышел вместе со всеми на улицу и вместе со всеми пел «Отречемся от старого мира».
Толпа, как горячая лава, растекалась по питерским окраинам, будила жителей, будила самую весну.
Анатолий Гладилин
Идущий впереди
Последнее время я все чаще вспоминаю крашеную пыльную полку, и бушлат, что клал под голову, и заваленное рюкзаками купе, и штабеля лыж, и жесткий вагон скорого поезда, увозившего нас на Кольский полуостров.
Еще я вспоминаю грязное вагонное стекло, за которым тянулись однообразные заснеженные поля, постепенно сменившиеся почерневшим заледенелым березняком и серым ельником.
Все это резко запечатлелось в памяти. Я даже могу припомнить, как вечером, припав к темному стеклу, я различал обугленные кусты, сугробы, узкую тропинку вдоль насыпи и думал: вот скоро мы будем одни в лесу. Холодные ночевки в снегу. Может, морозы? Метели? Или любознательные волки?
У нас был сложный маршрут. И какой-то каньон под двусмысленным названием «труба» ожидал нас. И еще что-то, о чем говорили ребята и чему я поддакивал с важным видом, хотя ничего не понимал.
Почему мне все так запомнилось? Возможно, я был тогда еще очень молодым (сейчас я это произношу с усмешкой), очень самоуверенным, романтиком и, наверно, счастливым.
В нашем поезде почти половину пассажиров составляли туристы. Понятно: первый день зимних каникул. Веселые были вагоны. В каждом втором купе сидели туристы в штурмовых брюках, спорили, вскрывали консервы, играли в «подкидного» или чаще всего пели походные песни. И, наверно, это сборище здоровых парней вызвало раздражение у востроносого человека с теплым шарфом вокруг шеи.
— Ерунда все! Туризм! Игрушки! Вас бы на картошку. Покопайте!
Я стоял около него и, разумеется, возмутился.
— Попробуйте пройти 25 километров по целине с рюкзаком в двадцать пять килограммов, — сказал я ему.
— Ерунда! Вас бы на картошку, покопайте.
— А вы никогда не ночевали при тридцатиградусном морозе в снегу? — бодро спросил я.
Но, очевидно, у обладателя шерстяного шарфа самые трагические воспоминания были связаны с картошкой.
— Ерунда, — отрезал он. — Покопайте картошку.
Я взорвался и начал пылко рассказывать об ужасах туризма.
— Как интересно!
Я обернулся. За мной стоял незнакомый парень в ковбойке. Лицо несколько удлиненное, некрасивое. Волосы жесткие, коротко подстриженные. Глаза маленькие, насмешливые. Очки в тонкой металлической оправе. Он очень серьезно меня рассматривал.
Мой «фонтан красноречия» стал иссякать. Дело в том, что я еще ни разу не был в серьезном походе. А сейчас я отправлялся в очень трудный поход, да к тому же еще нелегально, ибо для участия в нем требовался большой стаж и опыт. Это был рискованный вариант. Не столько для меня, сколько для группы. Меня не имели права брать. За такие вещи туристов строго наказывают и дисквалифицируют. Правда, все наши туристы были разрядниками и в походы ходили не первый раз. Так что за мной бы следили. Но все равно, вряд ли меня бы взяли, если бы не вмешательство Лены… И мне почему-то казалось, что парень это знает. Естественно, я скоро увял. Я ожидал от него помощи. А он спросил:
