Игорь Губерман - Иерусалимские гарики

Люди воздух мыслями коптят
многие столетья год за годом,
я живу в пространстве из цитат
и дышу цитатным кислородом.

Высокие мысли и низкие
вливают в меня свои соки,
но мысли, душевно мне близкие,
обычно весьма невысоки.

Поэзия краткая больше близка мне –
чтоб мысли неслись напролёт,
как будто стихи высекаешь на камне
и очень рука устаёт.

Листаю стихи, обоняя со скуки
их дух – не крылатый, но птичий;
есть право души издавать свои звуки,
но есть и границы приличий.

Во мне приятель веру сеял
и лил надежды обольщение,
и столько бодрости навеял,
что я проветрил помещение.

Когда нас учит жизни кто-то,
а весь немею;
житейский опыт идиота
я сам имею.

Из ничего вкушая сладость,
блажен мечтательный поэт,
переживать умея радость
от неслучившихся побед.

Вовсе не отъявленная бестия
я умом и духом, но однако –
видя столп любого благочестия –
ногу задираю, как собака.

Пускаюсь я в пространство текста,
плетя строки живую нить –
как раб, кидающийся в бегство,
чтобы судьбу переменить.

А вера в Господа моя –
сестра всем верам:
пою Творцу молитвы я
пером и хером.

Весь век понукает невидимый враг нас
бумагу марать со слепым увлечением;
поэт – не профессия, это диагноз
печальной болезни с тяжёлым течением.

Слегка криминально моё бытие,
но незачем дверь запирать на засов,
умею украсть я лишь то, что моё:
я ветер ворую с чужих парусов.

Кому расскажешь о густом
и неотвязном страхе мглистом
перед натянутым холстом
и над листом бумаги чистым?

Живопись наружно так проста,
что уму нельзя не обмануться,
но к интимной пластике холста
можно только чувством прикоснуться.

Вчера я с горечью подумал,
что зря слова на лист сажаю:
в текущей жизни столько шума,
что зря его я умножаю.

Чтобы слушать любого поэта,
мне хватает и сил и терпения,
и меня уважают за это
виртуозы фальшивого пения.

Твоих убогих слов ненужность
и так мне кажется бесспорной,
но в них видна ещё натужность,
скорей уместная в уборной.

Ночью проснёшься и думаешь грустно:
люди коварны, безжалостны, злы,
всюду кипит ремесло и искусство,
душат долги и немыты полы.

Чтоб сочен и весел был каждый обед,
бутылки поставь полукругом,
а чинность, и чопорность, и этикет
пускай подотрутся друг другом.

Лишь то, что Богу по плечу,
весь век прошу я на бегу:
чтобы я мог чего хочу,
и чтоб хотел я что могу.

Портили глаза и гнули спины,
только всё не впрок и бесполезно,
моего невежества глубины –
энциклопедическая бездна.

Как жить, утратя смысл и суть?
Душа не скажет, замолчала.
Глотни вина, в толпе побудь,
вернись и всё начни сначала.

По каменному тексту городов
скользя, как по листаемым страницам,
я чувствую везде, что не готов
теперь уже нигде остановиться.

Скорее всё же для потомка,
а не для нас
пишу усердно я о том как
пылал и гас.

Душа не потому ли так тоскует,
что смутно ощущает мир иной,
который где-то рядом существует,
окрашивая смыслом быт земной?

А на небе не тесно – поверьте –
от почтенных, приличных и лысых,
потому что живут после смерти
только те, кто при жизни не высох.

Нас как бы судьба ни коверкала,
кидая порой наповал,
а мне собеседник из зеркала
всегда с одобреньем кивал.

Не Божьей искры бытиё,
не дух я славлю в восхищении,
а воспеваю жизнь в её
материальном воплощении.

За то греху чревоугодия
совсем не враг я, а напротив,
что в нём есть чудная пародия
на все другие страсти плоти.

Я люблю, когда грустный некто
под обильное возлияние
источает нам интеллекта
тухловатое обаяние.

Мне жалко всех, кого в азарте
топтал я смехом на заре –
увы, но кротость наша в марте
куда слабей, чем в октябре.

Всегда живя в угрюмом недоверии,
испытывая страха нервный зуд,
микроб не на бациллы и бактерии,
микроб на микроскоп имеет зуб.

Грешил я с наслаждением и много,
и странная меня постигла мука:
томят меня не совесть и не скука,
а темная душевная изжога.

Я много съел восточных блюд
и вид пустыни мне привычен,
я стал задумчив, как верблюд,
и, как осёл, меланхоличен.

Восхищённые собственным чтением,
два поэта схлестнули рога,
я смотрю на турнир их с почтением,
я люблю тараканьи бега.

Стихов его таинственная пошлость
мне кажется забавной чрезвычайно,
звуча, как полнозвучная оплошность,
допущенная в обществе случайно.

Устав от накала дневного горения,
к подушке едва прикоснувшись,
я сплю, как Творец после акта творения,
и так же расстроен, проснувшись.

Жалеть ли талант, если он
живёт как бы в мире двойном
и в чём-то безмерно умён
и полный мудак в остальном?

Гетера, шлюха, одалиска –
таят со мной родство ментальное,
искусству свойственно и близко
их ремесло горизонтальное.

Снимать устав с роскошных дев
шелка, атласы и муары,
мы, во фланель зады одев,
изводим страсть на мемуары.

Мне забавна в духе нашем пошлом
страсть к воспоминаниям любым,
делается всё, что стало прошлым,
розовым и светло-голубым.

Настолько он изношен и натружен,
что вышло ему время отдохнуть,
уже венок из лавров им заслужен –
хотя и не на голову отнюдь.

Жизнь моя на севере текла,
я в жару от холода бежал;
время, расширяясь от тепла,
очень удлиняет жизнь южан.

В момент обычно вовсе не торжественный
вдруг чувствуешь с восторгом идиота
законченность гармонии божественной,
в которой ты естественная нота.

У нас, коллега, разные забавы,
мы разными огнями зажжены:
тебе нужна утеха шумной славы,
а мне - лишь уважение жены.

Я не измыслил весть благую
и план, как жить, не сочинил,
я что придумал - тем торгую,
и свет сочится из чернил.

Читатель нам - как воздух и вода,
читатель в нас поддерживает дух;
таланту без поклонников - беда;
беда, что у людей есть вкус и слух.

Гул мироздания затих
и, слово к ритму клея тонко,
я вновь высиживаю стих,
как утка - гадкого утёнка.

Если жизни время сложное
проживаешь с безмятежностью,
то любое невозможное
наступает с неизбежностью.

Залей шуршанье лет журчаньем алкоголя,
поскольку, как давно сказал поэт,
на свете счастья нет, но есть покой и воля,
которых, к сожаленью, тоже нет.

Полностью душа моя чиста,
чужды ей волненье и метание:
кто привёл на новые места,
тот и ниспошлёт мне пропитание.

Люблю часы пустых томлений,
легко лепя в истоме шалой
плоды расслабленности, лени
и любознательности вялой.

В похмельные утра жестокие
из мути душевной являлись
мне мысли настолько глубокие,
что тут же из виду терялись.

Питали лучшие умы
мою читательскую страсть,
их мысли глупо брать взаймы,
а предпочтительнее - красть.

В искусстве, сотворяемом серьёзно
и честно от начала до конца -
что крупно, то всегда религиозно
и дышит соучастием Творца.

Под сенью тихоструйных облаков
на поле благозвучных услаждений
я вырастил породу сорняков,
отравных для культурных насаждений.

Я в шуме времени кипящем
купался тайном и публичном.,
но жил с азартом настоящим
я только в шелесте страничном.

Он вялую гонит волну за волной
унылую мелкую муть:
Господь одарил его певчей струной,
забыв эту нить натянуть.

Ругал эпоху и жену,
искал борьбы, хотел покоя,
понять умом одну страну
грозился ночью с перепоя.

Почувствовав тоску в родном пространстве,
я силюсь отыскать исток тоски:
не то повеял запах дальних странствий,
не то уже пора сменить носки.

Когда успех и слава
обнять готовы нас,
то плоть уже трухлява,
а пыл уже погас.

Он талант, это всем несомненно,
пишет сам и других переводит,
в голове у него столько сена,
что Пегас от него не отходит.

То злимся мы, то мыслим тонко,
но вплоть до смертного конца
хлопочем высидеть цыплёнка
из выеденного яйца.

Во всё, что я пишу, для аромата
зову простую шутку - однодневку,
а яркая расхожая цитата -
похожа на затрёпанную девку.

Беспечный чиж с утра поёт,
а сельдь рыдает: всюду сети;
мне хорошо, я идиот,
а умным тяжко жить на свете.

Весь мир наших мыслей и знаний -
сеть улиц в узлах площадей,
где бродят меж тенями зданий
болтливые тени людей.

Я б жил, вообще ни о чём не жалея,
но жаль - от житейской возни худосочной
в душе стало меньше душевного клея,
и близость с людьми стала очень непрочной.

Пока нас фортуна хранит,
напрасны пустые гадания,
и внешне похож на зенит
расцвет моего увядания.

Во мне, живущем наобум,
вульгарных мыслей соки бродят,
а в ком кипит высокий ум -
они с него и легче сходят.

Люблю с подругой в час вечерний
за рюмкой душу утолить:
печаль - отменный виночерпий
и знает, сколько нам налить.

Дожив до перелома двух эпох,
на мыслях мельтешных себя ловлю,
порывы к суете ловлю, как блох,
и сразу с омерзением давлю.

Читаю оду и сонет,
но чую дух души бульдожьей;
не Божьей милостью поэт,
а скудной милостыней Божьей.

Я вчера полистал мой дневник,
и от ужаса стало мне жарко:
там какой-то мой тухлый двойник
пишет пошлости нагло и жалко.

Доколе дух живой вершит пиры,
кипит игра ума и дарования;
поэзия, в которой нет игры -
объедки и огрызки пирования.

Глупо думать про лень негативно
и надменно о ней отзываться:
лень умеет мечтать так активно,
что мечты начинают сбываться.

Пот познавательных потуг
мне жизнь не облегчил,
я недоучка всех наук,
которые учил.

Увы, в отличие от птиц
не знаю, сидя за столом,
что вылупится из яиц,
насиженных моим теплом.

Даже вкалывай дни и ночи,
не дождусь я к себе почтения,
ибо я подвизаюсь в очень
трудном жанре легкого чтения.

Держу стакан, точу перо,
по веку дует ветер хлёсткий;
ни зло не выбрав, ни добро,
живу на ихнем перекрёстке.

И я хлебнул из чаши славы,
прильнув губами жадно к ней;
не знаю слаще я отравы
и нет наркотика сильней.

Глупо гнаться, мой пишущий друг,
за читательской влагой в глазу -
всё равно нарезаемый лук
лучше нас исторгает слезу.

Он воплотил свой дар сполна,
со вдохновеньем и технично
вздувая волны из гавна,
изготовляемого лично.

Душевный чувствуя порыв,
я чересчур не увлекаюсь:
к высотам духа воспарив,
я с них обедать опускаюсь.

Что столь же я наивен - не жалею
лишаться обольщений нам негоже:
иллюзии, которые лелею -
они ведь и меня лелеют тоже.

Нет, я на лаврах не почил,
верша свой труд земной:
ни дня без строчки - как учил
меня один портной.

Жили гнусно, мелко и блудливо,
лгали и в стихе и в жалкой прозе;
а в раю их ждали терпеливо -
райский сад нуждается в навозе.

Печалью, что смертельна жизни драма,
окрашена любая песня наша,
но теплится в любой из них упрямо
надежда, что минует эта чаша.

На собственном огне горишь дотла,
но делается путь горяч и светел,
а слава - это пепел и зола,
которые потом развеет ветер.

Меня любой прохожий чтобы помнил,
а правнук справедливо мной гордился,
мой бюст уже лежит в каменоломне,
а скульптор обманул и не родился.

Очень важно, приблизившись вплоть
к той черте, где уносит течение,
твердо знать, что исчерпана плоть,
а душе предстоит приключение.

Люблю стариков - их нельзя не любить,
мне их отрешённость понятна:
душа, собираясь навеки отбыть,
поёт о минувшем невнятно.

К пустым о смысле жизни бредням
влекусь, как бабочка к огню,
кружусь вокруг и им последним
на смертной грани изменю.

Чтобы будущих лет поколения
не жалели нас, вяло галдя,
все мосты над рекою забвения
я разрушил бы, в ночь уходя.

Вонзится в сердце мне игла,
и вмиг душа вспорхнёт упруго;
спасибо счастью, что была
она во мне - прощай, подруга.

Не зря, не зря по всем дорогам
судьба вела меня сюда,
здесь нервы нашей связи с Богом
обнажены, как провода.

Я с первых дней прижился тут,
мне здесь тепло, светло и сухо,
и прямо в воздухе растут
плоды беспочвенного духа.

Судьбой обглоданная кость,
заблудший муравей,
чужой свободы робкий гость
я на земле моей.

Когда сюда придет беда,
я здесь приму беду,
и лишь отсюда в никуда
я некогда уйду.