Адам Мицкевич - Стихотворения и поэмы
И матери-земле напомни век девичий.
А я на путь иной вступить надеюсь скоро:
О будущем завел я с небом разговоры.
На звезды поглядел как астролог, пытливо,
Увидел странствий всех моих конец счастливый.
Тогда, свой пыльный лоб от зноя освежая,
Разбавим неманской струей вино Токая,
Чтоб мудрым королем науки величали
Того, кто первый дно исследует в бокале.
Тогда враги добра и разума все сгинут,
Тогда вернувшихся друзья опять обнимут,
Чтоб мы о тяжких днях разлуки и печали,
Как о делах давно минувших, вспоминали!
[1827]
НА ГРЕЧЕСКУЮ КОМНАТУ
В ДОМЕ КНЯГИНИ ЗИНАИДЫ ВОЛКОНСКОЙ В МОСКВЕ
Я следовал во мгле по черному эбену
За звездоокою в хитоне белотканом.
Где я? За Летою? Иль мумией нетленной,
Мощами городов лежит здесь Геркуланум?
О нет! Весь древний мир восстал здесь из былого
По слову Красоты, хоть и не ожил снова.
Мир мозаичный весь! В нем каждая частица
Величья памятник, искусство в ней таится.
Тут не решаешься на камень ставить ногу
Глядит с него лицо языческого бога:
Стыдясь за свой позор, гневливо он взирает
На тех, кто древнее величье попирает,
И снова прячется во мраморное лоно,
Откуда был добыт резцом во время оно.
Вот усыпальницы, ваятелей творенья,
Должны бы прах царей хранить от оскорбленья,
Но сами выглядят, как прах непогребенный.
Вот снятая глава неведомой колонны
Вся искалечена, среди своей же пыли,
Валяется теперь, как череп на могиле.
А вот и обелиск, пришлец из Мицраима,
Едва он держится, так стар; но ясно зримы
На нем загадочного вида начертанья:
То древних сфинксов речь, лишенная звучанья.
Глубокий смысл таят иероглифы эти!
Сном летаргическим здесь спит тысячелетья
Мысль, в бальзамическое ввергнутая ложе,
Как мумия, цела, но не воскресла все же!
Но, смертный, не одни творения людские
Зуб времени берет, – крошит он грудь стихии;
Вот брошен на песок осколок самоцвета:
Как солнце, самоцвет сверкал в былые лета,
Покуда весь свой блеск он наконец не вылил
И, как погасшая звезда, не обессилел.
Цела среди руин лишь статуя Сатурна
Да около нее коринфской бронзы урна,
Проснулась искра в ней, живет, не угасает.
Эллады гений там, быть может, воскресает?
Он поднял голову и вот, сверкнув очами,
На крыльях радужных летит венчать лучами
И дремлющих богинь, и олимпийцев лица,
И твой прелестный лик, о нимфа-проводница.
О, пусть все боги спят в стране воспоминаний
Своими бронзовыми, мраморными снами,
Тебя б лишь пробудил, о нимфа-проводница,
Тот, самый юный, бог, что и поныне чтится.
Но он на виноград сменил Венеры лоно
И перси алые посасывает сонно.
Великий грех, коль мы без жертв божка оставим!
О нимфа чудная! Мы набожность проявим!
Нет, смотрит свысока прелестнейшее око!
И жезл Меркурия не бил бы столь жестоко!
Надежды рушились. Безжалостно и строго
Душе в краю блаженств сказали: "Прочь с порога!"
В мир смертных я вернусь о чем оповещая?
Ах, расскажу, что был на полдороге к раю.
Душа, полускорбя, уж полуликовала,
И райская мне речь вполголоса звучала
Сквозь райский полусвет в смешенье с полутенью,
И получил, увы, я только полспасенья!
Москва, 1827
МОЕЙ ПРИЯТЕЛЬНИЦЕ
О, если б небеса мне подарили крылья,
Что рвутся в вышину, как дух мятежный мой,
Все ветры б одолел, без устали парил я
И долетел туда, где взор сияет твой.
Потом готов навек я превратиться в птицу,
Чтоб крылья подостлать ковром к твоим ногам,
Когда уж не смогу я в небо возноситься,
Покорствуя любви и времени богам.
Заступница моя в дни горя и печали,
Вознагради за то, что я в разлуке чах:
Подумай – небеса твоим молитвам вняли,
И радость пусть сверкнет огнем в твоих глазах.
О, если претерпеть свои я мог мученья
И боль перенести чужих сумел я мук,
Тебе обязан я. С тех пор мое стремленье
Жить, чтоб тебя за то благодарить, мой друг.
О легкомысленный! Ужель земным даяньем
Тебя, небесную, могу вознаградить?
Ты на уста мои кладешь печать молчанья,
И должен чувства я в душе своей таить.
Но в небе знают всё, как люди б ни скрывали,
И там ведется счет всем подвигам твоим:
Пером из хрусталя на каменной скрижали
Записывает их вседневно херувим.
[1827]
НЕЗНАКОМОЙ СЕСТРЕ МОЕЙ ПРИЯТЕЛЬНИЦЫ
Когда судьбы жестокий приговор
Порой друзей навеки разлучает,
Звезду избрав, к ней устремляют взор,
Она сердца их вновь соединяет,
И, нимбом той звезды обручены,
Они былые вспоминают сны.
Но есть звезда милей светил небесных,
Роднит людей, друг другу неизвестных.
Пока она блестит на нашем небе,
Взгляд, обращенный к ней, и мне дари.
Когда ж тебе ее закинет жребий,
Глядеть на вас я буду до зари.
О, если было б суждено судьбою
Ее нам вечно видеть пред собою!
1 октября 1827 г. Москва
ВОЕВОДА
Поздно ночью из похода
Воротился воевода.
Он слугам велит молчать;
В спальню кинулся к постеле;
Дернул полог… В самом деле!
Никого; пуста кровать.
И, мрачнее черной ночи,
Он потупил грозны очи.
Стал крутить свой сивый ус…
Рукава назад закинул,
Вышел вон, замок задвинул;
"Гей, ты, – кликнул, – чертов кус!
А зачем нет у забора
Ни собаки, ни затвора?
Я вас, хамы!.. Дай ружье;
Приготовь мешок, веревку
Да сними с гвоздя винтовку.
Ну, за мною!.. Я ж ее!"
Пан и хлопец под забором
Тихим крадутся дозором,
Входят в сад – и сквозь ветвей,
На скамейке, у фонтана,
В белом платье, видят, панна
И мужчина перед ней.
Говорит он: "Все пропало,
Чем лишь только я, бывало,
Наслаждался, что любил:
Белой груди воздыханье,
Нежной ручки пожиманье…
Воевода все купил.
Сколько лет тобой страдал я,
Сколько лет тебя искал я!
От меня ты отперлась.
Не искал он, не страдал он,
Серебром лишь побряцал он,
И ему ты отдалась.
Я скакал во мраке ночи
Милой панны видеть очи,
Руку нежную пожать;
Пожелать для новоселья
Много лет ей и веселья,
И потом навек бежать".
Панна плачет и тоскует,
Он колени ей целует,
А сквозь ветви те глядят,
Ружья наземь опустили,
По патрону откусили,
Вбили шомполом заряд.
Подступили осторожно.
"Пан мой, целить мне не можно,
Бедный хлопец прошептал.
Ветер, что ли, плачут очи,
Дрожь берет; в руках нет мочи,
Порох в полку не попал".
"Тише ты, гайдучье племя!
Будешь плакать, дай мне время!
Сыпь на полку… Наводи…
Цель ей в лоб. Левее… выше.
С паном справлюсь сам. Потише;
Прежде я; ты погоди".
Выстрел по саду раздался.
Хлопец пана не дождался;
Воевода закричал,
Воевода пошатнулся…
Хлопец, видно, промахнулся:
Прямо в лоб ему попал.
[Конец 1827 г.]
БУДРЫС И ЕГО СЫНОВЬЯ
Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.
Он пришел толковать с молодцами.
"Дети! седла чините, лошадей проводите
Да точите мечи с бердышами.
Справедлива весть эта: на три стороны света
Три замышлены в Вильне похода.
Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,
И на русских Кестут-воевода.
Люди вы молодые, силачи удалые
(Да хранят вас литовские боги!),
Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;
Трое вас, вот и три вам дороги.
Будет всем по награде: пусть один в Новеграде
Поживится от русских добычей,
Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах,
Домы полны, богат их обычай.
А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,
Может много достать дорогого,
Денег с целого света, сукон яркого цвета,
Янтаря – что песку там морского.
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха.
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
Привезет он мне на дом невестку.
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела – что котенок у печки
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся будто две свечки!
Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже
И оттуда привез себе женку;
Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю
Про нее, как гляжу в ту сторонку".
Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
Ждет, пождет их старик домовитый,
Дни за днями проводит, ни один не приходит.
Будрыс думал: уж, видно, убиты!
Снег на землю валится, сын дорогою мчится,
И под буркою ноша большая.
"Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?"
"Нет, отец мой; полячка младая".
Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится,
Черной буркой ее покрывая.
"Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?"
