Владимир Маяковский - Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

Блюет напившийся.
            Склонился ивой.
Вулканятся кружки,
           пену пе́пля.
Над кружками
      надпись:
            «Раки
            и пиво
завода имени* Бебеля*».
Хорошая шутка!
       Недурно сострена́!
Одно обидно
        до боли в печени,
что Бебеля нет, —
        не видит старина,
какой он
    у нас
      знаменитый
           и увековеченный.
В предвкушении
       грядущих
           пьяных аварий
вас
  показывали б детям,
           чтоб каждый вник:
— Вот
   король некоронованный
              жидких баварий,
знаменитый
     марксист-пивник. —
Годок еще
     будет
       временем слизан —
рассеются
     о Бебеле
           биографические враки.
Для вас, мол,
      Бебель —
           «Женщина и социализм»*,
а для нас —
     пиво и раки.
Жены
      работающих
        на ближнем заводе
уже
  о мужьях
      твердят стоусто:
— Ироды!
     с Бебелем дружбу водят.
Чтоб этому
     Бебелю
        было пусто! —
В грязь,
   как в лучшую
         из кроватных ме́белей,
человек
   улегся
      под домовьи леса, —
и уже
     не говорят про него —
            «на-зю-зю-кался»,
а говорят —
     «на-бе-бе-лился».
Еще б
  водчонку
   имени Энгельса,
         под
           имени Лассаля блины, —
и Маркс
    не придумал бы
           лучшей доли!
Что вы, товарищи,
        бе-белены
объелись,
    что ли?
Товарищ,
    в мозгах
        просьбишку вычекань,
да так,
   чтоб не стерлась,
           и век прождя:
брось привычку
       (глупая привычка!) —
приплетать
     ко всему
         фамилию вождя.
Думаю,
   что надпись
         надолго сохраните:
на таких мозгах
       она —
         как на граните.
  

Товарищ,
    вдаль
       за моря запусти
свое
  пролетарское око!
Тебе
  Вильсона покажет стих,
по имени —
     Гевло́ка.
Вильсон
    представляет
         союз моряков.
Смотрите, владыка моря каков.
Прежде чем
     водным лидером сделаться,
он дрался
     с бандами
         судовладельцев.
Дрался, правда,
       не очень шибко,
чтоб в будущем
       драку
         признать ошибкой.
Прошла
   постепенно
           молодость лет.
Прежнего пыла
       нет как нет!
И Ви́льсон
в новом
    сиянии
       рабочим явился.
На пост
   председательский
           Ви́льсон воссел.
Покоятся
    в креслах ляжки.
И стал он
    союз
      продавать
           во все
тяжкие.
Английских матросов
         он шлет воевать:
— Вперед,
     за купцову прибыль! —
Он слал
   матросов
        на минах взрывать, —
и шли
      корабли
      под кипящую водь,
и жрали
    матросов
        рыбы.
Текут миллиарды
        в карманы купцовы.
Купцовы морды
       от счастья пунцовы.
Когда же
    матрос,
        обляпан в заплаты,
пришел
    за парой грошей —
ему
  урезали
     хвост от зарплаты
и выставили
     взашей.
Матрос изумился:
        — Ловко!
Пойду
   на них
      забастовкой. —
К Вильсону —
      о стачке рядиться.
А тот —
    говорит о традициях!
— Мы
   мирное счастье выкуем,
а стачка —
     дело дикое. —
Когда же
    все,
     что стояло в споре,
и мелкие стычки,
        и драчки,
разлились
     в одно*
        огромное море
всеобщей
     великой стачки —
Гевлок
   забастовку оную
решил
       объявить незаконною.
Не сдерживая
      лакейский зуд,
чтоб стачка
     жиреть не мешала бы,
на собственных рабочих
           в суд
Вильсон
      обратился с жалобой!
Не сыщешь
     аж до Тимбу́кту*
такого
   второго фрукта!
Не вечно
    вождям
        союзных растяп
держать
   в хозяйских хле́вах.
Мы знаем,
     что ежедневно
           растет
крыло
      матросов левых.
Мы верим —
      скоро
           английский моряк
подымется,
     даже на водах горя,
чтоб с шеи союза
        смылся
мистер
   Гевлок Ви́льсон.
  

Как днище бочки,
        правильным диском
стояла
   луна
     над дворцом Ливадийским.
Взошла над землей
        и пошла заливать ее,
и льется на море,
        на мир,
           на Ливадию.
В царевых дворцах —
         мужики-санаторники.
Луна, как дура,
      почти в исступлении,
глядят
   глаза
     блинорожия плоского
в афишу на стенах дворца:
              «Во вторник
выступление
товарища Маяковского*».
Сам самодержец,
        здесь же,
              рядом,
гонял по залам
      и по биллиардам.
И вот,
   где Романов
        дулся с маркёрами,
шары
     ложа́
     под свитское ржание,
читаю я
    крестьянам
            о форме
стихов —
     и о содержании.
Звонок.
   Луна
     отодвинулась тусклая,
и я,
  в электричестве,
         стою на эстраде.
Сидят предо мною
        рязанские,
            тульские,
почесывают бороды русские,
ерошат пальцами
        русые пряди,
Их лица ясны,
      яснее, чем блюдце,
где надо — хмуреют,
         где надо —
              смеются.
Пусть тот,
       кто Советам
            не знает це́ну,
со мною станет
       от радости пьяным:
где можно
     еще
      читать во дворце —
что?
  Стихи!
     Кому?
        Крестьянам!
Такую страну
      и сравнивать не с чем, —
где еще
   мыслимы
        подобные вещи?!
И думаю я
     обо всем,
         как о чуде.
Такое настало,
      а что еще будет!
Вижу:
      выходят
      после лекции
два мужика
     слоновьей комплекции.
Уселись
    вдвоем
       под стеклянный шар,
и первый
    второму
        заметил:
              — Мишка,
оченно хороша —
эта
  последняя
      была рифмишка. —
И долго еще
     гудят ливадийцы
на желтых дорожках,
         у синей водицы.