Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения - Щапова-де Карли Елена

Идея заключалась в следующем: я должна была быть выкрашена с головы до ног в серебряную краску. Он проецирует на мне свои слайды. Я двигаюсь очень медленно и пластично. Ну, а фотограф, конечно, должен не валять дурака, а снимать то, что он видит. Съемка длилась часов шесть. За все это время я не присела, так как боялась, что серебро может полететь. Когда все было закончено, я вдруг почувствовала, что теряю сознание. Шанта подхватила меня на руки и быстро бросила в ванну. Она не на шутку испугалась. Мы все забыли, что человеческое тело — не кусок дерева. Каждая пора моего тела была зашпаклевана, и дышать было нечем.

Меня привели в порядок. Хотя я и чувствовала ужасную слабость, но, как видишь, осталась жива.

Через два дня фотограф принес фотографии. Я чуть не разрыдалась: никаких цветов, — черно-белые фотографии. Я на них выглядела то ли — как Тутанхамон, то ли — как модель Джакометти.

— Покажи.

Я достала желтый пакет с фотографиями и протянула Сашке.

— Да, Ленок, это неплохо, но в портфолио ты их вставить не можешь. Ну и страшна же ты здесь! Как так можно было снимать, чтобы получились такие огромные ступни ног?! Нет, это надо уметь. Он что, начинающий, да?

— Нет, не начинающий. Он даже где-то получил премии, но моделей снимать не любит. Он сказал Катрин, что есть только одна модель, с которой он может работать, это — я, так как я — артист, а не красивая дверная ручка. Говорит, что переснимал всех баб у Золи и у «Вулемины», и ни одна из них не могла ответить его требованиям. Я ответила. Наверное, именно поэтому он подбросил мне эту подлость. Не знаю, что ты думаешь, а я считаю это просто хамством. Он оправдывался и говорил, что зарубил все цветные пленки, но я-то здесь при чем? И Шанту бедняжку жалко, она тоже работала во французском поте лица своего. И за все это мы получили дурацкие фотографии. Я с ним больше не разговариваю и видеть его не хочу. Он меня просил прийти посниматься, но черта с два он у меня что-нибудь теперь получит!

Сашка продолжал переворачивать пластиковые страницы. Иногда он молчал, но лишь для того, чтобы заворчать на следующей:

— Все равно, лучше, чем я, тебя никто не снимает, — серьезно заявил он. — Здесь — свет поставлен неправильно, здесь — кусок руки отрезан…

— Ладно, не все фотографии плохи. А если слушать тебя, то выходит, что снимать умеешь ты один, а все остальное нью-йоркское население зря переводит пленку.

— Правильно, никто из них снимать не умеет…

Я затянулась сигаретой:

— Знаешь, я сегодня обошла большое количество каких-то офисов в надежде получить работу.

— Ну и что?

— Ничего. Все смотрят, как на диковинку, говорят, что все, что я делаю, интересно, но слишком sophisticated [40]. Катрин говорит, что мне надо отказаться от желания делать искусство и пора начать делать коммерческие вещи. Вся беда заключается в том, что, когда я начинаю работать с фотографом, я подаю ему свои идеи, а он, как дурак, их и подхватывает. Мне надо заткнуться и молчать, — как делают все остальные, — я же начинаю в воздухе рисовать картины. А за эти картины никто и копейки не заплатит. Как и за мои стихи — хоть и красиво, но бесполезно.

— Твоя Катрин — Спиноза. Что ты вечно связываешься со всякими идиотками и неудачниками?!

— Ладно, это к делу не относится. Она где-то права. Вчера прихожу к одному. У него в приемной полно народу. Все явились, зная, что есть работа. Когда же вошла я, он воскликнул: «Елена, приходи на следующей неделе, давай снимем что-нибудь сумасшедшее». Я рассвирепела и ответила, что самое сумасшедшее, что я могу сделать с ним, — это деньги. Он посмотрел на меня, как и впрямь на ненормальную. Рожа у него вытянулась. Он ничего не ответил. — Так что, есть какие-нибудь предложения и соображения по этому поводу?

— Я считаю, что тебе нужно выйти замуж.

— Ты что же, думаешь, что я совсем конченый человек? Женись сам, а я у тебя буду занимать деньги (без отдачи, конечно).

— Я могу жениться, но только на молодой и на миллионерше. Вопрос, — где найти.

— Позвони по телефону, сейчас придет. Ты, Сашка, сам настолько ленив, что не можешь набрать номер телефона. Красавицы с миллионами тоскуют по твоей физиономии и атлетической фигуре. Ты же — металл, гранитная глыба. А какой-то там хуй на колесиках — раз, и составит ее и свое счастье. Посмотри на себя: красный платочек на шею повязан. Ничего, что не очень свежий, зато оттеняет бледность лица и хорошо идет в контрасте с черными волосами.

Сашка поправляет платок:

— Не нравится?

— Почему не нравится? Сказала же, что нравится. Ты напоминаешь мне моего старшего пионервожатого Лешку…

Как-то раз родители отправили меня в пионерский лагерь. Это на их языке называлось «сжиться с коллективом». Я приехала в этот дурацкий лагерь с клетчатым американским чемоданом, в котором было невероятное количество кружевных ночных рубашек, пластинки с твистом и шейком, жевательная резинка и сигареты «Мальборо».

Ужинать я отказалась, так как была подана какая-то гадость в виде каши и синего цыпленка, умершего от рака. Я отправилась спать, а утром меня разбудила труба или, как это у них называлось, — горн. Все коклюшные стали вставать и с недоумением смотрели на меня, лежащую. Чтобы не слышать проклятого шума, я еще и подушку положила на голову.

— Ты что не встаешь? — спросила одна из коклюшных. — Вставай, мы должны идти на линейку и зарядку!

Я посмотрела на каждую из них по отдельности и заявила, что я сюда приехала отдыхать. В семь часов утра я никогда не вставала и вставать не собираюсь. Это — не похороны бабушки, ради которой однажды я пошла на жертву в столь ранний час. Я посоветовала и им лечь и поспать до десяти, как все нормальные люди. Они последовали моему совету.

Через пять минут влетел вожатый нашего отряда и приказал всем встать. Никто не шевелился. Не зная, как быть, он закричал, что пришлет старшего пионервожатого и что тогда нам придется отвечать.

Старший пионервожатый не заставил себя долго ждать. Это был плотный молодец с таким свирепым выражением на лице, что коклюшные стали выскакивать из своих постелей без единого «ме» и «бе».

— Кто зачинщик подобного безобразия? — вопрошал он громко и четко. Такая интонация не могла остаться без ответа, поэтому немедленно чья-то худая лапка показала в мою сторону. И еще кто-то добавил:

— Это она.

— Встать, когда старший пионервожатый с тобой разговаривает! Встать, я сказал!

Я взглянула на него из кружев моей ночной рубашки и с холодной уверенностью сказала:

— Не кричи, я сплю. Мне еще нужно самое маленькое поспать три часа, и после этого я смогу с тобой разговаривать.

— Да ты понимаешь, где ты находишься?!

Он начинал меня злить.

— Послушай, — вдруг спросила я его, — у тебя по ТОЭ что стоит?

От изумления его рот приоткрылся:

— Ты откуда такое слово знаешь?

— Слово я знаю. Обозначает оно «Теоретические Основы Электротехники», на нем засыпаются все студенты, и преподает его в твоем институте мой отец — профессор, чье имя выковырено у тебя в сердце. Поэтому, если ты сейчас же не уберешься и не дашь мне поспать, знай, что на следующем экзамене ты провалишься. Уж я для этого сделаю все, еще и сама на экзамен приду, и там посмотрим, как ты будешь орать и махать кулаками.

— Поверь мне, друг Саша, что сквозь весь его здоровый загар я увидела мышиную бледность.

Он приказал всем коклюшным идти на линейку и остался со мной в комнате один. Его самоуверенность ушла вместе с ними. Пушисто-наивные черты лица деревенского парня вдруг спокойно улеглись на его лице. Он присел на край моей постели и, посмотрев на меня взглядом теленка, приговоренного к электрическому стулу, спросил, сколько мне лет. Я ответила, что три дня тому назад исполнилось четырнадцать. Вдруг он заплакал. Я увидела его простые чистые слезы, которые, не стесняясь, побежали по его круглому лицу, и глаза, которым было все равно, что о них подумают. Мне стало жаль его. Я подняла мягкий кошелек его ладони и сказала, обращаясь скорее к его слезам, чем к нему самому: