Александр Введенский - Том 2. Произведения 1938–1941
Время с честолюбием.
Не выспался и хотел нарисовать сон.
Червячки молниеносные и были они скоты.
<Пропуск.>
Похороны. Воспоминание. М.
Смерть Петр<а> Ив. IV.
Бледный как картошка.
В своем мундире — пл<охо>.
Чепуха и салат.
Пропуск. V.
Предание об аэроплане. М.
Что не день, а ящик. Чай с гвоздикой. Механик.
Психологические штучки. Уже смеется уже издевается.
Владивосток. VI.
Си речь.
Детство Иван-Петр, VII.
Черные усатые собаки. Хор<ошо>.
Игра в карты.
Синие яблоки. VIII.
Нездешняя комн<ата> со штанами и сиятельетвами.
На лице есть рок как полагается.
10.7.
105д. Д. Хармс:
А. Введенский. Роман. Бериблик.
Д-р Бернбокер. <В> 70 желудочном году. Медведь захохотал как человек. На тот белый свет.
Не естественно браслет сперли.
105е. Д. Хармс:
Убийцы дураки.
Паровоз пошел. Умывальник был соткан из мрамора.
Барбос человеческим голосом кричит на бактерий. Струпья покрывшие его легкие.
Адвокат Гомеров.
Стул венский как питье.
Пир, Французская речь похожа поначалу на восточную.
105ж. Д. Хармс:
А. Введенский. Убийцы вы дураки.
Григорий Сергеевич Пунцов. Кисляков. Крундышев,
Души убитых взлетали как фонтан.
Маруси летали над ними. Сидели с настежь открытыми окнами. Довертывалась в вальсе последние пары.
Сел на стул и стал представлять башню, Думал — пойду.
106. Безумные звери.
107. Стариковская ночь
в посуде толстую деву
стоящую как свеча
108–109. Я С. Друскин. Темы двух утерянных вещей Введенского:
1(108). Две смерти; человек умирает, это первая смерть.
Затем наступает вторая смерть.
2(109). Раз я сказал В.: самый приятный возраст от пяти до семи лет. Хорошо, если бы после семи лет снова наступало пять лет и т. д. На эту тему В. написал вещь. Только периодическое возвращение назад происходило между тридцатью и сорока годами. Обе вещи были написаны в начале тридцатых годов.
110
Гениальному мужчине
Гёте, Пушкин и Шекспир,
Костомаров и Пуччини
Собрались устроить пир.
111. Без названия
и сотню облаков над нами
встревоженно и зыбко
112
добродушные лягушки
восклицательные знаки
113. Я. С. Друскин:
Между 1935 и 1937 гг. В. рассказал тему вещи, которой он не написал: человек пишет дневник; время в мире этого человека идет как у нас, вперед, но дни идут назад, так что после сегодняшнего дня наступает вчерашний, позавчерашний и т. д. Дни в дневнике идут назад.
114. Т. А. Липавская сообщает об устном рассказе Введенского, который она от него слышала:
— Тринадцать человек организовали союз для борьбы с суевериями. Все дела они начинали в тяжелый день — понедельник, закуривали папиросу втроем и обязательно третий от той же спички. Собирались всегда все тринадцать вместе, не больше и не меньше. Однажды в понедельник они собрались для борьбы с суевериями, а тринадцатого нет. И тогда они прониклись суеверный ужасом.
Приложение IV*
Ранние стихотворения
«И я в моем теплом теле…»*
И я в моем теплом теле
лелеял глухую лень.
Сонно звенят недели,
вечность проходит в тень.
Месяца лысое темя
прикрыто дымным плащом,
музыкой сонного времени
мой увенчаю дом.
Ухо улицы глухо,
кружится карусель.
Звезды злые старухи
качают дней колыбель.
Май 1920 года
Отрывок из поэмы*
На набережной болтаются
дома у самой реки,
Безкосые китайцы
ждут звездной руки.
А каменные солдаты,
мечтающие о хлебе,
проваливаются в квадраты,
просверленные на небе.
Внимания не обращая
ни на Великого, ни на Петра,
дряхлым шагам внимая,
заря поет до утра.
Земли еще дышит
красными шестами мятежей.
Шаги прозвучат еще тише
по дорогам соседних аллей.
Август 1920 г.
Стихи из цикла «Дивертисмент»*
«Играет на корнете-а-пистоне…»
Играет на корнете-а-пистоне
Мой друг, мой верный друг.
На голубом балконе
Из длинных синих рук.
Мое подымет платье
Веселый ветерок,
Играя па закате
снеющий рожок.
Я прохожу по улице
В юбке до колен;
Становишься распутницей:
Так много перемен.
Я в лавке продовольственной
В очередях стою.
Все помню с удовольствием
Последнее люблю!
И плачу долгим вечером,
И думаю о нем,
Что ж — делать больше нечего.
Вздыхаю пред огнем.
«Та-ра-ра-бумбия…»
Та-ра-ра-бумбия
Сижу на тумбе я.
Простерты руки
К скучной скуке.
Рука простертая
Ласкает звездочки,
А солнце мертвое
Лежит на жердочке.
У нее узкая талия
В руках белое полотенце:
Мои глаза в Австралии
Темнее тамошних туземцев.
Та-ра-ра-бумбия
Сижу на тумбе я.
«Ночь каменеет на мосту…»
Ночь каменеет на мосту,
Холодный снег и сух и прост.
Послушайте, трактир мой пуст,
Где звезды лошадиный хвост.
У загнанного неба мало
Глядят глаза на нас, когда
Влетают в яркие вокзалы
Глухонемые поезда;
Где до утра
Ревут кондуктора.
А ночь горбатая взрастает до зари,
И хмуро жмурятся от снега фонари.
Надень меха!
По улицам пройдись!
Она тиха
Воров безумных летопись.
Черный Гарри крался по лестнице
Держа в руке фонарь и отмычки;
А уличные прелестницы
Гостей ласкали по привычке.
Черной ночью сладок мрак
Для проделок вора.
Трусит лишь один дурак
В серых коридорах.
О пустынный кабинет,
Электрический фонарик!
Чуть скрипит сухой паркет, —
Осторожен тихий Гарри,
А в трактире осталась та,
Ради которой он у цели.
О, красавица твои уста
И они участвуют в деле!
Вот уж близок темный шкаф
С милыми деньгами.
Но предстал нежданно граф
С грозными усами.
И моментально в белый лоб
Вцепилась нуля револьвера.
Его сложила в нищий гроб
Не сифилис и не холера.
Не пойте черноглазых од
Над жертвою слепого рока.
Пусть месяц скорбный идиот
Целует руки у востока.
«Рвется ночью ветер в окна…»
Рвется ночью ветер в окна,
Отвори-ка! отвори!
Я задумалась глубоко
Но ждала вас до зари.
Я любила вас, не зная,
На четвертом этаже.
Все по комнатам гуляю
Одиноко в неглиже.
Ах зачем же тихо стонет
Зимний день на Рождество.
Вы сдуваете с ладоней
Пепел сердца моего.
Пусть мои закрыты двери,
Под глазами синева.
Разболелась от потери,
Закружилась голова.
«В ресторанах злых и сонных…»
«В ночных шикарных ресторанах.»
Из соврем. романса. Аргентинское Танго.В ресторанах злых и сонных
Шикарный вечер догорал.
В глазах давно опустошенных
Сверкал недопитый бокал,
А на эстраде утомленной,
Кружась над черною ногой,
Был бой зрачков в нее влюбленных,
Влюбленных в тихое танго.
И извиваясь телом голубым,
Она танцует полупьяная
(Скрипач и плач трубы),
Забавно-ресторанная.
Пьянеет музыка печальных скрипок,
Мерцанье ламп надменно в легко.
И подают сверкающий напиток
Нежнейших ног, обтянутых в трико.
Но лживых песен танец весел,
Уж не подняться с пышных кресел,
Пролив слезу.
Мы вечера плетем, как банты,
Где сладострастно дремлют франты.
В ночную синюю косу.
Кто в свирель кафешантанную
Зимним вечером поет:
Об убийстве в ресторане
На краснеющем диване,
Где темнеет глаз кружок.
К ней, танцующей в тумане,
Он придет — ревнивый Джо.
Он пронзит ее кинжалом,
Платье тонкое распорет;
На лице своем усталом
Нарисует страсть и горе.
Танцовщица <с> умершими руками
Лежит под красным светом фонаря,
А он по-прежнему гуляет вечерами,
И с ним идет свинцовая заря.
1920 г. Ноябрь-декабрь
