Николай Тарусский - Знак земли: Собрание стихотворений

Здесь мир безголосый обстало вокруг
Безлюдье – торжественный переполох
Ущелий и скатов: из каменных рук
Струятся обрывы небесных дорог.

Заката малиновое полотно
Еще над вершиной колышет едва.
Но час не пройдет, здесь мертво и темно,
И будет кружиться моя голова.

Лишь цокот копыт будет ночь шевелить,
Лишь всадник да конь будут тут невдомек
Ночному сознанию каменных плит
И диким обычаям горных дорог…

О, гордость какая: перенести
И в этот еще первозданный, слепой
Космический крутень, что лег на пути,
Как прошлое, черной безмолвной тропой, –

Себя, человеческое естество,
Которое теплится в каждом, когда
Та тьма, из которой подняли его,
За ним пробирается по следам.
22 августа 1930 Фальгара

В могилу тех, кто не слышит гула миров,
Открыли ветры старую мира дверь
И с петель сорвали. О, если ты не готов
Быть с ветром в согласьи, ты – неживой, поверь!

Земля, как заряд из орудия, мчится в бой, –
Неотвратимо, бесслезно и ты – за ней.
И в этом полете нельзя захватить с собой,
Пускай материнских, но мертвых, как осень, дней.

На братственном пире проснувшихся новых стран
Осенние листья навеки стряхнет земля,
И южное тихое солнце на ураган
Дохнет миротворно, дождавшихся веселя.

О, трудные годы, какие и гордость и честь
Весной дожидаться единственных летних гостей…
И в двери столетий войдет человек, как он есть,
Не в силах понять наших бед, и любви, и смертей.
24 декабря 1930 Пенджекент

За 20-й век! За мировое
Водополье; за разбитый лед;
За года, летящие Москвою,
Как один неотвратимый год;
За высокий голос смуглой крови;
За сердцебиенье, – не заснешь!
За того, кто строит, и готовит,
И выносит в дружелюбьи дождь;
За бессонниц страстный шепот сердца;
За бессмертье тех, что не дошли;
За замерзших, нам дающих греться
Всем огнем, всей теплотой земли;
За негаснущее солнце комнат;
За погоду времени, где я
Пил твой воздух, гордый, беспокойный
И неподходящий для жилья!
Командарм! Сопротивляясь бедам,
Чтя приказ бесповоротный твой,
Я иду за конницею следом,
Как красноармеец рядовой.

Прочь, старость! Зачем нам стареть, зачем
Голосом, заикающимся и шепелявым,
Жизнь отрицать и бранить для поэм,
От которых ни чести, ни славы!

Трудно с болью и с кровью сдирать с себя
Привычное каноническое убранство.
В лед бессонниц, тоскуя, томясь, любя,
Лечь на рельсы безлюдных станций.

И – опомниться. Опоздал состав –
Не дождешься. Мгла. Дождь. Зеленый
Огонек семафора, как сердце трав
И весны, возник отдаленно.

А, надежда? Да – жить! Да – жить! Да – жить!
И уж умер тот. Навсегда. Не встанет.
Жизнь стоит за плечом. Горят этажи
Станционных зданий в тумане.

Ну, крепись! Мы в суровое время сквозь
Голод, мрак, смерть, ад, ветер, пули
Пронесли свою жизнь, любовь и злость
Не затем, чтоб они уснули.

Не жалей! Не раздумывай, что не ты,
Что не тот из оврагов детства,
С рельс поднявшись, уходит из темноты,
Позабыв про свое наследство.

Там намчало. Там поездом напролом
Режет мрак, дождливый и строгий.
Время, век мой, дай руку, пойдем, пойдем:
Нам с тобой по одной дороге!
13 апреля 1931 Москва

Разумный мир, не светопреставленье!
Гул вьюг. Декабрь. Светящийся рожок.
Котел рычит, вздуваемый давленьем,
И рвется кран, запечатлев ожог.

Но поезду поспеть по расписанью!
Платформу набок, сдунуло столбы.
И вот несет в косое завыванье
Ночей и вьюг военный храп трубы.

Потом еще. Шершаво. Жестко. Грубо.
Ударило. И вырвал паровоз.
Заголосило. Крыши. Люди. Трубы.
Сырой и серый пляшущий мороз.

Две тыщи дней под белой шапкой пара я
Жар ада из раскрытого жерла.
Меняют машинистов, кочегаров,
Упавших в обмороке у котла.

Как стонут рельсы от чугунной бури!
Обрушиваясь на складни дров,
Мрак заступает путь, нещадно хмурясь,
Но он не в силах задержать ядро.

Прицел был верен и сосредоточен.
Что обмороки машинистов! Уж
Мы обгоняем время, мы от ночи
Уходим, – племя мужественных душ.

Бор рушится, заламывая ветви;
Мгла кружится и поднимает зык;
Одетый в хлопья, вековечный ветер
Показывает за окном язык.

Он дразнит нас, беснующийся, косный.
Здесь сон давным-давно сошел с ума.
Здесь пращур, прячась, отступает в сосны.
Здесь топки жаром брызжут на дома.

Мы зорко верим вдохновенью формул:
Пусть разум жизни задает урок.
Ура! Столетья потеряли тормоз.
Сто лет, как пять, – и мы доедем в срок!
6 июля 1931 Ока

Я осенью болею, а ты не спишь, мой друг!
Мой ласковый, дай руку, мы вступим в объясненье
С той памятью, где кружит зеленый, звонкий круг,
Лес отроческих лет, полуприкрывшись тенью.

Мы эту тень развеем и копоть оботрем.
Давай начнем сначала! Ну, вместе! Восемнадцать!
Ты помнишь этот год? Как музыкальный гром,
Он в комнату вошел и приказал меняться...

Сквозняк ломает рамы. Он – синий, ледяной!
Навылет сквозь квартиру, выдавливая двери!
Навылет сквозь сознанье, – а ты, мой друг, со мной!
Привычки отживают, и мне не жаль потери!

Восторг? Слепое пенье? Случайный обертон?
Мальчишество, быть может? Но возраст умирает.
Шинели и бушлаты. Дымящийся перрон.
Слепит морозным солнцем. А я дружу с мирами.

Ночь. С легким саквояжем стою на холоду.
Столбы фонарных светов. Обмерзшая площадка.
И вдруг состав вскипает свистками на ходу
И в ночь меня выносит, рыча, из беспорядка.

И режет мир, и ломит, и прется напрямик
Сквозь белые вагоны тифозного состава
Тута, туда, в ночное, где не читают книг,
Где широко без края, где завалило травы.

И круглый шум колесный. И свет. И стоны рек,
Когда их дружно давят гудящими мостами.
Прощай! Прощай! В последний! Разгон в 20-й век,
Где ночь вздыхает жизнью над мчащими кустами.
Август 1931 Ока

Московская площадь, как котел,
где варят людей и звезды.
И небо синеет. И дождь прошел.
И медом закапан воздух.

Я вынесу свой двадцатый век
на площадь и здесь узнаю,
зачем бородатый человек
с поспешкой бежит к трамваю?
Зачем этой девушке двадцать лет,
и вся она пахнет садом,
где мокрый огонь зеленых планет
мешается с виноградом?
На дранках растянутый виноград
у яблони в желтых ядрах.
А море шумит и входит в сад,
плеща, грохоча эскадрой…

Зачем этот мальчик из-за угла,
хоть галстух его развязан,
бежит к переулку, где пухнет мгла,
кудрявый и синеглазый?
Он весь еще дачный, он летний весь:
в глазах – футбол и речушка…

А ты про какую-такую весть
пришла разузнать, старушка?
Вся черная, с зонтиком и горбом,
принюхиваясь к прохожим,
ты яблонь встряхиваешь рукавом
и стелешь в сенцах рогожи.
И в кадочке пахнет дубовый лист;
а низкий балкон сгнивает;
а в серой курточке телеграфист
балкона не открывает.

А кто это рыжий – на сворке пес, –
охотничьи замашки,
на остановке к столбу прирос
в крылатой непромокашке?
Червонный овин. В облаках кусты.
Развесился пруд на грушах.
И в черную яму летят листы,
а в поросль спешат крякуши.
И ветер полотнищами полей
играет, как парусами.
И мчатся радуги селезней
над рыжими усами…

А площадь кипит. И со всех сторон
та площадь под фонарями
вздувает людской неугомон
и мечет нетопырями
сгоревшую черную листву
бульваров. И отступает
туда, к огородам, на ботву
ночь, мокрая и тупая.

И кружится площадь:
В поход!
В поход!
И звезды, как рой пчелиный.
И годы, как гуси, над головой
полощутся крыльями, мчат вперед.
А время стекает над Москвой
и празднует именины.

Медвежьим басом гремит этаж:
– Ведь это – Двадцатый Век!
Ему отзывается гараж:
– Да, это – Двадцатый Век!

Совиным голосом, как в лесу,
сирена стонет, летя:
– Я тоже Двадцатый Век несу!
Трамвай дребезжит:
– И я!

И вот мы заслушались и стоим
в кружащемся колесе:
и рыжий охотник, – собака с ним, –
и девушка, и все.

Мы вспомнили всё, что нам давно
твердили, и вот летим
сквозь голубеющее полотно
в глубокий счастливый дым.
1932