Людвиг Тик - Странствия Франца Штернбальда
— Что с тобой? — спросил Дюрер, заключая его в объятья.
— О дорогой мой, любимый мой Альбрехт! — вскричал Франц, — сколь безутешен я, что не в моих силах высказать, как почитаю я вас и как люблю. Я всегда мечтал еще раз встретиться с вами, чтобы высказать вам свою любовь, но сейчас это все равно не по силам мне. О любимый мой учитель, поверьте мне на слово, поверьте моим слезам.
Говоря так, Франц отстранился от Дюрера, и тот подал ему руку и сказал:
— Я тебе верю.
— Ах, — воскликнул Франц, — как отличаетесь вы от всех прочих людей! Все отчетливее я ощущаю, что никогда мне не встретить подобного вам! К вам я привязан всем сердцем и никому не буду доверять так, как доверяю вам.
Дюрер в задумчивости прислонился к дереву, лицо его находилось в тени.
— Франц, — проговорил он медленно, — не заставляй меня ощущать твое отсутствие еще горше, ведь и у меня никогда не будет второго такого ученика, такого друга. Потому что ты мне друг — единственный, кто подлинно любит меня всей душой, единственный, кому я могу сполна ответить на любовь.
— Ни слова больше, Альбрехт, — ответил Франц, — или я упаду замертво.
Дюрер продолжал:
— Это всего лишь правда, сын мой, — ибо я люблю тебя как сына. Или ты думаешь, что твоя верная привязанность от самых детских лет не тронула моего сердца? О, ты не знаешь, что перечувствовал я в тот вечер в Нюрнберге и что чувствую сейчас; я и сейчас, как тогда, поспешил бы распрощаться с тобой, но я не в силах.
Теперь уже он первый обнял Франца, и тот почувствовал, что его дорогой учитель плачет. Сердце его готово было разорваться.
— Другие, — сказал Дюрер, — не любят меня так, как ты; в их мыслях слишком много земного. Я часто надеваю на себя маску черствости и веду себя, как принято; но сердце мое не таково. Пиркхаймер — богатый патриций, он славный человек, но меня он ценит только ради моего искусства и потому, что я усерден и не мрачен душой. Моя жена мало знает меня, и оттого, что я всегда молчу и уступаю ей, она думает, что делает все как лучше для меня. Себастьян — добрый малый, но я не чувствую в нем родственного сердца, как в тебе. Об остальных и говорить нечего. Поистине ты у меня один в целом свете.
Франц вымолвил в восторге:
— Для меня не могло быть большего счастья, нежели то, что вы знаете о моей глубокой любви к вам.
— Всегда будь честен, — сказал Дюрер, — и пусть твое смиренное сердце навсегда останется таким, как сейчас. Возвратись в Германию и в Нюрнберг тогда, когда сочтешь нужным; а для меня не будет большей радости, как впредь всегда жить рядом с тобой.
— Я — одинокий сирота, нет у меня ни отца, ни матери, ни родных, — промолвил Франц. — Вы для меня — все.
— Хотелось бы мне, — ответил Альбрехт, — чтобы ты застал меня в живых, да что-то не верится; некий голос в моей душе говорит мне, что я недолго протяну. В иные часы я становлюсь столь серьезен и печален, что желаю умереть, хотя после сызнова принимаюсь шутить и выгляжу веселым. Хорошо знаю также, что мое излишнее рвение в работе идет мне во вред, я притупляю силы своей души и наверняка за это поплачусь; но тут уж ничего не поделаешь. Думаю, милый Франц, что мне не надо объяснять тебе причины. Жена моя добрая женщина, однако мыслит чересчур по-земному, она вечно изводит и себя и меня заботами о завтрашнем дне; она копит деньги, и сколько б я ни работал — ей все мало; и чтоб она оставила меня в покое, я берусь за дело подчас без всякой охоты: но во время работы охота приходит сама собой. Жена моя не понимает мудрости божественных слов, изреченных Спасителем: «Не заботьтесь для души вашей, что́ вам есть и что́ пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи и тело — одежды? Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры! Итак не заботьтесь и не говорите „что́ нам есть?“ или „что́ пить?“ или: „во что одеться?“»{35} — А теперь прощай, любезный друг; я вернусь назад, а ты не провожай меня, ибо рано или поздно нам все же должно расстаться.
Франц не выпускал его руки.
— Мне не увидеть вас больше? — спросил он. — Зачем бы тогда стал я возвращаться в Германию? Нет, живите долго-долго, на благо себе, мне и отечеству!
— Как неизбежна наша разлука, — сказал Дюрер, — так рано или поздно неизбежна и моя смерть, а, стало быть, не все ли равно, когда? Чем раньше, тем меньше трудов земных; чем позже, тем больше забот. Но возвращайся поскорее, ежели сможешь.
После чего он благословил своего молодого друга и стал пламенно молиться. Франц повторял про себя каждое слово, охваченный благочестивым восторгом; потом они обнялись, и Дюрер удалился от него огромной тенью. Франц смотрел ему вслед; вокруг смутно проступали деревья, мерцала луна. Вдруг тень остановилась, потом двинулась назад. Дюрер оказался рядом с Францем, взял его за руку и сказал:
— А впредь, когда будешь писать мне, называй меня на ты и своим другом, потому что ты мне больше не ученик.
После этих слов он и в самом деле ушел, и Франц совсем потерял его из виду. Ночь была холодная, городские стражи с песнями обгоняли его, торжественно звонили колокола. Франц еще побродил по улицам, затем отправился на свой постоялый двор; спать он не мог.
Глава третья
Настало утро. Франц нашел попутчиков, они собирались плыть по каналу в Роттердам, а там нанять судно побольше, которое доставит их в Антверпен.
Стояла ясная погода, когда веселая компания села в лодку. Франц разглядывал своих попутчиков одного за другим, все это были люди ничем не примечательные, кроме одного юноши лет двадцати, необыкновенно красивого лицом и изящного в движениях, Франца всегда больше тянуло к молодым людям, нежели к старым; с последними разговаривал он неохотно, ибо редко когда бывал с ними согласен. В их обществе он особенно мучительно стеснялся и в то же время всегда замечал, что утомляет их своей чрезмерной живостью, ребячливостью; тем не менее порой они поглядывали на него сверху вниз с каким-то вроде бы даже состраданием, с какой-то деспотической терпимостью, как бы говоря, что в конце концов все эти бурные чувства пройдут, а он крепко встанет на ноги на их спокойной и холодной земле. Часто он чувствовал себя униженным, если они любили те же предметы, которые почитал он, однако же раздавали хвалу и хулу, одобрение и снисхождение с видом воплощенной справедливости, так что от любви-то почти ничего не оставалось. Он же, напротив, привык не скупиться, не отмерять и не ограничивать свою любовь, а предоставлять ей полноводным потоком изливаться на священную землю искусства, его обетованную страну; чем сильнее любил он, тем лучше было у него на душе.
Франц не мог оторвать взгляд от того юноши: его веселые, ясные карпе глаза и вьющиеся волосы, открытый лоб и вдобавок ко всему пестрый чужеземный наряд возбуждали его любопытство.
Судно продолжало путь, слева насколько хватал глаз раскинулась плоская равнина. Попутчики казались задумчивы, а быть может устали: все рано поднялись в это утро; только тот юноша с живостью озирал окружающие картины своими большими глазами. Один пожилой господин вынул книгу и начал читать, но вскоре задремал. Остальные, видно, хотели завязать беседу.
— Господин Вансен заснул, — обратился один из них к своему соседу. — Чтение не идет ему впрок.
— Не так уж крепко он спит, соседушка, чтобы не слышать ваших слов, — сказал Вансен, пробуждаясь. — Рассказали бы что-нибудь или спели веселую песню.
— Я охрип, — ответил тот, — и вы прекрасно это знаете. Да и вообще я давно уже забросил пение.
Юный чужеземец молвил:
— Я готов спеть, если только господа не будут слишком придирчивы по части поэзии.
Все принялись заверять его, что не будут, а он продолжал:
— Да и к чему это? Только отравлять себе удовольствие; я пою лишь такие песни, где все сказано прямо и просто, без всяких выкрутасов, других песен я не люблю. Итак, с вашего разрешения, я начинаю.
Взяв с собой рассудок здравый,
Загрустишь, того гляди;
Сзади город величавый,
Лес и горы впереди.
Небо вдалеке заголубело,
Лишь бы сердце не робело!
Неуместны сумрачные взоры:
Видишь, мир перед тобой велик;
В городе печали и раздоры,
От которых дух поник.
Наконец-то вновь зеленый луг,
Радостный простор вокруг.
Позабудь любовные страданья,
Лучше возвращайся к людям вновь;
Предстоят везде тебе свиданья,
Если ценишь ты любовь;
Тщетны сумрачные взоры,
Счастьем светятся просторы.
Я ли счастья не замечу?
Дева ждет уже меня,
Речку выслала навстречу,
Призывая и маня.
Ветров больше нет противных,
Стихли бури в дуновеньях дивных.
Видишь, в ручье лесном
Играет свет;
Здесь, как в краю родном,
Сверкая вслед;
Множеством глаз-лучей
Глядит в родник,
Смотрит в лесной ручей,
В тысячу струй проник.
Так вот в пути земном,
В твоей судьбе
И в сумраке ночном
Светит любовь тебе.
Любишь ли ты лучи,
Вспыхнувшие в ночи,
Когда в алмазный путь
Спешит светило дня шагнуть?
Когда пернатый хор с высот
Невесте дня хвалу поет,
Как будто устлан облаками
Путь, пламенеющий веками?
Однако, друг, уже в голубизне
Кончается роскошная игра,
Так что богине пламенной пора
В морской исчезнуть глубине.
И возникнет над лесами
Много светочей во мгле,
Чтобы слиться с небесами
Голубеющей земле.
Счету нет рубинам и сапфирам
На небе, где блещет ожерелье,
Вечером справляя новоселье,
Радостным отмеченное пиром;
Пламенеет на щеках веселье.
Разве не стремится звездный хор
Тихим светом одарить простор?
Не взлетит ли жаворонок вскоре,
Вновь не запоет ли песню море?
Первую любовь оплакивать не надо,
Навсегда ее теряя;
Если сердце биться радо,
То тебя вознаградит вторая;
Будешь ли ты плакать, повторяя:
Новая услада — не услада?
К нам не забывает весна возвратиться,
С ласточками и аистами летя;
С властью зима не успела проститься,
А уже с улыбкой проснулось дитя.
Хотя зима ворчит на резвушку,
Ищет весна игрушку свою,
Зеленым огнем очистив опушку,
Уроки пенья дает соловью.
Плодовых деревьев коснулась весна;
Порхает, карабкается она;
Под сенью зеленых листьев белый цвет, словно снег;
Весна весело кивает: ей дорог любой побег.
Потом весна ложится под куст
И сладко спит в дубраве дикой;
И пахнет близ румяных уст
То ландышем, то земляникой.
Смеются долы кругом
В красном и голубом;
Спросонок через ограду
Перелезает весна,
Ключей не требуя к саду;
Что ей крутая стена!
Снег убрала, подстригла буки,
Повсюду приложила руки,
И вечерами в тишине
Копает, работая при луне.
Весна друзьям говорит: «Не ждите!
Земля — темница, а не теплица.
На свет скорее выходите,
Чтобы нам вместе повеселиться.
К ней тянется лилия белыми перстами,
Тюльпан примеривает головной убор;
Потом, потупив скромно взор,
Является роза с другими цветами.
Соткан ковер во всей красе,
В жасминовых кущах любовь царит;
Птица весну благодарит,
И с нею радуются все.
Потом весна цветы целует в щеки
И говорит: «Пора мне вдаль».
Цветы увядают, цветы одиноки,
Их губит сладкая печаль.
Весна сказала: «Да, пора мне в путь;
Я завершила здесь урочный труд;
Меня на крыльях ласточки несут,
Чтобы в душистой Индии мне отдохнуть».
Жать мне, малютке, несподручно,
Срывать я не умею винограда;
Осень прислать вам я буду рада,
Все завершив благополучно.
Люблю я игры, я лишь дитя,
Работаю разве только шутя;
Но как только вам надоест зима,
К вам в добрый час вернусь я сама.
Беру с собою цветы и птиц:
Пусть не отвлекают рачительных жниц!
Прощайте! Разлука нам не страшна.
Запомните: где любовь, там весна.
— Вы очень красиво спели эту песню, — сказал Вансен, — однако к словам ее и в самом деле нетрудно придраться, и у вас концы с концами не сходятся.
