Елена Гуро - Небесные верблюжата. Избранное
«Возлюбив боль поругания…»
Возлюбив боль поругания,
Встань к позорному столбу,
Пусть не сорвутся рыдания! —
Ты подлежишь суду!
Ты не сумел принять мир без содрогания
В свои беспомощные глаза.
Ты не понял, что достоин изгнания,
Ты не сумел ненавидеть палача!
· · · · · · · · · ·
Но чрез ночь приди в запутанных улицах
Со звездой, горящей в груди…
Ты забудь постыдные муки!
Мы все тебя ждем в ночи!
Мы все тебя ждем во тьме томительной,
Ждем тепла твоей любви…
Когда смолкнет день, нам бойцов не надо, —
Нам нужен костер в ночи!
А на утро растопчем угли
Догоревшей твоей любви
И тебе с озлоблением свяжем руки…
· · · · · · · · · ·
Но жди вечерней зари!
Василий Каменский
Н.С. Гончаровой
Чарн-чаллы-ай.
Из желтых скуластых времен
Радугой Возрождения
Перекинулась улыбка ушкуйника
И костлявой шеи местный загар.
Горячие пески
Зыбучи и вязки,
А камни приучили к твердости.
Линии очерчены сохой.
Чарн-чаллы-ай,
Султан лихой.
В гаремах тихие ковры
Червонными шелками
Чуть обвито тело,
Как пропасть — смоль волос.
Глаза — колодцы. Едина бровь
И губы — кровь.
Рук змеиных хруст,
Рисунок строгий в изгибе уст,
Чарк-чаллы-ай.
Дай.
Возьми.
Саадэт? Черибан? Рамзиэ?
Будь неслышным
Кальяном
Тай.
Дай.
Спроворишь — бери.
Чарн-чаллы-ай.
Журавлиный барон
Кто-то бредил над сугробами светлой нелепостью.
Как бредило небо — этот безумец над городом, посылая клубами сияние февральских облаков, посылая знак всем отовсюду, единый для всех, соборную чашу радости.
Бродил в пустынной улице дух и трогал дверные ручки… И махая веселыми руками, опрокинул чашу мира и дружбы прямо в березы и елки, прямо в город сквозь дымы фабрик. Прямо в сердца, сраженные неожиданностью его юного баронского налета.
Не вытерпели его светлого бреда любви и радости. А его нелепые, открытые от сияния жесты послужили для того, чтобы сделать ему больно и насмеяться над ним.
— Что шумишь ты здесь, дерзкий безумец, ободранно-радостный униженно-гордый журавлиный барон?
И приказал взбешенный сатана поймать рыцаря и бить его постыдно розгами.
И взяли, сломали прутики, развевавшиеся на небе в предвесенних призывах, трогавшие обнаженностью небо и землю, и сделали из них розги для рыцаря.
А когда его в танце схватили и отдали истязателям, — и под ударами истязателей бредил светом. Потому что разорвалась у него в груди пелена и увидел в светлом безумии, как знак через всю землю полосой смелой, синей и далекой посылала городу весенняя отважная любовь.
…«Пусть летит и звенит по весеннему небу моя журавлиная радость. Пусть летит моя гулкая журавлиная радость. Ей небо — этот сумасшедший — посылает знак, что уже переглянулись крайние полосы и дали знак городу, знак отваги.
Звени, долговязая журавлиная радость, а люди пусть смотрят на журавлей, как летят треугольником, исчезая за вздрогнувший лес… И махают, так же как я, длинными руками, и ничто не рассеет их прозрачный строй, даже смерть. И если примчится свинцовая весть, ее примет настигнутая грудь и ринется по небу изогнутым крылом. И упадет один иди другой рыцарь полета и, падая, вздрогнет длинными ногами, и кровь свою беззаветно возвратит земле.
И уже грезит их сумасбродством лесная, далекая полоса…»
И насмеялись над ним классически.
И смотрела земля, как Святая Мария Дева, немного улыбаясь, на рыцаря отваги и унижения, на рыцаря нелепости и добра, на рыцаря своего верного.
А когда истерзанный и осмеянный встал — он послал все тот же безмерный жест рукой соборно открытого всем привета, — отчего сумасбродная радость приснилась людям.
А небо над городом разорванных и затесненных трубило собор.
Стихотворения в прозе
Я стояла одна в поле. —
Еще последним бледным отсветом блестели белые змеи берез. — Вдруг зашептала таинственным, колючим, зловещим шепотом рожь… Воздух закрутился… деревья отвечают тревожным ропотом; отдаленная деревня пахнула сырым грубым запахом навоза, дико загудели, завыли вершины и…
Все сверху покрыла, налетая, холодная волна бури…
Тогда я оглянулась, ища разгадку тревоги ржи, воздуха и деревьев… И… я поняла на мгновение что-то страшное и великое, как стихия: По блестящей, розовой облачной полосе, — скользили друг за другом, вверх,
Полубесформенные и облачные массы…
Озабоченно… торопливо, но медленно… в страшном сосредоточенном в себе молчании,
Друг за другом… полные тайны, непонятного людям замысла.
Вы видели, греются воробьи, греется и домик деревянный. Это радость утра для всех. Но приветливо проходит один человек, он счастлив от смеха молодых и проходивших мимо и от чужих приволий.
Он сам приволен, доволен жизнию. -
Это поэт.
Может быть, вывески странно зрячие. Может быть, приближается кто-нибудь четкий по светлой одинокой полоске тротуара,
Кроткий, но трогательно преображенный.
Может быть, у зари огонек украла конка, уносит в голубой город.
И дома стали чистые и строгие, потому что задумалась заря.
Лошади стали ночнее.
«Доктор Пачини вошел в хлев…»
Доктор Пачини вошел в хлев и кормил людей, пришедших из размалеванных вывесками улиц. Потом он шел в интеллигентное сияющее стекло двери.
И пока он был комодом и переживал новизну улицы, весны, и ветерка, и талого снега.
И он стал белой башней. Розовые лучи грели его бока, точно вся весна льется в эти ворота.
— А мне ничем сегодня не пришлось быть, кроме дурного блестящего сапога.
«Вы недовольны жизнью?..»
— Вы недовольны жизнью?
— Жизнь для меня узка. Везде заборчики, да решетки понагорожены, душно, темно.
— Свету хочу яркого, воли, — а нет воли и света солнечного, так пожара хочу, чтобы все заборчики да курятники человечий позагорелись.
— Гм!.. и с теми, пожалуй, кто живет в них, — а кто будет новое на место строить — Вы?
А без курятников новая жизнь обойдется.
Ефим № 6. — Этот господин хочет обойтись без людей, без построек, без заборов и цивилизации.
— Мы вам поможем в этом.
Новый пациент говорит, что ему узко и напротив курятник. Мы боимся, что припадок возобновится.
Пациент № 5. Опять уверяет, что гиацинты на клумбе — цветы его жены, и плачет.
— Пересадите его против курятника, а № 6 — против гиацинтов, т. е. против пожара.
Сторож в недоумении.
— Ну да, т. е. вообще против гиацинтов, а того поближе к курятнику.
— Ах сударь, но ведь ее нельзя было спросить. — У нее сломана шея.
— Сломана шея? Но это значит было плохо устроено.
— Плохо устроено?
— Ну да, в противном случае это на самом деле очень освежает и заставляет нас чувствовать себя высоко над прочими людьми и обстоятельствами.
— Мы, очевидно, не понимаем друг друга.
Венеция Врубеля
Уже расплавленный яд восторга проникнул в жилы. Зажглись влюбленные сказки и баллады алчной ночи. Все трепещет и дрожит, и в глазах сверкнули драгоценности. Ловчие взоры притягивают встречи; искры встреч — взгляды…
Бархат и игра в золото чудовищ. Бледное лицо озаренное желаньем — сверкающими губами. И ропща уходит вниз чудовищный трепет; в шлюзы ворот и переулков… И опять снова закипают мосты и площадь…
Вверху под аркой воспаленное небо.
Сквозное окошко
Сквозь двусветную светелку светит серебряное солнце. (Рядом на сосне корона). Тонкие жердочки переплета окна, чуть желтые — струны оконной музыки, и серебряные ветви сосен сквозят.
Есть серебряная страна.
Сквозь окно это смотрят в серебряную страну. Стекло находит на стекло и от этого случилась (происходит) просвечивает серебряная страна, серебряные ветви. И если смотреть на окошко и твердить: сосна, сон, сага и серебро и свет, твердить, совсем не думая, что говоришь — север, солнце. И некоторые норвежские слова Сольвейг, Сольгауг, Свангильд и еще счастливчик (счастье). Все это вместе в этом сквозном двусветном окошке.
Махатма
И не отводя глаз от моих глаз стал удаляться (в пространство). Хочу полететь с ним — раздалось во мне, — и сейчас же мы стояли у гигантского куста, густо одетого от самой земли большими лапчатыми листьями, совершенно мокрого от росы, на песчаной дорожке. Песок тоже был сырой и золотили все уже утренние лучи.
