Елена Крюкова - Сотворение мира
Франция. Фреска
Вода — изумрудом и зимородком,
И длинной селедкой — ронская лодка,
И дымной корзиной — луарская барка.
Парижу в горжетке Сены — ох, жарко.
В камине камня трещит полено —
Пылает церковь святой Мадлены,
Швыряет искры в ночку святую…
Париж! Дай, я Тебя поцелую.
Я всю-то жизнешку к Тебе — полями:
Где пули-дуры, где память-пламя,
Полями — тачанок, таганок, гражданок,
Где с купола — жаворонок-подранок…
Бегу! — прошита судьбой навылет:
Нет, Время надвое не перепилит!
Рубаха — в клочья?!.. — осталась кожа
Да крестик меж ребер — души дороже…
Бегу к Тебе — по России сирой,
Где вороном штопаны черные дыры,
Где голод на голоде восседает,
А плетью злаченою погоняет!
Ты весь — бирюза меж моих ладоней.
Сгорела я за Тобой в погоне.
И вот Ты у ног, унизан дождями,
Как будто халдейскими — Бог!.. — перстнями…
А я и не знаю — что делать девке?
Забыла русские все припевки.
Лежишь, в мехах дымов, подо мною?! —
Валюсь Тебе в ноги — сковородою —
Где в стынь — расстегаи, блины, форели!
Где реки — в бараньих шкурах метелей!
А елки!..а зубья кровавых башен!..
Париж, наш призрак велик и страшен,
Наш призрак — выткан по плащанице
Снегов — кровоточащей багряницей:
На рельсах, скрепленных звездой падучей,
Мужик — лоб во проволоке колючей…
И ноги льдяны!
И руки льдяны!
Не счесть рябин в хороводе пьяных!
А над затылком — доска пылает:
«ЗЕМЛЯ, ТВОЙ ЦАРЬ ТЕБЕ ВСЕ ПРОЩАЕТ…»
И я, Париж, у Креста стояла.
И я завертывала в одеяло
Легчайшее — кости да кожа — тело.
А пламя волос во пурге летело.
А ты… —
из мерзлот, где сутемь да слякоть,
Я так мечтала, сгорбясь, заплакать
Над жгучей жемчужиною Твоею,
Над перстнем — розовым скарабеем —
На сморщенной лапе старухи-Европы,
Над кружевом — в прорези грязной робы
Наемного века!
Над яркой бутылкой
Купола Сакре-Кер!
…над могилкой
Той маркитантки, кормившей с ложки
Солдат в императорской, злой окрошке —
О, где там парижский,
а где там русский, —
Лишь взор — от слез — по-татарски узкий…
И ветошь — к ране, и кружку — в зубы…
Париж! Неужели Тебе не люба —
Я: руки — в масле, я: скулы — в соли:
Чертополох — на Твоем подоле!
Пылинка, осколок полярной друзы —
Я здесь, прорвавшая века шлюзы
Размахом сердца, сверканьем тела…
Я так предстать пред Тобой хотела,
Как мать калеки — пред Чудотворной!
Мы, люди, — у Бога в горсти лишь зерна:
Во вьюге брошена, проросла я
Сюда, где Мария Стюарт — молодая,
Где мчится Шопен, в кулаке сжимая
Ключи от музыки, где немая
Шарманщица плачет перед Ван-Гогом,
А он ее угощает грогом
И в зимнюю шапку кладет монету!
И прочь — с холстами — по белу свету!
А Ты горишь за спиной кострищем,
Мой принц, Париж, что взыскуем нищим…
Я в Нотр-Дам залечу синицей.
Златым мазком мелькну в колеснице
Беззвучного Лувра: картиной — крикну!..
Зазябшей чайкой к воде приникну:
Лицо, и шея, и подбородок —
В Тебе, изумруд мой и зимородок,
Фонарь мой — во мраке родных острогов,
Оборвыш мой — у престола Бога:
Гаврош — с гранатой — под левой мышкой…
Париж. Я с Тобой. Не реви, мальчишка.
Шарманщик играет близ карусели.
А мы с Тобой еще не поели
Каштанов жареных…
Сказочные башенки,
черные с золотом…
Коркою дынною — выгнулся мост…
Время над нами
занесено — молотом,
А щетина кисти твоей
полна казнящих звезд.
То ты морковной,
то ты брусничной,
То — веронезской лазури зачерпнешь…
Время застукало нас с поличным.
Туча — рубаха, а Сена — нож.
Высверк и выблеск!
Выпад, еще выпад.
Кисть — это шпага.
Где д, Артаньян?!.. —
Русский художник,
ты слепящим снегом выпал
На жаркую Францию,
в дым от Солнца пьян!
А Солнце — от красок бесстыдно опьянело.
Так пляшете, два пьянчужки, на мосту.
А я закрываю живым своим телом
Ту — запредельную — без цвета — пустоту.
Я слышу ее звон… —
а губы твои близко!
Я чую эту пропасть… —
гляди сюда, смотри! —
Париж к тебе ластится зеленоглазой киской,
А через Реку —
тюрьма Консьержери!
Рисуй ее, рисуй.
Сколь дрожало народу
В черепашьих стенах,
в паучьих сетях
Ржавых решеток —
сколь душ не знало броду
В огне приговоров,
в пожизненных слезах…
Рисуй ее, рисуй.
Королев здесь казнили.
Здесь тыкали пикою в бока королям.
Рисуй! Время гонит нас.
Спина твоя в мыле.
Настанет час — поклонимся
снежным полям.
Наступит день — под ветром,
визжащим пилою,
Падем на колени
пред Зимней Звездой…
Рисуй Консьержери. Все уходит в былое.
Рисуй, пока счастливый, пока молодой.
Пока мы вдвоем
летаем в Париже
Русскими чайками,
чьи в краске крыла,
Пока в кабачках
мы друг в друга дышим
Сладостью и солью
смеха и тепла,
Пока мы целуемся
ежеминутно,
Кормя французят любовью — задарма,
Пока нас не ждет на Родине беспутной
Копотная,
птичья,
чугунная тюрьма.
Горький сполох тугого огня
Средь задымленного Парижа —
Золотая мышца коня,
Хвост сверкающий, медно-рыжий…
Жанна, милая! Холодно ль
Под вуалью дождей запрудных?
Под землей давно твой король
Спит чугунным сном непробудным.
Грудь твоя одета в броню:
Скорлупа тверда золотая…
Я овес твоему коню
Донесла в котоме с Валдая.
Героиня! Металл бровей!
Средь чужого века — огарок
Дервних, светлых, как соль, кровей!
Шпиль костра и зубчат, и жарок.
Пламя хлещет издалека —
Волчье-бешеное, крутое.
Крещена им на все века,
Ты сама назвалась — святою!
И с тех пор — все гудит костер!
Красный снег, крутяся, сгорает!
О, без счета твоих сестер
На твоей земле умирает!
За любовь. За правду. За хлеб,
Что собаки да свиньи съели.
И Спаситель от лез ослеп,
Слыша стон в огневой купели —
Бабий плач, вой надрывный, крик
Хриплогорлый — ножом по тучам:
Золотой искровянен лик,
Бьется тело в путах падучей!
Вот страданье женское! От
Резко рвущейся пуповины —
До костра, чей тяжелый плот
Прямо к небу чалит с повинной!
Стойте, ангелы, не дыша!
Все молчите вы, серафимы!
Золотая моя душа
Отлетает к моим любимым.
И костер горит. И народ
Обтекает живое пламя.
Жанна, милая! Мой черед
На вязанку вставать ногами.
Ничего не страшусь в миру.
Дети — рожены. Отцелован
Мой последний мужик.
…На юру,
Занесенном снежной половой,
На широком, седом ветру,
От морозной вечности пьяном,
Ввысь кричу: о, я не умру,
Я с тобой, золотая Жанна!
С нами радость
и с нами Бог.
С нами — женская наша сила.
И Париж дымится у ног —
От Крещения до могилы.
Той зеленой воде с серебристым подбоем
Не плескаться уже никогда
Возле ног, отягченных походом и боем,
Где сошлись со звездою звезда.
По-французски, качаясь, курлыкают птицы
На болотистом масле волны…
Вам Россия — как фляга, из коей напиться
Лишь глотком — в дымных копях войны.
Я — в Париже?! Я руки разброшу из тела,
Кину к небу, как хлеба куски:
Где вы, русские?.. Сладко пила я и ела,
Не познав этой смертной тоски —
Пятки штопать за грош, по урокам шататься,
Драить лестницы Консьержери
И за всех супостатов, за всех святотатцев
В храме выстоять ночь — до зари…
О вы, души живые! Тела ваши птичьи
Ссохлись в пыль в Женевьев-де-Буа.
В запределье, в надмирных снегах, в заресничье
Ваша кровь на скрижалях жива.
И, не зная, как сода уродует руки,
Где петроглифы боли сочту,
Имена ваши носят парижские внуки:
Свет от них золотой — за версту.
О, Петры все, Елены и все Алексеи,
Все Владимиры нищих дорог!
Я одна вам несу оголтелой Расеи
В незабудках, терновый, венок.
А с небес запустелых все та ж смотрит в Сену
Белощекая баба-Луна,
Мелочь рыбную звезд рассыпая с колена,
С колокольного звона пьяна.
Это две птицы, птицы-синицы,
Ягоды жадно клюют…
Снега оседает на влажных ресницах.
Инея резкий салют.
Рядом — чугунная сеть Сен-Лазара:
Плачут по нас поезда.
В кремах мазутных пирожное — даром:
Сладость, слеза, соль, слюда.
Грохоты грузных обвалов столетья.
Войнам, как фрескам, конец:
Все — осыпаются!
…Белою плетью
Жги, наш Небесный Отец,
Нас, горстку русских на паперти драной:
Звездным скопленьем дрожа:
Всяк удержал, и тверезый и пьяный,
Лезвие злого ножа
Голой рукою! А шлем свой кровавый
Скинуло Время-Палач —
Русские скулы да слезная лава,
Лоб весь изморщен — хоть плачь…
Сколь вас молилось в приделах багряных,
Не упомянешь числом.
Храма горячего рваные раны
Стянуты горьким стеклом.
Окна цветные — сердца да ладони.
Радуга глаз витража.
Рыжие, зимние, дымные кони.
Жернов парит беляша.
Крошево птиц — в рукаве синя-неба.
Семечки в грубых мешках!
Хлеб куполов! Мы пекли эти хлебы.
Мы — как детей — на руках
Их пронесли!
А изящный сей город
То нам — германский клинок,
То — дождь Ла-Манша посыплет за ворот:
Сорван погон, белый китель распорот,
Господи, — всяк одинок!
Ах, витражи глаз лучистых и узких,
Щек молодых витражи —
Руки в морщинах, да булок французских
На — с голодухи! — держи!
Встаньте во фрунт. Кружевная столица,
Ты по-французски молчи.
Нежною радугой русские лица
Светятся в галльской ночи.
В ультрамарине, в сиене и в саже,
В копоти топок, в аду
Песьих поденок, в метельном плюмаже,
Лунного Храма в виду!
Всех обниму я слепыми глазами.
Всем — на полночном ветру —
Вымою ноги нагие — слезами,
Платом пурги оботру.
Взял грубо за руку. К устам, как чашу,
Поднес — пригубил — и разбил.
О боги, боги. Мы не дети ваши.
Вы нас пустили на распыл.
Подруга, слышь, — молочных перлов низка
Мне им подарена была!.. —
Мне, нежношерстной, глупой киске
С подбрюшьем рысьего тепла…
Подруга, ты умеешь по-французски,
А мне — невмочь. Слоновой кости плеч
Ты помнишь свет? И взор степняцкий, узкий,
Светлей церковных свеч.
Златые бары, грязные вокзалы,
Блевотный, горький дух такси.
И то, как Русь веревками связала —
Чрез все «тубо» и все «мерси» —
Мне щиколотки — чтоб не убежала!
И кисти рук потресканных — чтоб я
Всю жизнь, кряхтя и матерясь, держала
Чан снежного, таежного белья!
Чтоб, в уши завинтив ее алмазы —
Блискучий Сириус, кроваво-хлесткий Марс —
Под выстрелами умирала сразу,
Как при разрывах принято у нас.
И ты, фрондер, любовник фатоватый,
Песнь лающий в ненашенскую тьму,
Не заподозришь, что не девки мы — солдаты:
По гордому наследству, по уму
Неженскому, которого разрывом
Не испугать: — мы — пуповину рвем!
Прощай. Лишь в пустоте порвавшись — живы.
Лишь лоскутами яркими — живем.
А лоскуты сшивает в одеяло
Безносая, безгрудая, — Она…
Отыдь. Уже тебя поцеловала.
Уже тебе ни капли не должна
Своей карминно-винной, царской крови,
Тугого тела, яростной души.
…Умру — бери портрет, целуй глаза и брови
И ноздри раздувай, припомнивши духи.
И бормочи в слезах свои Пардоны,
И Силь Ву Пле, и Господи Прости, —
Не надо мне, Париж, твоей короны:
Я голяком хочу на Русь ползти.
Метель громадой тысячи знамен
Укрыла мавзолейный мрамор…
Да, здесь остался, кто в судьбу влюблен —
Три пастуха да старец Симеон,
Портрет, ножом изрезанный, без рамы.
Снег льет с небес — горючий, голубой.
Он льет и засыпает нас с тобой,
Наш мир гранитный и рогожный.
Прилив — отлив. Гей, ледяной прибой!
Немым — пред смертью — спеть возможно.
Да, можно петь! И выть! И прокричать,
И высыпать половой — слово.
Нам Каинова спину жжет печать.
Нам не поклонятся, не крикнут: «Исполать!» —
Народы, чужды и суровы.
А будут молча, зубы сжав, смотреть,
Как мы в геенне огненной гореть
Зачнем; как в выстывшей купели,
Утробно сжавшись, мертвые — на треть,
Мы будем песню петь, что — не допели.
Что не допели во хмельных, донских степях.
Не прохрипели в пулевых, взрывных полях
Там, на Дуге, на Курском Коромысле.
Ту, что шептали чревом — в рудниках.
Ту, что — когда в петле зависли
Елабужской ли, питерской — нутром
Стенали! Выдыхали! Вырывали —
Как жилу зверя рвет охотник — вон!
Как древо — топором —
Корявое, что выживет — едва ли…
Но выживали — с песней на устах!
С широкой, как метель и ветер! С этой —
Сияющей, как иней на крестах,
Как кровь — с гвоздей — на Божиих перстах,
Смеющейся у гроба: «Смерти — нету!..»
Да, здесь остался нищ — и стар, и млад.
Россия — свищ. В нем потроха горят,
Просвечены рентгеном преисподним.
Мы кончены. Нас нет. Бьюсь об заклад:
Кто в белизне сгорит — уйдет свободным.
Глядите все: горят лабаз и мышь.
И, Башня до небес, — как страшно ты горишь
Среди серебряного града!
То Вавилон?!..
…А где-то спит малец Париж
В руках у минорита-брата.
А может, францисканца?.. Капюшон
Засыпан снегом; кашлем рот спален;
Слезу вберут сухие щеки;
И на руке, как на реке, малец —
Ситэ в снегу, начало и конец,
И синий небосвод высокий.
И нам в тебя, Париж мой, не сбежать.
Тебя нам на руках не подержать,
В Нотр-Дам не преклонить лбы наши бычьи.
Нам здесь осталось петь и умирать,
А в серафимском, волчьем ли обличье —
Равно.
Кури говно да пей вино
Из нефти, сулемы. Веретено
Крути с куделею метели:
Вперед, назад. Ты был живой — давно.
В гробницу ляг. Под алое рядно
Гранита. Кость царя, слуги — одно.
Найдут через века. Сочтут темно.
Об этом пой. Об этом мы — не спели.
Обвожу застылыми очьми
Этот мир.
Кровью простыню ожгла, слезьми… —
Сколько дыр!..
С кем я, Боже, только ни спала
На пуху…
Перед свадьбой — как топаз, светла
На духу.
Изгибали ржавой кочергой.
Били в грудь.
Перед свадьбой — помолюсь нагой,
Как-нибудь.
Дзынь бокалов! Бом тимпанов! Сверк
Плеч и шей!
…Так любила: камеристку Смерть —
Вон — взашей.
В жизни — тела желтый жмут лимон
До костей.
Перед смертью — побрякушки вон,
Вон — гостей.
Вон — парчу и злато, солод вин,
Жемчуга.
Перед смертью — ты одна, один,
И снега.
Царские — богат куничий мех!.. —
Шубы — в пух…
Перед смертью помолюсь за всех
Я старух.
Ибо там, давно, они, как я,
Пили всласть
Лед, и мед, и холод бытия,
Стыдь и страсть.
И в последнем кубке мне несет
Мой король
Снова: ночь, мороз, и крик, и лед,
Снова — боль.
Ведь пока мне больно — значит, я
Не ушла!..
Гости, гости, — сирая семья
В ширь стола…
Ешьте, пейте, — до отвала вин!..
…Пьян и сыт,
На закраине стола — один —
Бог мой спит.
Я в глаза тебя бью!
…Я целую твои
Зубы — белой полоской прибоя…
Не упрятаться в мышью нору от любви.
Под широкими звездами — вою.
Ты колдун. Ты царапал мне крест на груди.
Ты летел сквозь меня вороненком.
Ты хрипел: «Королева!..» Вранье исследи
Да замеряй рулеткою тонкой.
Изучи жуткий огнь ненавидящих глаз,
Хохот хилых лопаток разрыва
И пойми, что все счастие — здесь и сейчас,
А что будет — угрюмо и лживо.
Помню узкие, стеблями, ноги; щеку —
Лунным кратером; щучию спину.
Ты танцуя вошел. Ты раздвинул тоску.
Будто нож, из себя тебя выну.
Помню — прозвищу выдохну в ухо: «Ла Моль!..»
«Хендрикье!..» — «Рафаэлло!..» — «Джорджина!..»
А на деле — разрезала русская боль
И подвздошье, и бабью брюшину.
Помню сине-зеленое море и хлад.
Зубы клацали. Шуба не грела
Ни душонку, что вечно глядится назад,
Ни корявое — коркою — тело.
Хлеб горячий телес!
Ешьте, птицы небес!
Чайки сыпались.
В губы клевали.
И ты падал с небес, будто коршун, отвес,
И по мне руки-крылья хлестали.
И меня пальцы-клювы кололи в уста,
Жернова локтевые мололи…
И смололи. И стала безвидна, пуста —
Я: землею безумья и боли.
Выступает по мне копьевидная соль.
Покрывает тюремная наледь.
Я глаза тебе вырву, слепая юдоль.
Я сама поражу тебя — насмерть.
А мнея не убьешь. Я ведь, бочка, пуста.
Я ведь, выдра бесщенная, лыса.
…Только с ребер Его канет птица креста
На залив мой грудной,
на объятье моста,
На прибой затонувшего мыса.
Жизнь, ты кроха. Ты малая мышка.
Я так мало на свете жила.
А меня протыкают, как пышку,
Зубы холода. Когти стекла.
Я прислужка. Меня пощадите.
Копья в грязную тычут парчу.
Золотые кровавятся нити.
С гарпуном в чешуе — жить хочу.
Жить! — Лимон, помидоры кусала.
Белый пламень из кружки пила.
Близ иконы, рыдая, стояла.
Да молитва до звезд не дошла.
Порот зад мой соленою розгой.
Как, вспухая, алели рубцы!
Вы, солдаты высокого роста,
Пожалейте меня, подлецы…
Рыжий! Ражий! Зачем ты копьище
В грудь всадил мне, под ребра угнал…
Видишь — красная кровь! Видишь — нищей
Рождена, пока Бог не прибрал!
Королевишны, голубокровки, —
Вон они, по мышиным норам…
А бедняги, а прахом торговки —
С голой грудью, открытой ветрам!
Мы не прячемся: смерть — она рядом.
Знаем запах рубахи ее.
Поклянемся и златом и гадом.
Разорвем на повязки белье.
И, ужасные раны бинтуя,
И, губу прокусив до кости,
Знаю истину, знаю простую:
Эту жизнь, как огонь, пронести —
Пронести!.. — нежной свечкой по кругу,
По пустым анфиладам дворца,
Где тела громоздят друг на друга
Мертволикую тяжесть свинца,
Где пылающих, пламенных, пьяных
Остывает слоновья гора…
Жить хочу. Жить хочу. Без обмана.
И дожить. И дожить до утра.
Наврала вам в лицо! — не прислужка.
Я в крови королевской лежу.
Звон зубов — об солдатскую кружку.
Мрачный сок — по святому ножу.
«ЖИТЬ!» — морозом и кровью по коже
Грубо вышита древняя вязь.
Умираю — за то, что похожа
На судьбу: от нее родилась.
Я вижу: молча, на мосту,
Два кулака сжав за спиною,
Стоит и глазом пустоту
Сверлит — и небо над стеною
Консьержери. Горит звезда
Лимонной коркой — в пьяном дегте.
И тишина. И никогда.
И музыка впускает когти
В глухую душу. В тяжкий плеск
Отравленной, дегтярной Сены.
Есть камни. Звезды. Лунный блеск.
Любовь. Оскал ножа измены.
Есть ненависть. Есть роды, где
Слепая судорга коленей
И дым кровей, и в борозде —
Плуг — головенкой поколений —
Взрезает землю поперек
И вдоль. Есть таинство зачатья,
Как стеаринный, слезный ток
Вдоль икр и голеней Распятья.
Есть старости белесый бред.
Крик похоронный — бархат алый.
И есть безумие — стилет! —
А с лезвия Луна стекала,
Когда входил он под ребро,
Где желтый жир и бабья слякоть,
Но так изогнуто бедро,
Что суждено, сжав зубы, плакать.
Вот это все — как рассказать?!
Бах выболтал. И Моцарт выдал.
И, Боже, музыку опять
На снег, босой, из храма, выгнал.
Святая мученица — и
Мучительша, каких не сыщешь,
Ты, музыка, взамен любви
В ушах, как голый ветер, свищешь.
Но мир — не музыка. Но мир —
Он Богом слеплен, не тобою,
Из грязи, из вонючих дыр,
Из бирюзы под злой стопою.
Из воплей рабьих и костей
Солдатских; из телес, что тестом
В котле зимы взойдут в людей,
Займут средь звезд на небе место.
Его ты не преобразишь.
Не выродишь — ты разве баба?!..
И смоляной петлей — Париж:
Голгофа, Мекка и Кааба.
Ты проклят музыкой. Ты раб.
И все звучит. И все немое.
И когти лунных львиных лап
Свисают с крыши над тобою.
Сто поколений здесь пройдет:
Венеды, хлодвиги и франки.
Пребудут: ночь, и черный лед,
И визги пьяненькой шарманки.
И так же — над Консьержери —
По шляпку вбита в горло боли —
Звезда, твой фа-диез. Смотри
Ты ей в лицо со дна юдоли.
Плевать на то, что не сыграть.
Что зрячий хлеб — глухие съели.
Там, в пустоте, — рыдает мать
Над голопузкой в колыбели.
И это плачет Жизнь сама,
Меняя мокрые пеленки,
По Музыке сходя с ума,
Как по нероженом ребенке,
И эти слезы в пол-лица,
И эти волглые рыданья —
Твоя, мой гений, без конца
Кантата, без роду-названья.
…Я знаю: там бананы и лимоны.
Я знаю: слуг раскосых по щекам
Там бьют, когда неловко, ослепленно
Они укутывают в шубы важных дам.
Там реки фонарей текут, сияя,
В ночных, кроваво-мрачных, берегах…
О господа!.. Я девушка больная —
Чахоточный румянец на щеках!..
Подарят мне грошик — пойду я напьюсь,
А может, сгрызу и жаркое.
Я в танце с красивым юнцом покружусь,
До щиколки ножку открою.
Я знаю: там, где-то, волшебная жизнь!
Супы черепашьи, алмазы…
А ночью себе бормочу: продержись!..
А если не сдюжишь — так сразу…
…Вы за оконными решетками.
Вы за смешными жалюзи.
Вы в булошных стоите — кроткими,
И лишь — пардон, шарман, мерси.
Вы каблучишками — по гравию.
Вы шинами — по мостовой.
Вы парижанам всем потрафили:
Вы представляете живой
Страну, давно уже убитую,
Страну, что — скоро век — мертва.
…Ты! Над стиральными корытами
Клонись, Психеи голова.
И крестик со бечевки валится
В златую пену до небес…
В кафэ хозяин — дрянь и пьяница —
Намедни под юбчонку влез.
А пальцы толстые, дубовые,
А нет ни силы, ни тоски…
А ветки Рождества еловые —
Во сне: до гробовой доски.
…Я не знаю, зачем в этом мире прекрасном
Столько выстрелов — в плоть,
столько крови лилось?!
Сколько раз он делился на белых и красных.
Сколько черного угля в парчу запеклось…
И опять, и опять — вы в дубовых, сосновых
Или цинковых, Боже, железных гробах
Устаете вы плыть над толпою бредовой,
На чужих озверевших руках.
И какая-то дама с букетом фиалок —
Иль слепая от горя солдатская мать?! —
Резко сбросила в снег дорогой полушалок
Цвета крови, чтоб люди могли зарыдать.
И валили зеваки, и, не чувствуя боли,
Босиком по наждачным российским снегам
Шла и Богу шептала: «Родимый, доколе?!..
Дома плачет последыш. Его — не отдам.
Всех Ты взял, милый Господи, в гекатомбу святую.
Век до шеи связала. Рукоделью — конец.
Прямо в губы, Господь,
я Тебя поцелую,
Если Ты мне укажешь,
кто здесь царь, кто — подлец.»
И земля была устлана темно-лапчатой хвоей,
И гремели в ночи фонари, ледяны.
И стояли за храмом, обнимаяся, двое,
Узкоглазы, косматы, страшны.
…Я себе затвердила: я черная моль.
Посходила я сладко с ума.
Это нищих изгнанников гулкий пароль,
Это с пряностью тайской сума.
Не вопи: обязательно скатишься вниз.
Магазинишки — пропасть и ад.
Голубь ходит, клюет ненавистный карниз.
Карусельные кони гремят.
Я шарманщице суну в ладонь — на стопарь:
На, старуха, согрейся в мороз.
А в Париже — декабрь,
а в Париже — январь,
И лицо все опухло от слез.
Жри каштан, эмигрантка!.. Не выйдет Ла Моль
Целовать твой немытый подол.
Я летучая мышь или черная моль?..
И сабо мои стоят — обол.
И подбит ветерком мой истоптанный плащ
С соболиным — у горла — кружком.
Чашку кофе, гарсон!..
Я замерзла, хоть плачь.
Я застыла гаменским снежком.
Только в нежной, горячей согрелась руке —
Страшно, больно швырнули меня
В чернь и сутемь, где Сена течет налегке,
Хохоча, от огня до огня…
Толстопузый рантье. Куртуазный Париж.
Часовщик — перламутров брелок.
Я одно поняла: я летучая мышь.
Я крылом подметаю порог.
И меня во полях не обнимет король,
Всю в букетах душицы, смеясь!..
На просвет — через рюмку — я черная моль.
Мир — башмак. Я — налипшая грязь.
Но душа, что с ней делать?!.. — взыскует Креста.
Шубка ветхая. Дрожь на ветру.
На, шарманщица, грош, пей во здравье Христа,
Валик свой заверти, как в жару.
И польется такая музыка в мороз,
Грудь ножами мою полоснет,
И польется по скулам мед яростных слез,
Горький, русский, невыпитый мед.
И шарманщица схватит меня за плечо,
Как когтями. Почувствую боль.
Эх, поплакать в мороз хорошо, горячо,
Сен-жерменская черная моль.
Я дырявый плащишко до дна распахну:
Видишь — реки, увалы, хребты?!..
Ты не сдюжишь, кабатчик, Простора жену.
Оттого мои губы тверды.
Оттого я иду, запахнувшись в кулак,
В обручальное сжавшись кольцо.
Оттого я в пивных продаюсь за пятак
И от ветра не прячу лицо,
А стою, а стою на великом ветру,
На восточном, на хлестком, крутом:
Я стою и не верю, что завтра умру —
О, когда-нибудь!.. Позже!..
Потом…
Цветные звезды ледяны.
Зенита чернота пустая.
Ветра из Божией страны
Идут — от края и до края.
Они плывут. Они несут
На крыльях — адский запах крови.
И мой курок наизготове,
И нож наточен. Страшный Суд
Пребудет. Я у изголовья
Огонь поставлю. Сколь минут
Горит простая плошка с жиром?..
Да, Господи, любовью живы.
А холод!.. — будто бы везут
В огромных розвальнях, в ночи,
Старуху, сходную с звездою.
Мир стылый и пустой. Молчи.
Молись и плачь. И Бог с тобою.
И он, зловещий, как февраль
В Москве, — гудением поземки —
Над сном морским, солено-ломким —
Над смертью корабля в обломках —
Над чашкой с тульскою каемкой:
Ее разбить душе не жаль —
Безумым, волчьим воем, громким,
Голодный Серафим: Мистраль.
Он надо всем. Он надо всеми.
В ладонь уронен мокрый лоб
И проклято земное время —
Родильный одр, метельный гроб.
Вся Франция — един сугроб,
И Русь моя — един сугроб,
Земного живота беремя,
Довременный Господень боб.
И Тот, кто живших не осудит, —
Живущих за руку возьмет
И по водам их поведет
Туда, где звезды сердце студят,
Струя над миром древний лед,
И где Мистраль один ревет,
И где Мистраль один пребудет.
Руку разрежу — и кровью тяжелой
Склею каждый осколок малый
Витража.
Это я — у Престола,
Это я — у Креста стояла.
Сводит ступни и ладони-крючья
Снег мой юродивый, снег блаженный.
Снег на чужбине — синий, священный!
Лоб окровавлен вьюгой колючей.
«ЖИЛ-БЫЛ ВО ХРАНЦЫИ КОРОЛЬ МОЛОДОЙ,
ИМЕЛ ЖАНУ-КРАСАВИЦУ ДА ДВОХ ДОЧЕРЕЙ.
ОДНА БЫЛА КРАСАВИЦА — ШТО ЦАРСКАЯ ДОЧЬ!
ДРУГАЯ — СМУГЛЯВИЦА: ШТО ТЕМНАЯ НОЧЬ».
Песня из горла на снег струится.
Сижу на снегу. Ноги поджала.
Крылья подбили залетной птице.
А горя мало. А неба мало!
Ширше крестись на храм Иоанна.
Бешеней руку вздымай, босячка!
Голой да русской да кошке драной
Грош да сухарь — Господня подачка.
Я — анфилад оснеженных житель.
Хлеб ем со снегом и со слезами.
…Жил-был во Хранцыи Иоанн-Креститель
С длинными волосами,
с голубыми глазами.
Он сходил с витража. Весь искрился.
Совал мне кусок зачерствелой пиццы.
Он на снег крестился. Снегом умылся.
Сел на снег рядом со мною, птицей.
— Клюй ты, клюй, ты моя родная!
Склюй все крохи огня, все свечи.
Я во Хранцыи молитву рыдаю
За твои лебединые плечи.
Весь я разбился в осколки, Креститель.
Хлеб свой доем да пойду далече.
Я для тебя, чухонка, — родитель.
Я для людей — Иоанн Предтеча.
Прости, богат храм мой!..
…Рука в снегу.
Кроху — губами взять не могу.
Была я — красавица, что царская дочь.
Да оловом плавится
Последняя ночь.
Грачи вопят. Мне росписи кусок
Закончить. Закурить. Заплакать.
Я знаю: мир неслыханно жесток.
Сожжет, как в печке ветхий лапоть.
Чужбины звон. Он уши застит мне.
Я с красками имею дело,
А чудится: палитра вся в огне,
А гарью сердце пропотело.
Худые ребра — гусли всех ветров —
Обуглясь под юродской плащаницей,
Вдохнули век. Парижа дикий кров
Над теменем — бескрылой голубицей.
Ковчег плывет от мира до войны.
Потуже запахну монашью тряпку.
Мне, малеванке, кисточки нужны
Да беличьи хвосты и лапки.
Середь Парижа распишу я дом —
Водой разливной да землей мерзлотной.
Я суриком сожгу Гоморру и Содом,
В три дня воздвгну храм бесплотный.
Мой гордый храм, в котором кровь отца,
Крик матери, кострище синей вьюги
Да ледоход застылого лица —
В избеленном известкой, бедном круге.
Пускай сей храм взорвут, убьют стократ.
Истлеет костяная кладка.
Воскресну — и вернусь назад
В палькто на нищенской подкладке.
Монахиня, — а кем была в миру?..
Художница, — гордыню победиши!..
Худая баба — пот со лба сотру,
А дух где хочет, там и дышит.
Ему Россия вся — сей потный лоб!..
Вся Франция — каштан на сковородке!..
Разверзлись ложесна. Распахнут гроб.
На камне — стопка чистой водки,
Сребро селедки, ситного кусок,
Головка золотого луку.
Я знаю твердо: Божий мир жесток.
Я кисти мою — бьет меж пальцев ток.
Встаю лицом ко тверди, на Восток.
Крещу еду. Благословляю муку.
И, воздымая длани, обнажась
Всей тощей шеей, всей душой кровавой,
Рожаю фреску, плача и смеясь,
Огромную, всю в облаках и славе.
…Смерть позовет потом тебя на ужин.
А нынче — твой подол в росе,
И платье цвета утра, и жемчужин —
Рой белых пчел! — в косе.
Идешь. Чуть каблуки стучат. Парижу
Проснуться утром лень.
И масленый, тягучий — ближе, ближе —
С коровьих колоколен деревень —
Звон… А зеленщики везут, гремя, корзины.
И королева зрит
Пучки редиса, турмалин малины
Средь фляг, телег, корыт.
Собаки метят зубом ухватиться
За колесо, за прут…
Да, не на троне сумрачно пылиться,
А по утрам в Нотр-Дам бежать молиться,
Ждать Страшный Суд!
Калека тянет костылек культяшки.
И судорожно жмет
Мари тугой кошель… — держи, бедняжка.
Всяк под Луной умрет.
Пятнадцать — мне! Горит на лбу корона!
А счастье — вот оно:
Листы зеленщицы, телега краше трона,
Парижа белое вино
В тяжелых кружках каменных соборов,
В бокале Сент-Шапель, —
И пью, и пью, — а время мчится скоро,
Как площадная, в тряпках, карусель…
Цок, каблуки! Стремись по ветру, платье!
Беги, Мари, держись!
В созвездьях над тобой — топор, проклятье,
А здесь, в Париже, — жизнь!
Жизнь — грубая, великая, цветная:
Капуста на возах,
И Сена яркая, зелено-ледяная,
Под черным облаком тускнеет на глазах,
Едят молочники вареную картошку,
Сколупывая нежно кожуру,
В окне трактира глянет ведьмой кошка, —
Беги по мостовой, о царственная ножка,
Звените, косы, на ветру!
Пока ни фрейлины, ни мэтры не поймали.
Пока горит рассвет
Французской лилией на синем одеяле,
Где вензель твои пальцы вышиывали:
«Для Бога — смерти нет».
Пока еще, Мари Стюарт, девчонка,
Бежишь от муженька,
Дофина чахлого, — туда, где жарят конскую печенку
Во пасти костерка,
Где розовое пьют вино монахи,
Где днищем трется барк
О мох камней, — где в церкви ставят нищие галахи
Свечу за Жанну д, Арк, —
Всем загорелым яростным народом,
Кому ты — блажь и бред! —
Даны тебе корона и свобода
И жизнь — на кроху лет.
Взбежав на мост Святого Михаила,
В живую реку — глянь!
На дне струятся плаха и могила.
А сверху — Сены шелковая ткань:
Горох, фисташки, перлы, изумруды,
Все чудо естества,
Вся юность, вся любовь — поверх остуды,
Откуда черный снег валит, откуда
Катит с колоды голова.
Закинь ее к сверкающему небу!
Раскринь же руки — обними Париж — он твой!
Мари, пацанка, королева, — с булкой хлеба
Для воробьев,
с венцом лучей над головой.
Ветер плюнет на желтый суглинок,
Снег свинцовый его проклянет.
Небо — синий и хищный барвинок —
Облетит на морозе, умрет.
Я не знаю, что с разумом станет.
Он мешает мне холод любить.
Пусть и он облетит и увянет,
Пусть порвется паучия нить.
Холод, милый! По-волчьи — когтями —
Щеки, скулы мои разорви.
Видишь, поле — огромное пламя.
То земля умирает в любви.
То земля любит мрак, лютый холод,
Снег искрящийся, печи крестьян.
Грог горячий, капусту и солод, —
И художник с крестьянами — пьян.
Пьян от снега. Разрезал он скулы.
Жир по скулам — иль слезы текут?
Снег идет устрашающим гулом.
Пляшет, как королевский салют.
Снег вопит по-над черною бездной:
Все уйдут в белизну! Все уйдут…
Снег и ветер над полем железным.
Там огни рыжей шерсти прядут.
Золотых, упоительно рыжих
И багряных кустов и ракит…
Боже! Боже! Ты осенью ближе.
Пред зимой мое сердце горит.
Вот она. Все так просто и скоро.
Мрак и злобный, звериный мороз.
И высокого, дальнего бора
Развеванье сосновых волос.
И по спутанным, сребреным косам,
И по черным земным кулакам —
Мажь, дави ярко-алые слезы
На потеху грядущим векам.
А дурак деревенский прискачет,
Квакнет: «Красочки! Красочки!.. Кра…»
Это осень патлатая плачет:
Ты, мужик, ее бросил вчера
Для богатой зимы…
Должно быть, так… —
…мы, обнявшись, сидим,
Ты в черной шляпе, в перьях страусиных,
Я — в алом бархате; на лбу горит рубин,
Как будто ягода калины;
И отражаемся в высоких зеркалах,
И обнимаем мы друг друга…
Неужто мы с тобой уйдем во прах,
Уйдем в рокочущую вьюгу?!..
Нет, нет, не так… —
…Спадает тряпок соль.
Марс в зеркале плывет остылом.
Боль есть любовь. Переплетенье воль —
Хочу, чтоб я тебя любила.
Перловицы грудей, и клювами — соски…
Я — мир живой, животный, зверий, птичий…
И — зимородки глаз моей тоски,
Моей души простой, синичьей…
Я — голая, и я перед тобой,
И я — волна реки, и чайки,
Рябь золотая, пот над верхнею губой,
Купальщица в веселой синей майке,
В штанишках полосатых, — о Господь,
Ты видишь, — я река, и я пылаю
На Солнце!..&
