Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Зимнего грунт окна
с оттисками соцветий —
то-то же не видна
смена тысячелетий.
Словно на полюсах
срезаны эдельвейсы.
В тряских автобусах
междугородних рейсы.

Скинешь, в пути устав,
с косм капюшон в передней.
Сходство твое с Пиаф
станет еще заметней.
Зимние дни темны,
темные, мимолетны.
Сбивчивы птичьи сны
и высокочастотны.

В толщу теперь окон
с уймой рубцов, насечек
заживо вмерз планктон
здешних проточных речек.
Стало быть, после вьюг
с крыши сойдя, лавина
снежная рухнет
вдруг прямо на куст жасмина.

Оползням старых книг
что-то тесно на полке —
эпос не для барыг,
а о беде и долге.
Чтения букварей
наших былинных дедов,
словно любви — скорей
не оборвать, отведав.

Помнишь панну в открытом гробу,
освещаемом тускло свечами,
искушавшую нашу судьбу
на высоком помосте ночами
непоблекшей лавиной волос?
Ранний Гоголь с румянцем хохлушки
в саквояже на север привез
рецептуру летучей галушки
прямо с праздничной кухни бурсы.
Но потом заострились с устатку
легендарные нос и усы
в назидание миропорядку.
И от тех приснопамятных дней
оставалось прибавить лишь ходу
под идущим сильней и сильней
звездопадом честному народу.
А на склонах карпатской гряды,
отделенной к тому же таможней,
статься, пеннее стали сады
и могилы еще ненадежней.

Как-то проснулись утром зимой
словно в алмазном фонде с тобой.

И в кристаллической блесткой росе
чащи бурьяна белые все.

Словно живем — без загляда за дверь —
до революции, а не теперь.

И по-леонтьевски всё подморожено
в нашем отечестве, как и положено.

Скоро ты станешь, открыв косметичку
с темной помадой, похожа на птичку.

Я же, один оставаясь в дому,
в руки разбухшую книгу возьму:

старый роман про семейный обман
и станционный дымный туман,

что маскирует въезд в города
в двадцатиградусные холода.

Так что в родном мезозое, вестимо,
всё, что рассудком пока не вместимо —

наших касаний беззвучную речь
можно, казалось бы, и уберечь.

Но ничего не останется — кроме
днесь твоего неприсутствия в доме,

ревности к прежнему, гари свечной
и простоватой рубашки ночной.

Громады лип завороженные
на набережных и откосах.

Дороги, не освобожденные
от многосуточных заносов.

Ну, разве проскрипит топтыгинский
возок опального Бирона

да просвистит далекий рыбинский
состав в минуту перегона.

В наполовину обесточенной
стране при общей незадаче

живу, как шмель на заколоченной,
ему принадлежащей даче.

И-спят окрестные безбрежные,
непроходимые от дома

в алмазной крошке дюны снежные
вплоть до щетинки окоёма.

Но суждено как заведенному
сюда по жизни возвращаться,

парами воздуха студеного
на волжской стрелке задыхаться.

Где залпы красной артиллерии
выкашивали богоносца

после падения империи,
теперь лишь звездочки морозца

подбадривают полузримые,
когда держу тебя под локоть,

и наша жизнь необратимая
покуда не земля, не копоть…

Не надо вслед за обновленцами
нам перекрещиваться снова.

Мы остаемся ополченцами
не всеми преданного Слова.

Как думает вчерашний школьник
о том, куда пойти учиться,
так ветра творческого дольник
еще в моей груди стучится.

И на излете вещей ночи
я часто думаю о главном:
о нашем будущем — короче,
о тайном, сделавшемся явным.

Хоть кровожадные ацтеки
пришли на смену смирным инкам
нельзя не видеть в человеке
природу, сродную былинкам.

И есть Москвы-реки верховье,
где ты навек моя невеста.
Там черных аистов гнездовье,
с трудом срывающихся с места.

Про молчаливые разборки
они едва ли вспомнят наши,
когда осенние пригорки
внизу прогнутся, будто чаши.

Но там ли, здесь ли, где шагаю
сейчас один я отрешенный,
мы разрешаем, дорогая,
наш давний спор неразрешенный.

К сентябрю от агитбригад цикад
остаются сущие единицы.
Их еще звучащие невпопад
хуже оркестрованы небылицы.
По утрам пугливые из засад
прилетают пегие голубицы.

Кто их знает, выбрали почему
лоджию моего вертепа.
Не любить тебя? Расскажи кому —
не поверят, хмыкнут: реликт совдепа.
Не любить тебя… как не пить в Крыму
так же унизительно и нелепо.

Время, время, дотемна заолифь
в баре моря около в раме скверной,
где бежит волна на зубчатый риф,
разом и смиренницу, и инферно —
впредь недосягаемую Юдифь
кисти усмиренного Олоферна.

Опасно гребущему против теченья
не верить в значение предназначенья.

Он всё, что поблизости и вдалеке,
не плотно, но жадно зажал в кулаке.

Видения потустороннего мира
пожутче заточек дантиста Шапиро.

А то поснимали в теньке пиджаки
и хавают ханку, галдя, мужики.

Зачем стихотворца будить на скамейке
ударом под дых, как бомжа в телогрейке —

ему, наставляя в таинственный путь,
так много вложили в стесненную грудь.
………………………………………………..
В Тавриде спелее кизил на пути, и
еще родовитее из Византии

шиповник на склонах пригретых, пока
мгновенный потоп не вспорол облака.

Коснея в упрямстве своем торопливом,
не мни испугать меня скорым разрывом.

Как вихрь, пробежавший по водам, затих
я, медиум тайных движений твоих.

…Вот и лезет в голову всякий бред,
раз учебник в кляксах, а сам под паром.
Говорят, что скоро тому сто лет,
как однажды, прея за самоваром,
на подпольной хазе хмыри и хрыч
обсуждали самый больной вопрос,
но неожиданно отрубил Ильич:
«Победим сегодня, раз завтра поздно!»
Усомнился кто-то: а вдруг прокол? —
покачнувшись даже на табуретке.
Оказалось, все-таки прав монгол
в жилетке.

И летит — и этот полет полог —
над щебенкой вымершего бульвара
перепончатый золотой листок,
словно оторвавшийся от пожара.

Спроси, притворившись немою,
у ветра, чья тяга вольна,
почто в неприступную хвою
березы лоза вживлена,
горящая тихо, продольно;
а вдруг в приозерном логу
ей — больно
и холодно на берегу.

…Чего ж заждалась, не спросила?
Быть может, сквозь влажную пыль
то золотоносная жила
мурановских приисков иль
нездешней красой леденящих,
чья недорастрачена мощь,
а значит, тем паче пропащих
распадков михайловских рощ.

Над садом, подлеском с рябиной
в скукоженных комьях кистей
усадебный ворон былинный
судьбинно скликает гостей.
Не там ли созрело, а после
упало державное вмиг
зеленое яблоко — возле
обтянутых кожею книг?

…Приблизив к раскрытым — слезами
наполненные глаза,
счастливцы, смотрели б часами,
что грешники на образа,
как, строя читателю куры,
бахвалится древком с косой
костлявая — в нетях фактуры
старинных страниц с рыхлотцой.

В бревенчатой горнице пакля
неправдоподобно свежа
и — лезвием пахнет
с наборною ручкой ножа.
О, всё отражающий, кроме
реальности, тусклый овал
настенного зеркала — в доме,
где кто-то до нас побывал,

в еще не рассохшейся раме,
подобной тугим обручам,
мы верим твоей амальгаме
и честным беззвучным речам.
Шагнуть — и сторицей
ответят с другого конца
разбуженные половицы,
и дверь, и ступенька крыльца…