Владимир Нарбут - Стихотворения

Подкатил к селу осенний праздник
На возку, расписанном в полоску.
Молвит мужу попадья: «Подрясник
Хоть чуть-чуть почистил бы от воску.

Как закапал на Илью у кума,
Как повесил на гвоздь в гардеробе,—
И забыл про пятна от изюма,
А в изюме, знаешь, полы обе…»

«Не ворчи», — устало огрызнулся,
В портсигаре шаря папиросу.
Теплым, вязким дымом затянулся,
Выпустил его в воронки носа.

А йотом, потрогав пальцем книжку,
В кожаном тисненом переплете,
Постучал в серебряную крышку,
Что досталась с чайницей от тети,—

Вышел, головою в такт кивая,
Напевая что-то, из столовой.
Скрип, и — принесла рука рябая:
Рукава с раструбами — лиловый.

«Спиртиком, а тут — на самоваре»,—
Отряхнул, глаза, как кошка, щуря.
«Марфа, самоварчик!»— «Да угарит.
Батюшка, никак и вам накурит…»

«Матушка, нельзя ли будет ваты
Раздобыть у вас: поскресть бы полы…»
И с улыбкой льстивой виновато
Наклонился поп к жене тяжелой.

«Вечно, право, Федя, ты беспечен»,—
Вскинув очи серые, сказала
Та, живот кого был изувечен,
И в зрачках страдание сияло.

И, стрелой нездешнею пронзенный,
Убиенный духом голубиным,
Ясно понял поп, что непреклонный
Лютый призрак — здесь, а не за тыном!

Не за садом, тихим и приветным,
Золотом окрапанным, — а в доме
Поселилась смерть, дабы с последним
Милым вздохом — все отдать истоме…

И во взор попа голубоватый,
Верно, ужас заглянул уродом,
Что супруги, наподобье статуй,
Обмерши, застыли над комодом.

А когда прислуга притащила
С талиею низкою и узкой
Грузный звучный самовар, — уныло
Пили долго-долго чай вприкуску.

Нападет вранье на воронье.
Тянется, ворочается сволочь,
Свекорья — на якорь, и с родней
У ворот не достучаться полчищ.
А сугробы лбами намело,
Сквозь подсвечник светится сочельник.
И петух сочится на мелок
Лютым клювом: выискался мельник!
Он вошел, и пыльный чернозем
Ярким мелом начертил двенадцать,
Сургучом печатку и — при сем
Следует, сказал, распеленаться.
Валенки долой, долой кожух:
На пол, об пол — вроде как и надо б
Он сказал, и что ему скажу:
Козырек петуший над ушатом.
Теплая оскомина во рту
И помет куриный красит святки.
К черту четверговую черту,
Тело выспится в телячей схватке.

Стеклянный взор усопшей птицы,
Убийства ангельский позор —
Влечет охотник смуглолицый
В бездумный синий кругозор.

            Но всех похитчиков счастливей
            Он, возлюбивший весь и кровь:
            — Пусть душегубка там, в заливе,
           Скоблит волны тугую бровь;

Пусть груз мертвеющий в ягдташе,—
Не больше, чем омет куста:
Но тишины небесной краше
Ему — земная маета.

Бездействие не беспокоит:
не я ли (супостаты, прочь!) —
стремящийся сперматозоид
в мной возлелеянную ночь?
От бытия, податель щедрый,
не чаю большего, чем кто
от лопающейся катедры
перетасовки ждет лото.
И, наконец, обидно, право,
что можно лишь существовать,
закутываясь в плащ дырявый
и забывая про кровать.

Очеловеченной душой — медвежий,
а телом — гад, во плоти всем толку:
— О, без сомнения, одни невежи
болтают про скучище и тоску!
Коль солнце есть, — есть ветер, зной и слякоть
и радуги зеленой полоса.
Так отчего же нам чураться злака,
не жить, как вепрь, как ястреб, как оса?
Дыши поглубже. Поприлежней щупай.
Попристальней гляди.
Живи,
чтоб купол позолоченной залупой
увил колонны и твоей любви.

В сарае, рыхлой шкурой мха покрытом,
сверля глазком калмыцким мутный хлев,
над слизким, втоптанным в навоз корытом
кабан заносит шмякающий зев.
Как тонкий чуб, что годы обтянули
и закрутили наглухо в шпагат,
стрючок хвоста юлит на карауле,
оберегая тучный круглый зад.
В коровьем вывалявшись, как в коросте,
коптятся заживо окорока.
«Еще две пары индюков забросьте»,—
на днях писала барская рука.
И, по складам прочтя, рудой рабочий,
крапленный оспой парень-дармоед,
старательней и далеко до ночи
таскает пойло — жидкий винегрет.
Сопя и хрюкая, коротким рылом
кабан копается, а индюки
в соседстве с ним, в плену своем бескрылом,
овес в желудочные прут мешки.
Того не ведая, что скоро казни
наступит срок и — загудит огонь
и, облизнувшись, жалами задразнит
снегов великопостных, хлябких сонь;
того не ведая, они о плоти
пекутся, чтобы, жиром уснастив
тела, в слезящей студень позолоте
сиять меж тортов, вин, цукатных слив…
К чему им знать, что шеи с ожерельем,
подвешенным, как сизые бобы,
вот тут же, тут, пред западнею-кельей,
обрубят вдруг по самые зобы,
и схваченная судорогой туша,
расплескивая кляксы сургуча,
запрыгает, как под платком кликуша,
в неистовстве хрипя и клокоча?
И кабану, уж вялому от сала,
забронированному тяжко им,
ужель весна, хоть смутно, подсказала,
что ждет его прохладный нож и дым?..
Молчите, твари! И меня прикончит,
по рукоять вогнав клинок, тоска,
и будет выть и рыскать сукой гончей
душа моя ребенка-старичка.
Но, перед Вечностью свершая танец,
стопой едва касаясь колеса,
Фортуна скажет: «Вот — пасхальный агнец,
и кровь его — убойная роса».
В раздутых жилах пой о мудрых жертвах
и сердце рыхлое, как мох, изрой,
чтоб, смертью смерть поправ, восстать из мертвых,
утробою отравленная кровь!

Блаженство сельское!
Попить чайку
с лимоном, приобретенным в лавчонке,
где продавец, как аист, начеку,—
сухой, предупредительный и звонкий;
прихлебывая с блюдечка, на дне
которого двоятся Китеж, лавра,
о мельнице подумать, о коне
хромающем: его бы в кузню завтра…
И, мысли-жернова вращая, вдруг
спросить у распотевшейся супруги:
— А не отдать ли, Машенька, на круг
с четвертой тимофеевку в яруге?..—
И баба в пестром плисовом чепце,
похлопав веками (совсем по-совьи),
морщинки глубже пустит на лице,
питающемся вылинявшей кровью,
обдернет скатерть и промолвит: — Ну…—
И это «ну» дохнет годами теми,
когда земля баюкала весну,
как Ева и Адама сны в Эдеме.
О время, время!
Скользкое, как уж,
свернулось ты в душе, и — где же ропот?
— В дежу побольше насолить бы груш,
надрать бы пуху с гусаков…—
И копит
твое бессменное веретено
и нитки стройные, и клочья пакли.
Но вот запнулось, гулкое, оно:
ослабли руки, и глаза иссякли.
И что с того, что хлопотливый поп
похряскивает над тобой кадилом,
что в венчике бумажном стынет лоб,
когда ты жил таким ленивцем милым,
когда и ты наесть успела зоб…

На мокрых плотных полках — скомканные груды
из праотцов, размякших, как гужи:
лоснящиеся, бритые верблюды,
брудастые медведи и моржи.
Из пены мыла, взбитого в ушате
до синей белизны, до горяча,—
выглядывают кстати и некстати
то пятка, то полуовал плеча.
Там рыжего диакона свирепо
вдоль надвое разваленной спины —
березой хлещет огненный Мазепа,
суровый банщик, засучив штаны.
А здесь — худой, с ужимками мартышки,
раскачиваясь, боли покорив,
мочалой трет попревшие подмышки,
где лопнул, как бутон, вчера нарыв.
А сей верзилистый — не Геркулес ли?
Вот только б при корнях упругих ног,
меж яблочных пахов, привесить если
ему фигурный фиговый листок.
И кровь, и мышцы, и мускулатура,—
живые телеса, параличом
еще не потрясенные, Амура
к двенадцати впускающие в дом,—
какому божеству, смывая грязи,
жиров и пота радужный налет,
в глухом самодовлеющем экстазе
из вас хвалу-осанну всякий шлет?
Не матери-земле ль, чтоб из навоза
создать земной, а не небесный рай?
Гуляй в пару, рысистая береза,
по коже спин, по задницам гуляй!
И, доморощенное пекло бани,
выбрасывай свой ярмарочный флаг:
я в облако войду без колебаний
(украинский апостол) в постолах.
Из облака явлюсь,
                            как Саваоф
                                                    в тюрбане.