C Тpущева - Апокpифическое утpо
и ты возьмешь меня в свои объятья
то это будешь уже не ты.
И если где-то во вселенной вспыхнет встреча
и я в беспамятстве тебе отдамся
то это буду уже не я...
* * *
Когда закат о холм разбил очки во мгле,
заплакал Гелиос чернильными слезами,
останки праздника остыли на столе
хранимы за полдень сгоревшими свечами.
Лишенный девственности торт насквозь усох,
салат жестоко искалечен злобной вилкой
и хвост селедки грустно смотрит на восток,
где лоно пепельницы мнится лесопилкой.
Измеряно вино и рюмки прячут взгляд
от пряных запахов куска свиного сала,
печально косточки скрещенные дрожат
под гордым черепом допитого бокала.
И на колени встав сожженья просит стол
все то, что на столе - в периоде распада,
как свежий лед блестит рассыпанная соль
и мухи мрут в кровавых лужах маринада.
А ты давно ушел, отвесив поцелуй
фальшивый и пустой, как звук мешка в подвале.
И холод бьет меня. Но шепчет: Не горюй!
скелет минтая, бодро скрючившись на сале.
* * *
Лето выпито мрачной долиной дремучих дубов
и сгущенное солнце расплескалось в округе.
Для чего вам дана нежнокрылая птица-любовь
в назиданье потомкам или просто от скуки?
Время навзничь упало, споткнувшись о траурный марш,
сочиненный моралью для височного нерва,
и лежит поперек, заслоняя счастливый мираж:
вы и волны и в море серебрится Венера.
Вам вовеки туда не пройти. Вы привыкли давно
выверять каждый шаг, каждый вздох транспортиром.
Длится жизнь, как немое сукно
и закончится чаем в надземелье квартирном.
А любовь заболела: не ест, не поет и не спит,
превращается в чучело, смотрит стеклянно.
В вас под зиму забрезжит неясная совесть и стыд.
Вы поставите павшей обелиск деревянный.
ПЕСНЬ О ПОДЪЕЗДЕ
Мороз - любитель стройных женских ног
лизнул мои синеющие икры
и адски-знойным холодом припек
лицо, в глазах остуживая искры.
Я, маленькая девочка страны,
одна в бездонном вихре постпомойки
стою у облупившейся стены
провинциально-каменной постройки.
А мимо - люди, лошади и псы
с голодными и дикими глазами,
бегут, роняя слюни и часы
и исчезают там, за облаками.
Летят, взрываясь, палки колбасы,
консервы, яйца, соль и помидоры.
Бегущие - то падают в кусты,
то на глаза натягивают шоры.
Пикируют, свистя как кирпичи,
с небес слова, пропитанные ложью
И черепа ломают, хоть кричи,
хоть падай, хоть ползи по бездорожью.
Закладывая в воздухе вираж,
пплывут куда-то памятники в небе
и создают под солнцем ералаш,
о звезды лбами стукаясь нелепо.
Бродячая собака января
без денег, без любви, в осенней куртке
я из подъезда выскочила зря
здесь не найти ни счастья, ни окурка.
Придется возвратиться мне в подъезд
там тихо и тепло - в саду отчизны,
в его углах полно свободных мест,
а скверный запах - лишь издержка жизни.
Там веет неземной святой тоской
под белыми кривыми потолками
и звонко разбивается покой
под околореальными шагами.
Там можно безнаказанно курить
и спать, прижавшись к теплой батарее.
Я там живу, когда мне негде жить,
захлопнув поплотней входные двери.
* * *
У свечи неплотным полукругом
мы сидели молча на диване.
Огонек на нас навеял скуку
амплитудой нервных колебаний.
Мы хотели вспомнить прошлогодность.
Но вошла к нам в комнату без стука,
воплощая немощь и негодность,
в рваном пиджаке судьба-старуха.
Поднесла большой кусок свободы
на тарелке с маркой общепита
и куда-то канула - в природу
или в глубину палеолита.
Мы сказать "спасибо" не успели,
разделили лакомство на части
и в одно мгновенье жадно съели,
опьянев от сладости и счастья.
И могучий голос в нас проснулся:
стало душно в рамках штамп-свободы.
Мы молили бабку к нам вернуться,
но она пропала, словно в воду.
Только мы надежды не теряем:
может, принесет еще немного.
Подождем, потерпим, поскучаем
и поищем крошек у порога.
* * *
Объемная чугунная труба
обтянутая кожей человека,
в нейлоновом кудрявом парике
с пластмассовыми серыми глазами
бежит, не расправляя складок лба
по вектору бесспорного успеха
с огромной диссертацией в руке,
с настроенными по ветру ушами.
Несет в себе чугунная труба
теорию улучшенной эпохи,
программу изменения времен
на базе исторических законов,
селекцию молочного клопа
по опыту ученейшей Солохи
на благо слаборазвитых племен
и недовольных жизнью компаньонов.
Похлопала трубу я по спине.
Похлопала с любовью, но не смело.
Раздался гул по всей родной стране
в трубе программа действий загудела.
ОЗЕЛЕНЕНИЕ ГОРОДА
Трепещут на ветру штаны
идут небритые сыны
озеленять сады и скверы
на благо матушки-страны.
От посягательств сатаны
хранят их милиционеры.
Вокруг стоит сплошной туман.
Сыны копают котлован,
ростки втыкают вверх корнями
и за получкой едут в банк
и выпивают спирта жбан
и заедают сухарями.
А через год здесь всходит вдруг
канализационный люк
и зеленеет, плесневея.
Не покладая сильных рук
печальный слесарь чистит люк,
с похмелья густо зеленея.
* * *
Вот стул. Нигде не числится рабом.
Стоит, свободно растопырив ножки,
сверкая гнутоклееным ребром,
гордясь сиденьем из воловьей кожи.
Он за свободу пламенный борец.
Он делегат от группы дуболомов
на тридцать энный съезд в большой дворец
с докладом о вреде сырой соломы.
Он создает древесный комитет
по выпуску осинового хлеба,
храня на всякий случай партбилет
в подкладке за обивкой, где-то слева.
Он возглавляет мебельный профком,
он член союза стульев-демократов.
И бойся угостить его пинком
иль осквернить неблагородным задом!
* * *
Мне сказали, что квадрат
это сумчатый примат.
У него четыре ножки
и большая голова.
Но его диаметр сложный
все же делится на два.
А длина его сторон
сумма крика трех ворон.
Мне сказали о квадрате:
он развратник и бандит,
спит с любовницей в халате,
револьвером ей грозит,
престарелых за углом
режет зубчатым ножом.
Пифагор его в помойке
рано утром отыскал
и, предвидя перестройку,
неформалом воспитал.
Всем понятно, что квадрат
треугольный деградат?
* * *
Осыпается лето пыльцой и словами,
преломляется время в кривизну огнепада,
оплавляется солнце, угасая глазами,
просветляются храмы в гематоме заката,
воскресают шаги, заключенные в небыль,
похмеляется БЬахус и ликуют вакханки,
расцветают сгоревшие звезды на небе,
оживает, веревки покидая, таранка.
Красоту и любовь вычисляет наука,
воздвигаются стены, обращенные в пепел,
разжимаются страхами сжатые руки,
увлажняется в голос полувысохший лепет,
превращается правда в клозетную мудрость
и пластуются в уголь предсказанья пророка,
дальнозоркость трактуется как тугоухость
и становится круг кривизной однобокой.
Но культура большой коммунальной психушки
нерушима как свет, Иисус и Венера.
И без рук, и без глаз, улыбаясь макушкой,
возглавляет лицей золоьой соцхимеры.
* * *
Когда хмельная кровь легла в зрачок бокала
в пространстве время форму праха принимало
и вяли как листы земные механизмы
и падали в подзол, где чахнут архаизмы.
Стремясь попасть в число везде роились цифры,
не ведая эпох кишели в небе мифы.
И взглядом я пила с поверхности лежавшей
ответный сладкий взгляд - невинный и дрожащий
на фоне красоты эритроцитов пьяных
распахнутый, большой, лучистый, постоянный.
Светились у меня сердечные вибриссы
и я впадала в кайф, копируя Нарцисса.
Минуты таяли за каплей капля в Лете,
сгущалась кровь, бокал краснел на белом свете,
ответный взгляд горчил познанием порока
и серый ужас в нем дымился одиноко.
И я впадала в страх, но все еще держала
в грубеющей руке горячий глаз бокала.
..........................................
..........................................
Нечаянно иссяк вина последний атом
и мой ответный взгляд со дна повеял злом:
земного бденья льдом и разочарованьем,
усталой болью чувств и абсолютным знаньем.
И я, бокал разбив, спастись пыталась бегом,
но листопад меня засыпал желтым снегом.
...........................................
...........................................
В пространстве время принимало форму праха
и сыпалось в спираль вселенского размаха.
И осень подала мне золотой бокал,
