Игорь Шкляревский - Я иду !

Двадцать дней позади —
четверо в океане —
двадцать девять дней впереди…
Вал
    идет
        окаянный!
Слышишь,
        плывут
              прощальные звоны
русских берез, полей —
это варятся ребра гармони,
песня бурлит в котле.
Жажда…
        Даже сигнал спасенья:
Пи —
    пи —
           пить…
— Ребята,
        нынче мой день рожденья.
Ребята, хочется жить…
Ему подносят полную кружку,
а в кружке
небо
               кружится,
                        кружится.
Вода у губ воспаленных плещется,
речная вода,
крутая,
шепчет о чем-то,
                струится,
                           светится,
захлебываясь,
           обнимая.
В солнечных жилках
сквозные отмели.
Вода,
     пропахшая осенью.
Вода…
     Непонятное чудо —
                            вода.
Плывешь,
           течению себя отдав.
Плывешь…
Глаза залепило солнцем.
— Толька-а-а, плыви сюда!
А-а-а-а…
       в бесконечности отзовется.
Нырнешь, наливаясь звоном,—
блестят пузырьки
               на корнях зеленых.
Где солнце едва
               на дно просочилось —
раздвигаешь руками зеленые сны.
А-а-а…
      Кружилось небо,
                       кружилось…
— Толька,
         ты что?
                 Очнись…
И он очнулся,
               и слабой рукой
отодвинул солдатскую кружку
с небом вертящимся,
с нормой двойной!

В окно ползет осенняя вода.
А я хочу
       упасть в твои колени!
В такую ночь
              острее, чем звезда,
неповторимость каждого мгновенья.
Мне жаль, что ты сегодня не придешь
к фанерной будке старого яхт-клуба,
и этой гулкой ночи не поймешь,
и не уснешь на парусине грубой.
Мы никогда б так не были близки
в огромном мире,
скрученном ветрами,
где, к счастью,
             есть еще и чудаки,
которых называют дураками.
Привычный досаафовский уют:
канаты,
        весла,
             гички тень косая.
На хвойных лапах запахи ползут.
Поет вода о вечном…
                   Засыпаю.
Меня разбудит утром тишина,
и как-то вдруг по-новому предстанет
из мокрого разбитого окна
законченность реальных очертаний.
Я не могу
          ничем
                тебе помочь,
хотя ведь ничего и не случится —
простая ночь,
         прощающая ночь
уйдет
     и никогда не повторится.

Кому
     и за кого
             мещане молятся?
Сгибает ветер лезвие огня.
Быть может,
            за распятых
                       комсомольцев?
Быть может,
             за беспутного
                        меня?
Ни дьявола у них,
                   ни бога
                           нету!
Сменили веру.
             Изменили тон.
Напакостили,
             сволочи,
                    на этом,
теперь красиво
               просятся на тот…

Не верится,
            что вот над этой крышей,
плутая в голых зарослях антенн,
кружатся сотни голосов
                     неслышных,
неслышных сотни плавают сирен.
Подумать странно —
                 вот над этой крышей
летят живые голоса Парижа.
Оледенел.
Напрягся до предела.
Пучком антенны волосы торчат:
плывут мелодии Венесуэлы
и бубны Кубы
             яростно стучат.
Откуда-то,
уже почти из гроба,
морзянка бьет тропическим ознобом.
А может, это холод?
                  На рассвете
кому-то в двери достучит она
и в трижды штемпелеванном пакете:
«При исполненьи…»
Вскрикнет тишина.
Лишь на мгновенье.
                 Только на мгновенье.
И вновь бездумность синевы
                             сквозной,
как будто в этой радостной вселенной
ни подлостью не пахнет,
                      ни войной,
как будто не разбита на участки
двадцатого столетья
                 тишина.
Ее сердца простукивают часто:
— Ты не больна?
                 Ты снова не больна?
О тишина сквозной апрельской ночи,
тебя до дна прослушивает мир
сережкою,
        у скважины замочной
от любопытства вспыхнувшей на миг,
ушами
чутких радиоприборов,
что ловят песни солнца в вышине…
Что, тишина, таишь ты:
                         счастье,
                                горе?
И с чем ты завтра
постучишь ко мне?

Я иду по земле!
Понимаете, как это здорово?
Лугом,
     лесом пропахший,
пропетый отчаянным ветром,
легкий,
      жаркий,
             упругий,
тропою неторною
я иду по земле
в баскетбольных
               истоптанных
кедах.
Я иду и смеюсь
от безумной,
            пронзительной
радости,
что иду по земле
и когда-нибудь
             вдруг упаду,
не дойдя до усталости,
подлости,
  робости,
                  старости,
потому что иду и пою
у людей на виду!

В этом мире два полюса:
зла
    и добра.
В этом мире два поезда
в райцентр Архара.
В окнах старой хибары
мелькают слова:
«Москва — Хабаровск»,
«Хабаровск — Москва».
Крутолобые мальчики —
жесткий вагон —
выбегают на маленький
скользкий перрон.
Злые,
   сонные
           мальчики
пиво теплое пьют
и картошку горячую
у торговок берут.
И уносятся,
            гордые,
на Иман,
       на Кухтуй,
им колеса нелегкое
счастье куют.
Эти мальчики дерзкие
бескорыстья полны.
Снятся,
       снятся им детские
бесплацкартные сны.
Снятся посвисты, бульканье
вот я — весна! —
скрежет жести и бурная
ярость весла.
Курят в тамбурах
                 мальчики —
носят в пригоршнях
                     свет.
Вспоминают о девочках,
что остались в Москве.

Этот край дремуч,
что ни сопка —
               ключ,
а в ключах-ручьях
косяками,
        потоками,
серебристыми токами —
форель,
       форель —
голубое сало…
Ахнули
        и загудели скалы!
Стрекотнул
           и замер сучкорез.
Из тайги
       проложенной дорогою
хлынул лес…
         Потоки «МАЗов» хлынули
в синеву прогорклую,
                    продроглую,
древесинную…
Поплыли
        распадины,
                    скосы,
виржи.
— Размечтался, черт,
                   держись!
И трещат натянутые тросы,
и летят фуфайки под колеса.
Солнце опускается.
— Пошла-а!
А когда
        вылезет
              ночь из дупла,
от мошки завернувшись в дым,
слушай картавую речь воды!

В сорок глоток:
— Шпарь!
                    Шпарь!
Шпарь!
Вздрагивают булки и бутылки,
ходят руки,
           оседают гулко
клавиши просмоленные
                      шпал.
Мы глядим на зори полосатые,
что мелькают рыбьим косяком,
мы питаемся
           перед зарплатою
манной кашею
                   и кипятком.
— На Север!
           На Север!
И —
    палубой качается полка,
и движется сейнер
в тумане колком.
На Север!
         На Север!
Весна спешит на Север.
Зелеными
        гремучими
                   ручьями
летят составы юности моей…
— Кому печенье «Север»?
Есть папиросы «Север»!
Она стоит в проходе
с корзиночкой своей…
А за окном просторы
                 моей огромной Родины,
а за окном березы,
                  березы в черных родинках.
А девушке взгрустнулось —
и счастье, и призванье,
все службой обернулось
в дорожном ресторане.
И хоть она в движенье
от нас неотделима,
плывут березы мимо,
и жизнь,
         и счастье мимо.
Но вот опять улыбка
над манной,
          над чаями,
над спорами —
                 Пикассо,
                         Ремарк,
                                Хемингуэй..
На Север!
             На Север!
Зелеными
          гремучими
                          ручьями
летят составы
                     юности моей!