Рахель Блувштейн - Переводы из Рахели
Памяти Биньямина Квинта и Элиэзера Фактори
Они умрут весною этой,
Они умрут весной,
Порой цветения и света,
Веселой и хмельной,
Когда все горести забыты,
И счастье на дому,
И тайны мира приоткрыты
И сердцу и уму.
Когда на все нашлись ответы
И нет ни мер, ни кар,
Они умрут весною этой...
Проклятье или дар?
Тель-Авив, 5686
Дни бывают - ни смысла, ни связи...
Дни бывают - ни смысла, ни связи,
словно мир потерял благодать.
Дни, когда из-за крови и грязи
даже неба клочка не видать.
Дни бывают - как раб утомленный,
раб поставленный воду толочь,
дни без зла, без добра, без резона,
как сырая, туманная ночь.
20-го Эяра, 5686
О, жизненный мой путь, загадок череда...
О, жизненный мой путь, загадок череда:
тупик за тем углом или родная дверь?
И сердце хочет знать - что ждет его теперь?
Теперь куда?
Левей? А если вдруг скорбями захлестнет
о том, что упустил, о том, чему не быть?
Правей? А если там - лишь горечью травить
свой лучший мёд?
А можно просто жить, не выбирая тех
и этих не ища, ждать знака в темноте
и слышать за углом - за этим и за тем -
глумливый смех.
Есть слова, как павлины - цветисты, пышны...
Есть слова, как павлины - цветисты, пышны,
ходят, хвост распустив.
Преисполнен звучаньем басовой струны
их надменный мотив.
Но люблю я другие - скромнее основ,
проще нищих лачуг.
И хоть знаю немало возвышенных слов,
на сей раз промолчу.
Различишь ли в молчаньи распахнутых врат
примиренья печать?
Подойдешь ли, как друг, защитишь ли, как брат,
приласкаешь, как мать?
Тель-Авив, 5686
Моя новая комната
Привет тебе, новый дом и морская даль,
окно в двадцати локтях над земной дорогой.
Четыре ветра в окне,
а ночью - праздник огней...
Одна я, и слава Богу.
Давайте, тащите беды, обиды, ссоры -
меня этот сор не ранит:
запечатан ветрами слух, залит морями взор,
и все приемлю заранее.
Тель-Авив, 5686
Запечатлей меня...
"Положи меня печатью на сердце твое..."
(Песнь песней, 8,6)
Хоть рот прижат ко рту, но души далеки,
в сердцах разлад.
Мы - скованные сном пустынные зверьки,
танцующие в ад.
И в этих пьяных па, и в звяканьи цепи,
и в бесовстве огня
не слышен стон молитв, не слышен вздох тоски:
"Запечатлей меня..."
День радостной вести
Четверо прокаженных были у ворот...
И сказали они друг другу...
Этот день - день радостной вести...
(Мелахим II, 7, 3-9)
В безнадежность Шомронской голодной туги
принесли прокаженные весть,
что осада снята и бежали враги,
и добычи желанной не счесть.
Мы сегодня, как прежде, в осадном дыму -
тот же голод и та же мечта,
но известий спасительных я не приму
из больного, поганого рта.
Только чистый избавит и честный спасет,
сохранит, сбережет от огня...
А иначе пусть гибель меня унесет
на заре благовестного дня.
Моей Стране
Ни жертвой огневой,
ни гимном вдохновенным
не послужу тебе,
Страна моя, увы,
Ну, разве что - травой
на берегах Ярдена...
Ну, разве что - тропой
среди травы.
Мой бедный вклад убог -
я это знаю, мама...
Мой бедный вклад убог -
дочерний грех и стих...
Я - праздничный рожок
среди дневного гама.
Я - тихий плач ночной
в глазах твоих.
Тель-Авив, 5686
Рахель
Ее песни во мне звенят,
ее кровь - в моей...
О, Рахель, мать матерей,
дева белых ягнят.
Оттого-то мне так постыл
городской чертог,
что метался ее платок
на ветрах пустынь.
Оттого-то спокойны так
этих странствий дни -
просто помнят мои ступни
материнский шаг.
В отчуждении
От стенки до стула... Сяду, нахохлюсь, дрожа:
холодно солнцу в плену у холодных небес...
Голос далекой отчизны - набатом - в ушах:
Встань и иди! Убегай! Что ты делаешь здесь?
От стула до стенки... Встану - без цели, без сил,
В тысячный раз ухвачусь за бесплотный мираж...
Так и брела по дорогам сквозь дождь и хамсин,
Так и любила - сквозь радость и горечь пропаж.
Тель-Авив, 5686
Здесь, на лице земли
М.Б.
Здесь, на лице земли - не в облаках пустых,
здесь, где земля близка, словно родная мать,
будем светиться мы светом ее простым
будем ее печаль втемную принимать.
Нет, не туманный блеск завтрашних томных рос -
нынешний честный день - потом, слезой, зерном -
мы проживем его - короток, ясен, прост -
наш настоящий день, здесь, на лице земном.
Эй, приходите все! Прежде, чем пала ночь,
ну-ка, нажмем, друзья, тысячью сильных рук!
Может, столкнем его с наших колодцев прочь -
может, столкнем его - мельничный тяжкий круг?
Тель-Авив, 5687
Книга моих песен
Те крики, которыми рот мой коверкал
беды и отчаянья миг,
как бусинка к бусинке здесь на поверке
в тетрадочке песен моих.
Распахнуты настежь все двери и дверцы,
все клейма и раны видны...
И даже коросты щемящего сердца
вы щупать руками вольны.
Нисан, 5687
Стена
За мною ходила в детстве
печаль, как вторая тень,
и скорбный наряд отрезал
меня от других детей.
Не дети уже давно мы,
и прошлое то - в огне,
но та же печаль со мною,
и та же печать на мне.
Как прежде, стена меж нами,
но ныне раздел вершит
уже не одежда скорби,
а скорбь сиротской души.
5687
Неужели?
Неужели все это случилось со мной?
Со мной?
Неужели вставала с рассветом в поля
И глотала свой пот земной?
Неужели в горячке весенней страды
Наших тел
С высоты перевязанных туго снопов
В общей песне мой голос пел?
Неужели плыла я в твою чистоту,
В синеву?
О, Кинерет родной! О, Кинерет, Кинерет родной!
Неужели ты был наяву?
5687
http://www.youtube.com/watch?v=0sokC2Vo0YY
Музыка - Иегуда Шарет, исполняет Эстер Офарим
Цветы "а вдруг?"
В моем саду среди веселых вод
росли цветы по имени "а вдруг?" -
я им была и верный садовод,
и близкий друг.
И днем, и ночью, долгие года
я сторожила, не жалея сил,
чтоб ветер под названием "никогда"
бутонов не скосил.
Но этот ветер был совсем не прост -
он гнул свое, хлестал, наотмашь бил...
и вот теперь мой сад зовут "погост" -
как сад могил.
5688
Элиягу
Обручена с каморкой Элиягу
моей мансарды светлая душа -
с библейским мудрецом, седым бродягой,
что мертвых воскрешал.
Входил в обитель горести кромешной,
молитвой рвал пространства рубежи
и к матери склонялся безутешной:
"Твой мальчик жив!"
О, мертвецы мои! Лишь вас не в силах
вернуть живыми странник колдовской:
вы немы и глухи в своих могилах,
как лёд людской.
29 Тевета, 5688
Братство эха
Залману
Братство эха живет меж нами,
тьмы минувших годов сильней.
Еще теплится в сердце пламя
тех наивных и чистых дней.
Помню нас на горе, на пике -
моей радости звон и блеск,
твоих глаз глубину, твой тихий,
бледный облик галутных мест...
"Голос твой, - ты сказал, - как песни
пастухов в горах Йегуды..."
Отчего этот миг чудесный
стал нам памятней агады?
В чуждом, воющем, злом бедламе
