Иоганн Гете - Герман и Доротея

Только в раскрытых дверях показался сын благонравный,
Тотчас же пастор в него проницательным оком вгляделся,
Весь его облик окинул, следя за его поведеньем,
Как наблюдатель, привыкший читать сокровенное в лицах,
И, озаряясь улыбкой, приветливо юноше молвил:
«Вас подменили как будто, досель не случалось ни разу
Видеть веселость такую в глазах ваших, в каждом движенье!
Чем-то вы очень довольны! Должно быть, этим несчастным
Роздали вы подаянье и радостью их умилились».

Скромно на эти слова ответствовал юноша чинный:
«Стою ли я похвалы — не знаю, но мне повелело
Сердце так поступить, как рассказ мой об этом покажет.
Матушка, вы, извините, так долго тряпье мне искали,
Узел с таким опозданьем сготовили мне на дорогу,
Пиво, вино и съестное столь бережно клали в корзины,
Что не успел я далеко отъехать от нашего дома,
Как потекла мне навстречу толпа горожан любопытных —
Жены, ребята. Уж были изгнанники в поле далеко.
Я лошадей подхлестнул и быстро помчался в деревню,
Где беглецы, как слыхал я, намерены стать на ночевку.
Только свернул я с пути на проселок, как вдруг заприметил
Фуру из крепких жердей, неспешно влекомую парой
Крупных и дюжих волов иноземной, как видно, породы.
Девушка рядом шагала, привычно и мерно ступая,
Длинным бичом на ходу понукая сильных животных.
То их подгонит вперед, то движеньем сдержит умелым.
Выждав, пока экипаж поравнялся с медлительной фурой,
Девушка молвила мне: «Поверьте, подобного горя,
С коим встречаетесь вы, доселе судьба нам не слала.
Мне подаянье просить еще не привычно, тем боле
Что подают его часто, чтоб нищего только спровадить.
Все ж заставляет нужда говорить. На охапке соломы
Нынче жена богача от бремени тут разрешилась.
Мука была для нее на волах по ухабам тащиться.
Мы потому и отстали, что еле дышит бедняжка,
Новорожденный лежит нагишом у нее в изголовье,
Только немногим помочь ей наши попутчики могут,
Если в ближайшей деревне, где мы ночевать собирались,
Нам их удастся найти, — но боюсь, что они уж в дороге.
Может быть, лишний кусок холста раздобудете; если
Неподалеку живете, тогда помогите несчастной».

Так говорила она, и, бескровная, силясь подняться,
Взор обратила ко мне роженица. И отвечал я:
«Добрым сердцам вседержитель воистину часто внушает
Мысль о нужде, предстоящей неведомым нашим собратьям:
Матушка, будто предвидя такую беду, мне вручила
Разного платья, чтоб я оделил им нагих и бездомных».
Узел я вмиг распустил и, сверток раскрыв, ей отцовский
Подал халат и вдобавок холстины ей дал и рубашек…
Женщина, вся просияв, вскричала: «Не верят счастливцы,
Что на земле чудеса и ныне творятся. Лишь в горе
Видишь всевышнего перст, указующий людям дорогу
К добрым делам. Через вас помог нам господь, и на вас же
Милость прольется его». И ощупывать стала холстину
И восхвалять, особливо подкладку из теплой фланели.
«Время не терпит, — заметила девушка, — едем в деревню,
Где до утра на привале пробудут попутчики наши.
Там смастерю для ребенка я всякую всячину за ночь».
Снова и снова меня поблагодарив на прощанье,
Дюжих стегнула волов, и фура поехала. Я же
Наших сдержал лошадей, размышляя, как быть: самому ли
Ехать мне в эту деревню и там съестные припасы
Между людьми разделить иль сподручнее тут же на месте
Девушке все передать, чтоб голодных сама оделила.
Но, порешив на втором, я тронул коней и поехал
Следом за нею, догнал и сказал торопливо: «Простите,
Добрая девушка! Вот я опять. Не одну лишь холстину
Мать уложила в коляску, чтоб мог приодеть я нагого,
Не позабыла она о съестном и напитках различных.
В ящике, что позади, — того и другого немало.
Я и надумал: вручу тебе и эти подарки.
Так-то я лучше всего свое порученье исполню.
Ты их со смыслом раздашь, а я — положившись на случай».
Девушка мне отвечала: «От сердца вам обещаю
Вправду порадовать ими того, кто нуждается больше».
Так мне сказала она. Поспешил я к задку экипажа,
Хлеба ковриги извлек, тяжелые вынул колбасы,
Фляги с вином и пивом и передал девушке в руки.
С радостью дал бы еще, но уже ничего не осталось.
Все приношенья у ног роженицы та уложила
И поспешила в деревню, а я повернул себе в город».

Только Герман замолк, как вмешался в беседу аптекарь
Словоохотливый: «Счастлив, кто в годы смуты, скитаний
И неурядиц живет один-одинешенек в доме.
Тот, в ком жена и малютки в тревоге не ищут защиты.
Мне это кажется счастьем! Да я ни за что б не решился
Нынче отцом называться, дрожать за жену и детишек.
Верите ль: неоднократно подумывал я об отъезде,
Лучшее в путь отбирал — старинные деньги и броши,
Матери милой наследство, — из них ничего я не продал.
Правда, со многим пришлось бы расстаться как с бременем лишним,
Даже с лекарственной травкой, добытой с такими трудами.
Было б и этого жаль, хоть стоит она и бесценок.
Если останется в доме провизор — уйду я спокойно.
Спас я наличные деньги и бренное тело, так, значит,
Все спасено! Не в пример одинокому легче укрыться».

«С вами, сосед, — возразил убежденно юноша Герман,—
Я не согласен. Мне речи подобные дики и чужды.
Тот не мужчина, кто в счастье и бедах, ниспосланных свыше,
Думает лишь о себе, не стремится ни грусть, ни веселье
С ближним делить и к тому побужденья не чувствует даже.
Именно в наши дни я б охотно на брак согласился,—
Сколько достойных девиц нуждается в мужней опоре,
Сколько мужчин без жены лишено утешенья в несчастье».
Молвил с улыбкой отец: «Вот это мне радостно слышать,
Речью приятной такой ты родителей жаловал редко».

Тут перебила отца добросердная матушка, молвив:
«Правда твоя, сынок, — поступай, как мы поступили,
Ибо нашли мы друг друга не в пору довольства и счастья.
Узами крепкими нас злополучное время связало.
Был понедельник — отлично я помню, ведь накануне
Страшный случился пожар, превративший в пепел наш город
Двадцать годов назад, как раз в воскресенье, как нынче.
Жаркое выдалось время, и город совсем обезводнел,
Шел на гулянье народ, разодетый праздника ради,
Кто потянулся в корчму, кто на́ поле, кто на плотину.
Где-то в предместье пожар занялся, и пламя вдоль улиц
Вихрем пустилось вперед, самое себя подгоняя…
Житницы, полные хлебом, неза́долго снятым, пылали.
Улицы сплошь погорели до самого рынка. От искры
Домик отца занялся, а с ним но соседству и этот.
Самую малость спасли мы; на выгоне я просидела
Всю эту страшную ночь, сторожа сундуки и постели,
Но под конец задремала. Когда ж провозвестница утра,
Ранняя свежесть, меня, до костей проняв, разбудила,
Дым я увидела, гарь да голые стены и печи.
Сердце заныло от боли. Но солнце, обычного краше
И лучезарней, взошло и наполнило бодростью душу.
Я поспешила подняться. Меня потянуло увидеть,
Что от дома осталось и живы ль цыплята, которых
Так я любила. Не смейтесь, ведь разум-то был еще детский!
Тою порой, как я по развалинам тлевшим бродила,
Глядя на пепел и прах — на остатки от дома родного,
Ты в стороне показался, чего-то ища сокрушенно:
Лошадь застряла в конюшне, но только чернели средь щебня
Груды дымящихся бревен; скотины же — как не бывало.
Так, в нерешимости, грустно стояли мы друг против друга —
Не было больше ограды, что наши дворы разделяла.
За руку взял ты меня и сказал неожиданно: «Лизхен,
Как ты попала сюда? Уходи! Обгорят ведь подошвы.
Пепел горяч, как огонь, сапоги — и то прожигает».
Ты меня поднял легко и понес по тропинке, пролегшей
Вдоль по двору. Ворота́ с полукруглым сводом стояли
Там, как поныне стоят. Это все, что осталось от дома.
Наземь меня ты поставил, целуя, а я застыдилась.
Ты ж обратился ко мне с приветливой, вкрадчивой речью:
«Видишь, в разоре мой дом! Останься! И новый отстроить
Мне помоги! А в ответ я отцу твоему порадею».
Я ничего не смекнула, покуда к батюшке тайно
Мать не послал ты и сговор не кончился радостной свадьбой.
И с благодарностью чистой поныне я вспоминаю
Груду обугленных балок и великолепное утро,
Давшие мне дорогого супруга. Первые годы
Страшной разрухи совпали с младенчеством милого сына.
Вот почему и хвалю широту твоих побуждений,
Сын мой, что в трудные дни о невесте ты помышляешь
И не чураешься брака в годину войны и разора».

Тут вмешался отец и сказал с большим оживленьем:
«Мысли такие похвальны, к тому же не вымысел праздный,
Женушка, весь твой рассказ, — он верен от слова до слова.
Только что правда — то правда. Не каждому жребий назначен
Сызнова все начинать, о безделице всякой заботясь,
Да и не всем надрываться, как нам и другим приходилось.
Благо тому, кто в наследье устроенный дом получает,
Приукрашать лишь его остается такому счастливцу,—
Трудно начало во всем, а в хозяйстве домашнем тем паче.
Уйма вещей нужна человеку тут каждодневно.
Все дорожает — и, значит, готовь деньжонок побольше.
Вот почему на тебя уповаю, мой Герман, что вскоре
В дом отцовский введешь ты невесту с хорошим приданым,
Ибо порядочный парень достоин богатой девицы.
Ведь особливо приятно, когда за женушкой славной
Следом явится в дом и добро в сундуках и корзинах.
Умная мать неспроста запасает для дочки полотна,
Из года в год их готовя из тонкой и прочной кудели,
Крестный, глядишь, серебро столовое приберегает,
И потихоньку отец золотые ссыпает в шкатулку
С тем, чтобы девушке также порадовать было возможно
Юношу, ей предпочтенье отдавшего перед другими.
Я-то ведь знаю, как вольно жена себя чувствует в доме,
Если знакомую утварь на кухне и в комнатах видит.
Скатерть своя на столе, одеяло свое на кровати.
Только невесту с достатком я принял бы в дом свой охотно!
Нищую станет супруг презирать и начнет обходиться,
Как со служанкою, с ней, что служанкой пришла с узелочком,
Люди несправедливы, а время любви скоротечно.
Да, мой сынок, ты б утешил отцовскую старость, когда бы
Ввел в свой родительский дом долгожданную дочку-невесту
Вот из того голубого, стоящего наискось дома.
Ведь богатей-то хозяин. От лавок и фабрик доходы
Он каждодневно считает. Купец и теперь не в накладе.
Трое детей у него — три дочери. Им по наследству
Все перейдет. У старшей — жених. Второй же иль третьей
Можно еще добиваться, но надобно быть расторопней.
Будь я на месте твоем, я не стал бы раздумывать долго.
Девушку вмиг отхватил бы, как маменьку я умудрился».

Скромно ответствовал Герман, отцовскою речью смущенный:
«Верно, я вам не перечил в желании вашем и думал
Дочку соседа просватать. Давненько мы знаем друг друга,
Сызмала вместе на рынке играли мы с ней у фонтана.
Часто от дерзких мальчишек в ту пору ее защищал я,—
Все это прошлое дело. Постарше девушки стали.
Время проводят в дому, недостойных забав избегая.
Слишком они щепетильны. Ходил я, как старый знакомый,
Время от времени к ним, сообразно с желанием вашим,
Но неприятно мне было в их пышном и чопорном доме.
Там задирали меня, там выслушивать мне приходилось:
Дескать, сюртук длиннополый, сукно неказисто и грубо,
Дескать, причесан нескладно, и волосы дурно завиты.
Тут и взбрело мне на ум нарядиться, подобно тем самым
Купчикам, что в воскресенье насупротив ходят, красуясь,
И полушелком дрянным щеголяют целое лето.
Только я вскоре приметил, что не́ к чему были старанья,
Горько мне сделалось, гордость моя возмутилась, всего же
Было больней потому, что моим побуждениям добрым
Отклика я не нашел, особливо у Минхен, у младшей.
Ибо, когда напоследок явился я к ним перед пасхой
В новом камзоле, который с тех пор и висит в гардеробе,
Был я не хуже других наряжен и причесан по моде.
Только вошел я, они захихикали. Я не смутился.
За клавикордами Минхен сидела, был тут же родитель.
Слушал он дочери пенье, блаженствуя, тая от счастья.
В песенке этой, однако, я многого просто не понял,
Только и слышал все время «Памина» и следом «Тамино».
Вставить словцо захотелось и мне. Лишь Минхен замолкла,
Робко спросил я о тексте, об тех неведомых лицах.
Прыснули со смеху все, на вопрос не ответя. Отец же
Молвил: «Должно быть, он знает одних лишь Адама и Еву!»
Хохот общий раздался. Смеялись девушки звонко,
Юноши вторили дружно, отец за бока ухватился.
Выронил шляпу из рук я, горя от стыда, а насмешки
Не унимались кругом, что б ни пели они, ни играли.
И поспешил я домой, досадой томим, оскорбленный,
Запер камзол свой в шкафу, растрепал щегольскую завивку,
Дав себе крепкий зарок — в этот дом ни ногою отныне.
Был я по-своему прав — бессердечны они и надменны.
Ходит молва, что у них я досель прозываюсь «Тамино».

Мать возразила на это: «Не должен бы, Герман, так долго
Быть на девиц ты в обиде, по сути они еще дети.
Минхен, ей-богу, добра и тебя посейчас не забыла,
Давеча лишь о тебе справлялась, ее и засватай».

Сумрачно сын отвечал: «Не знаю, уж слишком глубоко
То оскорбленье проникло мне в душу, и я не хотел бы
Видеть ее за клавиром и вновь ее песню услышать».

Вспыхнул мгновенно хозяин и голос на сына возвысил:
«Мало ты счастья принес мне! Про это не раз толковал я,
Видя, как ты отдаешь предпочтенье лишь коням да плугу.
То, что работник последний у честных людей выполняет,
Делаешь ты. Между тем отец твой без сына, который
Честь бы ему приносил, вращаясь средь граждан достойных.
Мать неизменно меня бесполезной надеждой кормила
С дней твоих школьных, когда не хотел ты прилежно учиться
Чтенью-письму, как другие, и в классе считался последним.
Так-то бывает всегда, если малый лишен самолюбья
И полагает излишним расти и умом возвышаться.
Если б со мной возились, как я провозился с тобою,
Определили бы в школу, держали б учителя в доме,—
Верь мне, я был бы почище хозяина «Льва золотого»!»

Сын поднялся и, ни слова не молвив, направился к двери,
Бледный, но с виду спокойный, а следом отец раздраженный
Бросил ему: «Убирайся, тебя-то я знаю, упрямец!
Ну, и ступай себе с богом хозяйничать, чтоб не серчал я.
Лишь на носу у себя заруби, что крестьянскую девку
В дом ко мне не введешь как жену, — с мужичьем не якшаюсь!
Жил я на свете немало и знаю с людьми обхожденье —
Я господам угождаю и дамам, и всякий бывает
Мною доволен, — уж я подольститься к проезжим умею.
Но потому и хочу, чтоб невеста сполна возместила
Все, что я сделал для сына, заботы мои и расходы.
На клавикордах пусть дочка играет, и пусть в моем доме
Знать городская всегда с удовольствием, столь же отменным,
Ежевоскресно бывает, как там, у соседа». Дверную
Ручку тихонько сын повернул да из комнаты вышел.