Ярослав Сейферт - Праге (венок сонетов), Памятник чуме (поэма)
я видел, как тени набрасывала вода
на твоё лицо.
Было это в час розы...
2.
Пожалуйста, влезь на фонтан, сынок!
прочти мне
всё, что начертано там,
на каменных этих страницах.
Первое – от Матвея:
"Кто властен из нас
Увеличить срок жизни своей
Хоть на локоть?"
А второе? Это – от Марка:
"Свечу горящую принеся,
Кто поставит её под горшок,
А не в подсвечник?"
А вот – от Луки:
"Глаза – это светильники тела,
но туда, где тел не сочтёшь,
слетаются тучи коршунов"...
И последнее – от Иоанна,
Любимого ученика.
Книга его – за семью замками!
Открой, малыш!
Открой,
Если даже зубами придется работать!
3.
Я был крещён в Чумной часовне
Святого Роха на краю Ольшана.
Когда чума разгуливала в Праге,
Там штабелями складывали трупы.
Вот так и громоздили, как дрова.
Тела истлели, и смешались кости
С землей и пылью, известью и глиной...
Я долго там бродил... Но никогда
от радостей мимолетящей жизни
Не отрекусь!
Мне хорошо везде, где дышат люди,
куда б меня не занесло – повсюду
хватаю запахи:
неповторимые запахи
женских волос.
На ступеньках ольшанских трактиров
слушаю вечерами
голоса тех могильщиков...
До чего же их песни вульгарны!
Но и песни давно не звучат,
И могильщики сами себя схоронили...
А когда настала весна,
взял я лютню и взял перо,
И пошёл туда, где цвела сакура
у южной стены часовни.
Одурманен запахом цветов,
я вспомнил девушек,
которые снимают
подвязки с поясами,
так небрежно
бросая их на спинку стула...
Но –
до этого ещё мне оставалось
лет пять пути, не меньше...
4.
Нередко я стоял подолгу
у деревянной колокольни
(Она уже давно немая),
глядел на статуи, ампирные и грустные
на Малостранском кладбище.
(Те статуи погнили,
не пережив и мертвецов,
схороненных под ними...)
Уходят медленно,
уходят понемногу
с улыбками ушедшей красоты...
А среди них ведь были
не только женщины
и воины в суровых латах...
Давно я не был там.
5.
Не оставляйте никому
иллюзию – что больше нет чумы,
что кончилась чума...
Неправда!
Я видел множество гробов,
вплывавших в эти ворота,
да и в другие...
Нет, нет – чума свирепствует!
Ведь просто
врачи,
чтобы не вызвать паники,
ее мудрёно как-то называют –
что день – то новое названье;
Но смерть – всё та же, что была.
И так же заразительна чума.
Когда ни посмотрю в окно –
всё те же клячи, те же дроги,
и те же тощие гроба.
Но не звонят колокола,
И нет креста на колокольне
и можжевелового дыма
нет...
6.
На Юлиановых лугах
валялись мы однажды вечером.
Город во тьму уходил.
В темных речных затонах
послышался плач лягушек.
Подошла молодая цыганка
в полурасстёгнутой блузке.
Она по руке гадала.
Она сказала Галасу:
"Не доживёшь до пятидесяти!"
И тут же Артуше Чернику:
"Не намного переживёшь его."
А я не хотел узнать –
страшно...
Но взяла мою руку насильно
и гневно крикнула: "Ты –
долго, долго!..."
Это была
её месть и моя казнь...
7.
А сколько написал я песен и стихов!
Была война во всех концах земли,
а я,
губами трогая серёжки,
шептал любовные стихи...
Что, стыдно?
Пожалуй, нет!
Как только ты уснула
тебе венок сонетов положил я
под сгиб коленок...
(лучше, чем лавровый,
что получает рыцарь автогонок!)
Однажды мы как-то встретились
недалеко от фонтана,
но каждый шел по другой дороге,
в другую сторону,
по другому тротуару,
в другое время...
И всё же долго казалось,
что вижу твои ноги,
что слышу твой смех,
что даже...
Но это была не ты.
И всё же однажды
я глянул в твои глаза!
8.
Трижды мой позвоночник
густо намазан йодом,
он – золотисто-бурый,
как лица принцесс индийских
на храмовых узких ступенях
там, где слоны в коронах
покачиваются в аллее.
А та, что была посредине,
та, что прекрасней всех,
мне улыбнулась...
Боже –
что только не лезет в башку
на операционном столе!
Вот направили лампу,
хирург нацелил свой скальпель, –
первый длинный надрез...
Я на мгновенье проснулся
и тут же закрыл глаза,
но всё-таки подглядел:
над белой стерильной маской
сияли женские очи!
Попробовал улыбнуться –
здравствуйте, ясные очи!
...Но уже зажали сосуды,
растянули разрез крючками,
чтоб хирург смог легче раздвинуть
паравертебральные мышцы...
Я молча стонал.
Я лежал на боку,
руки были свободны,
их держала сестра на коленях
за моей головой...
Я её обхватил за бёдра
и судорожно прижал –
так водолаз хватает
амфору, с ней всплывая...
но в этот миг пентотал
просочился в каждую клетку,
и всё угасло... Не помню...
Сестричка, у Вас синяки...
Помню...
Не обижайтесь...
А в душе я твердил себе: жаль,
что не мог хоть на краткий миг
удержать добычу!
На миг!!!
9.
Почему седовласых считают мудрыми?
Если неопалимая купина догорела –
что стоит твоя искушённость?
И так всегда...
Град комьев по гробу,
потом обелиск,
чтоб четыре казённых писателя,
упершись задами в его тишину,
строчили, строчили, строчили, строчили
бестселлеры...
А фонтан опустел.
В нём окурков полно.
И солнце сдвигает тени камней.
Уходит жизнь ни за что, ни про что...
Не так я хотел.
10.
Худшее – позади: я стар!
так я себе сказал.
худшее – впереди: я жив.
Но если хотите знать –
я бывал счастливым!
Бывало, целые дни,
Бывало, аж целый час!
Бывало – пару минут...
Ну и хватит!
Всю жизнь я был верен любви.
Если женские руки – крылья,
то ноги???
Пусть коленками голову мне раздавят!
И я закрою глаза в опьянении,
пока бесновато стучится кровь
в сдавленные виски!
Но зачем закрывать глаза?
11.
Вот перечень разных ракет:
земля – воздух,
земля – земля,
земля – море,
воздух – земля,
воздух – море,
воздух – воздух,
море – воздух,
море – море,
море – земля...
Город, заткнись, дай послушать плотину...
Люди есть люди: знать не хотят,
что над головами у них летят
запущенные взмахом руки из окна
любовь за любовью:
губы – глаза,
губы – щёки,
губы – губы,
и так далее,
пока не задёрнет рука занавеску
и не закроет цель.
12.
На гранёном комнатном небе
среди всяких швейных корзинок
и туфелек с пуховыми помпонами
растёт огневая луна
ее живота.
Ещё воробьи не клевали мак
за ледяным цветком,
она уже пересчитывает
жаворонковы дни.
А в глубине
кто-то заводит таинственную пружину
крохотного сердечка,
которому тикать целую жизнь.
