Павел Коган - Стихи из книги "Гроза"

У земли весенняя обнова,
только мне идти по ноябрю.
Кто меня полюбит горевого,
я тому туманы подарю.
Я тому отдам чужие страны
и в морях далеких корабли,
я тому скажу, шальной и странный,
то, что никому не говорил.
Я тому отдам мои тревоги,
легкие неясные мечты,
дальние зовущие дороги,
грустные апрельские цветы…

Быть может, мы с тобой грубы.
Быть может, это детский пыл…
Я понимал — нельзя забыть,
И, видишь, все-таки забыл.
Но слов презрительных чуть-чуть,
Но зло закушенной губы,
Как ни твердил себе — «забудь!»,
Как видишь, я не смог забыть.

И немножко жутко,
И немножко странно,
Что казалось шуткой,
Оказалось раной.
Что казалось раной,
Оказалось шуткой…
И немножко странно,
И немножко жутко.

Подымем по чарочке,
Улыбнемся весело
(«Весело ли, милый мой,
Взаправду ли весел?»).
Не надо, не спрашивай,
Монах ли,
Повеса ли,
В кровати умру
Или меня повесят.
Чубарики-чубчики,
Дальняя дорога,
Песенка по лесенке
До порога.
За порогом звонкая
Полночь-темь.
Улыбнешься тонко —
«Полноте!».
Ветер ходит долами,
Наливай!
Что же мне, веселому,
Горевать…
Только полночь в инее,
Окно раскрой…
Только листья падают, кружа.
Если я умру этой синей порой,
Ты меня
пойдешь провожать?

Капитан непостроенных бригов,
атаман несозданных вольниц,
это я говорю — довольно!
Без истерик. Подпишем приговор.
Ваша сила! О чем тут спорить.
Без истерик! Без ставок на удаль.
Я не Ксеркс, я не выпорю море
и стрелять без толку не буду.
Представитель другого племени,
злыми днями в бездельники меченный,
я умею от поры до времени
расправлять по-мужскому плечи.

Ты снова, комнатка моя,
Плывешь сквозь захмелевший вечер.
И снова шорохи таят
Надежду о далекой встрече…
О, как намного выше нас
Надежды наши и мечтанья!
И так приходит тишина,
Огромная до пониманья.
И как я ей безумно рад
И глубину ее приемлю,
Они прекрасней во сто крат —
Глаза, увидевшие землю!
И комната моя плывет
Сквозь захмелевший далью вечер,
Сквозь голубой февральский лед
До дорогой далекой встречи.

Листок, покрытый рябью строк,
Искусство, тронутое болью,
Любовь, тоска, надежда, рок,
Единственность моих мазков,
Тревожное раздолье.
А вечер был огромно чист,
И, пошлости не замечая,
Земля цвела под птичий свист.
Еловый запах — запах мая.
Листок, покрытый рябью строк,
Слова, где дым, любовь и рок.

Как Парис в старину,
ухожу за своею Еленой…
Осень бродит по скверам,
                          по надеждам моим,
                                     по пескам…
На четыре простора,
             на четыре размаха
                                вселенная!
За четыре шага от меня
неотступная бродит тоска.
Так стою, невысокий,
посредине огромной арены,
как платок, от волненья
смяв подступившую жуть…
Вечер.
        Холодно.
Ухожу за своею Еленой.
Как Парис в старину,
за своею бедой ухожу…

Снова осень проходит скверами,
Клены старые золотя,
Снова мне, ни во что не веруя,
По чужим проходить путям.
Снова мне, закусивши губы,
Без надежды чего-то ждать,
Притворяться веселым и грубым,
Плакать, биться и тосковать.
И опять, устав от тревоги,
Улыбаясь покорно: «Пусть»,
Принимать за свое дороги,
Тишь, туманы, тоску и грусть.
И опять, затворяя двери,
Понимая, что это ложь,
Хоть немножко,
Хоть капельку верить
В то, что где-нибудь ты живешь.

Поговорим о счастье. Вечер.
Стихи. Окурки. Абажур.
Зеленый свет.
Не им ли мечен,
В тоску, как в комнату, вхожу.
Не им ли выдумана птица
Та, синяя,
И дым, и лед.
(…По переулку у Мясницкой
                    Простая девушка идет.
                    Идет и думает, наверно,
                    О культработе и стихах.)
Не он ли вел меня в таверны,
Морским прибоем настигал?
И, заслонив твои ресницы,
Звеня придуманным крылом,
Летела синим светом птица
Сквозь жизнь и сердце — напролом…
(…Ноябрь. Вечер. Первый лед.
                    По переулку у Мясницкой
                    Простая девушка идет.)

Опять походкой воровскою
проходит ветер по Тверской…
И полночь вновь летит тоскою,
полынной древнею тоской.
Опять по трудному покою
летит и рушится порой…
Опять походкой воровскою
проходит ветер по Тверской.
И неожиданно, как урка,
он свистнет песней горевой,
и тишь шатнется в переулки
от горькой радости его.
И мне ль не издавна знакома
та радость горькая. И вот
иду на зов, иду из дому
через тревогу, через лед.

Иней. Снег. Декабрь. Тишина.
Тишина не бывает тише.
Малярийная бродит луна
Рыжей кошкой по черным крышам.
Ах, кому она, к черту, нужна,
И собаки ее не съели…
От метели и до вина,
От вина до крутой метели,
От стихов до пустой зари
                    (Тишина, тишина какая…
                    Непотушенные фонари…
                    Непроснувшиеся трамваи…)
Ты ходил под этой луной
                    (Дьявол, холодно…
                    «Пиво — воды».
                    «Ресторан».
                              «Подаеца вино»)
Мимо памятника Свободы,
Мимо домика, где я жил,
Мимо счастья на горностае.
Что ты думаешь, расскажи,
Что стихи чужие листаешь,
Что ты думаешь?
Что молчишь?
Что рука опять задрожала?
Зябко очень.
Такая тишь.
Закурить? Закурю, пожалуй.
Хочешь, все расскажу?
Про снег,
Как сказала, что «нет»,
Про горе,
Как приснилося мне во сне
Без предела и края море,
Как заснеженным декабрем
Я любил, надеялся, путал,
Как, любовь потеряв, обрел
Тот покой, что дается круто.
Хочешь, все расскажу?
Молчишь.
Улыбаешься. Милый… Милый…
Тишь… Совсем заметает тишь,
Видишь, комнатку завалило.
Полчетвертого. Мы одни.
Очень холодно. Тихо очень.

Ах, какие морозные дни…
Ах, какие морозные ночи…

Тебе опять совсем не надо
Ни слов, ни дружбы.
Ты одна.
Шесть сотен верст до Ленинграда
Заснежены, как тишина.
А я пишу стихи,
Которым
Увидеть свет не суждено.
И бьют косым крылом просторы
В мое обычное окно.
И, чуть прищурившись, я слышу,
Как каплет с крыш.
Я слышу, как,
Шурша, как шелк,
Спешат по крышам
Старинной выковки века,
Как на распахнутом рассвете
Ты слезы вытерла с лица.
Так мир устроен —
Дым и ветер,
Размах и ясность до конца.

Старый город над рекой дремучей
В древности своей,
     Над той рекой,
По которой проплывают тучи
Далеко, далече, далеко.
Старый город над рекой воспетой,
Как тебя любить и вспоминать?
Оттепель. Потом весна,
          Одеты
          В дым каштаны,
          Губы сохнут. Лето.
Ядра наливаются, чтоб эту
     Плоть природы грустному поэту
Как-нибудь под вечер собирать.
     Предположим, полночь.
                                Чайки дрогнут,
Звезды пресловутые горят,
Ходит парень поперек тревоги,
Славный парень, честно говоря.
Все ему, неясному, не спится,
Все он видит, версты отстранив,
Снег и снег, луна летит, как птица,
Горе, заплутавшее в страницах,
Длинную беду ночных страниц.
Все он видит, как беду тасую,
И ему до злой полыни жаль,
Что живу, прищурившись, тоскую,
И почти нетронутые всуе
Все мои возможности лежат.
Что отвечу? Я отвечу: «Ладно,
На ветру свежеет голова,
Дым идет,
Я не дышу на ладан,
     Снег идет,
     Еще могу как надо
     Петь, смеяться, пить и целовать.
И еще скажу ему спасибо
За слова, забытые давно,
За дорогу, за тревогу либо
За сердце, не все ль тебе равно.
Так войдет он в жизнь,
Как друг и случай,
      Этот парень.
     Так войдет в покой
Старый город над рекой дремучей
     В древности своей,
     Над той рекой,
По которой проплывают тучи
     Далеко, далече, далеко.