Константин Ваншенкин - Жизнь человека

«Динамо», как священная гора,
Уже курилось. Приближалось дело.
Милиция едва ли не с утра
В скрипучих седлах намертво сидела.
Я плыл внутри качавшихся лавин,
В их центре, величавом и суровом.
Звучали, как Качалов и Москвин,
Здесь имена Федотова с Бобровым.
Вминаясь на трибунную скамью,
Держал печаль и радость наготове,
Открыто продолжая жизнь свою
Лишь на такой естественной основе.
…Как замерли динамовцы тогда! —
Когда Иван забил в свои ворота[1].
(Теперь бы целовались без стыда.
Теперь другая выросла порода.)
Среди недоуменной тишины,
Которая и впрямь была немая,
Как отошли они, поражены,
Случившегося ужас понимая!
Не только гол всесильного Бобра
И с ним столь справедливое спасенье,
Но хмурый свет тогдашнего добра
Окрашивают это потрясенье.

Тонкой белой птицею,
Словно вся в снегу,
С ходу — в репетицию
— Сделаю! Смогу!

Главное заклятие,
Вечное, одно.
Раннее занятие.
Зимнее окно.

Их преподаватели
Старые стройны,
Чем-то их привадили…
Глянь со стороны:

Лебедята ранние —
Что-то вроде цапель.
Поутру собрание.
Вечером спектакль.

Опять ремонтируют лифт,
Под крышу загнали кабину.
А жизнь подниматься велит,
Кряхтя и смиряя обиду.

И вот поднимаемся мы.
В проулках прохожие редки.
Глухое движение тьмы
За окнами лестничной клетки.

Проспекты уходят во тьму,
К окраинам, за кольцевую.
Давай твою сумку возьму,
Давай я тебя поцелую.

Опять ремонтируют лифт.
Короткий привал на площадке
Скопления кленов и лип
За смутными стеклами шатки

Два-три отдаленных огня.
Трамвай, проносящийся с воем
Давай обопрись на меня,—
От этого легче обоим.

Электричество копится в нас,
И при каждом движении резком
Нам одежда привычная враз
Отвечает таинственным треском.

Через голову свитер тяну.
Мышцы близкому отдыху рады.
И опять — на секунду одну —
В полутьме возникают разряды.

В руку женщина гребень взяла
И расчесывать волосы села.
О как искорка эта светла,
Что под гребнем видна то и дело!

В мире людям хватает забот.
Мне приятель сказал ненароком:
От стальных его новых зубов
Жжет язык притаившимся током.

Все на свете случается в срок.
Отмахнуться — затея пустая.
Электричество копится впрок,—
Как усталость, всю жизнь нарастая.

Так медленно и так лениво
С крыла ложится на крыло.
Но смотрит жестко и ревниво,
И зренье четкость навело.

Заметит утку в плоских плавнях.
Зайчонка бедного в лугах…
Какая мощь в широких, плавных,
Академических кругах.

Стоял дощатый стол
Под ветками в июле.
Кругом шиповник цвел
В густом пчелином гуле.

Пчела к его нутру,
В цветочный душный кладезь,
Влезала как в нору
И выползала, пятясь.

Мать, захватив шитье,
С утра в саду сидела.
А пчелы — те свое
Не прерывали дело.

Была ли в этом связь
Разумная? Едва ли.
Но дети, не боясь,
Поблизости играли.

Серебрится паутина.
Меж стволов дрожит заря.
Золотая середина —
Середина сентября.

Там стоит на пестром склоне
Елка, вечно зелена.
И гадает но ладони
Клену бедному она.

Знать, не всякие доводы вески! —
Эта женщина сколько уж лет
Просыпается по-деревенски,
В лад с природой, которой здесь нет.

Просыпается в доме у сына.
Внуки спят, и невестка, и сын.
Охлажденной квартиры пустыня
Внемлет легоньким пяткам босым.

Одиноким бездействием мучась,
Из туманного смотрит окна.
Пробуждения раннего участь
Лишь с собой разделяет она.

Наблюдается эта картина
Потому, что при той же звезде
Просыпается птица, скотина —
За лесами, неведомо где.

Шла чуть свет, как, бывало, вы
Ощущая: движенья ловки,—
Встретить девочку из Москвы
На автобусной остановке.

Как неделю и год назад,
Посредине воскресной рани,
Рассекая совхозный сад,
Что пред нею лежал в тумане.

С ветки яблоко сорвала,
Оглянувшись по-молодому.
Тут же сторожу соврала,
Что оно у нее из дому.

И сквозил перед нею день,
А за ним еще дни другие —
В смутных отзвуках деревень,
В неизведанной ностальгии.

По рощам и лесам
Гудят с надрывом ветры.
Метут по небесам
Берез пустые ветви.

Средь рваной полумглы,
Пока еще упруго,
Сгибаются стволы,
Заходят друг за друга.

Качанья в дождь и в снег,
Как знак тревожной вести,
Им заменяют бег,
Хотя бы и на месте.

Порывами двумя
Застигнутый как грешник,
Внизу дрожит дрожмя
Напуганный орешник.

Но сосны, стоя в рост,
Гремящие корою,
Качаясь вперекрест,
Ломаются порою.

Не помнится давно,
Чтобы так ветер ухал…
Чем выше быть дано,
Тем злей паденья угол.

Рукомойник на стенке сарая,
На скамейке — с черешней кулек.
Тлеет солнце, за лесом сгорая,
И туман по канавам залег.

А для тех, кому греется ужин,
Чья дорога неблизкой была,
Мир сегодняшний сладостно сужен
До размеров окна и стола.

…Видеть контуры черного леса,
Где заката последняя медь,
И над краем ведёрного среза
Рукомойником долго греметь!

В красном лесу поределом
Здесь добывали сырье
И на ходу, между делом,
Все распугали зверье.

Этим гордились вначале,
Что человек посильней
И что успехи венчали
Спешку строительных дней.

И неожиданно сами
Около хвойной стены
Собственными голосами
Были слегка смущены.

Пусть вы эту лабуду
Наживали по крупицам,
Не висеть бы на виду
Вашим тряпкам и тряпицам.

В этой сушке что-то есть
И бесстыдное к тому же,
Как сомнительная весть
О жене или о муже.

Лишь зима, что каждый год
Сыплет снег, а нет излишку,
Благородства придает
Даже вашему бельишку.

И, треща, висит оно,
Небу близкое, березам,—
Высотой подсинено,
Подкрахмалено морозом.

Из биллиардного шара,
Надколотого при ударе,
Обломок бивня из нутра
Торчит, с другим обломком в паре.

Осколок бивня, как ребра,—
На память о бойцовском даре
Биллиардиста иль слона.

И островом уходит в дали
Стола зеленая страна.

Шаров коническая гроздь.
Удара сильного гримаса.
Пощелкивает кость о кость,—
Вы слышите, что не пластмасса.