Исаак Розенберг - Рассвет в окопах
Писатель Роберт Грейвз, анализируя ситуацию в английской поэзии начала ХХ века, разделил ее по направлениям: справа поместил традиционалистов во главе с Альфредом Остином, в центре — поэтов георгианской школы Лоуренса Биньона, Ласкелза Аберкромби и Гордона Боттомли, а слева — авангардистов под предводительством Эзры Паунда. И только для Исаака Розенберга не нашел подходящего места. По его мнению, поэт всегда стоял особняком, не примыкая к какой-либо поэтической школе. Это было делом рискованным: в одиночку сложнее пробиться на литературный Олимп
Между тем, перед Розенбергом был превосходный пример аутсайдера — ирландский англоязычный поэт Уильям Батлер Йейтс. Находясь внутри английской культуры, он не происходил из английской культуры. Розенберг познакомился с ним в кафе «Ройял», и увидел в нем образец для подражания. Ведь, как и Йейтс, он тоже считал себя чужаком, не чувствующим никакой привязанности к той идеальной пасторальной Англии, что взахлеб воспевалась георгианцами.
Как у еврея, выросшего среди трущоб Восточного Лондона, его опыт английской культуры разительно отличался от прекрасного домашнего воспитания и образования его наставников Эдварда Марша или Роберта Тревельяна. Это были богатые аристократы, готовые почти непрестанно заниматься искусством и благотворительностью, тогда как ему приходилось с трудом сводить концы с концами. И он пошел своим одиноким путем, отчего и стал выглядеть в глазах интеллектуала Роберта Грейвза «прирожденным революционером».
Разумеется, не обошлось без влияния классика английского поэзии Джона Донна, а также современных ему поэтов Ласкелза Аберкромби и Зигфрида Сассуна. Впрочем, сатирическая публицистичность, характерная для боевых зарисовок Сассуна, лишь изредка присутствует во фронтовом творчестве Розенберга, разве что в стихотворениях «Умирающий солдат» и «Бессмертные». В то же время в нем четко прослеживается ригористический стиль, свойственный поэтам-метафизикам: не зря с собой на войну он взял книжку Джона Донна. Ну и, конечно, было бы странно, если бы стихотворец, чьим первым творением была «Ода арфе Давида», не обратился бы к древним родовым истокам — к ветхозаветным преданиям.
Впоследствии Зигфрид Сассун обнаружит в творчестве Розенберга «органику соотнесенности английского и древнееврейского начал». Как представляется, все куда сложнее: очевидно, поэт стремился сопрягать в своих стихах элементы самых разных религиозных, мифологических и культурных традиций — античных («Солдат: двадцатый век», «Девушка солдату при расставании», «На марше», «Лузитания», «Возвращаясь, мы слышим жаворонков»), древнееврейских («Через эти пасмурные дни», «Еврей», «Разрушение Иерусалима вавилонскими ордами», «Горящий храм»), древнескандинавских («Дочери войны»), кельтских («Рассвет в окопах»), христианских («Мертвые герои», «В окопе», «На войне», «Весна, 1916», «Получив известие о войне»).
Такой удивительный синтез отнюдь не являлся случайной эклектикой, а был сознательным стремлением поэта к созданию таинственной гармоничной картины бытия, где небесный свет побеждает тьму, где небесная музыка одолевает земную какофонию. В этом смысле духовная всеотзывчивость, расцвеченная чудесным умением живописать словами, становилась оригинальной чертой творчества Исаака Розенберга. Весной 1917 года он написал «Возвращаясь, мы слышим жаворонков», и в этом пророческом стихотворении высокая божественная нота его поэзии звучала особенно пронзительно:
Мы устало бредем по военной тропе
В наш постылый палаточный лагерь —
К долгожданному сну.
Но послушай! Вот радость, вот странная радость —
Зазвенела небесная высь от невидимых птиц,
Заструилась музыка на нас, обратившихся к небу.
Так и случилось год спустя: в ночь на 1 апреля поэт с товарищами отправился патрулировать проволочные заграждения вдоль передовой. Назад никто не вернулся. Вскоре были обнаружены останки одиннадцати солдат. Предположительно, противник на них напал внезапно — из засады. А они так устали, так стремились в свой палаточный лагерь, что ничего не заметили на пути. И только один солдат был застигнут врасплох по иной причине — он остановился и поднял к небу отрешенное лицо.
Он слушал жаворонков.
Евгений ЛУКИН
СТИХИ
АВГУСТ 1914
Пылающим огнем?
Сердечной житницы тепло?
Печалимся о чем?
Есть три начала бытия:
Мед, золото и медь.
Исчезли золото и мед,
Осталась медь греметь.
Ожесточилась наша жизнь,
И нежность истекла.
И жито выжжено в полях,
И в сердце нет тепла.
НА МАРШЕ (ВИД ИЗ ЛЕВОЙ КОЛОННЫ)
Сильно откинутые назад —
Их кирпично-красное мерцание.
Руки, как огненные маятники,
Раскачиваются параллельно хаки —
Полевой формы горчичного цвета —
В такт машинальному шагу.
Мы возрождаем древнюю славу,
Обнажая крепкие шеи и руки.
Не грохочет кузница Марса;
Но прозорливый ум кует железо,
Чтоб подковать копыта смерти
(Которая сейчас молотит воздух).
Слепые пальцы мечут железную тучу
Пролить бессмертную тьму
На сильные глаза.
СОЛДАТ: ДВАДЦАТЫЙ ВЕК
Ужели ты — не я?
И Цезарь, и Наполеон
Явились из тебя.
Из страждущих очей твоих,
Что целовала смерть,
Они явились в этот мир
Сих малых не жалеть.
Страданьем взращены твоим,
Вечно живыми став,
Они твою вобрали мощь,
Тебе на плечи встав.
Пусть опасаются они
Твоих окрепших рук:
Ведь спал ты, как Цирцеи хряк,
А тут очнулся вдруг.
ДЕВУШКА СОЛДАТУ ПРИ РАССТАВАНИИ
Бушует в сердце ураган.
Ты на земле такой один —
В сто раз сильней, чем Зевса сын.
Титан — бунтарь среди людей,
И даже старый Прометей
По быстроте и силе с ним
Никак не может быть сравним.
Но серая текучка дней
Душе наскучила твоей,
А трубы дымных городов
Стеснили ширь твоих шагов.
Еще недавно, полон сил,
Ты непонятным словом был
Или свиньи Цирцеи сном.
Доныне цепь звенит о том.
Она ведь с домом держит связь:
Смотри, чтоб не оборвалась.
Ведь я хочу тебя опять
Цепями старыми связать.
Твои глаза, полны огня,
Сквозь смерть смотрели на меня.
Ты слишком искушал тот свет,
Пока я не сказала — нет!
ТРАНСПОРТНОЕ СУДНО
Сбившиеся в одну кучу,
Чтобы скрутить сонную душу,
Мы лежим на палубе судна,
Но не можем никак заснуть.
Промозглый ветер так холоден,
А шатающиеся люди так небрежны,
Что стоит только задремать,
Как немедленно чей-то ботинок —
На твоей физиономии.
ЛУЗИТАНИЯ
Хаос! который является сердцем неистовой злобы
Хаос! который дает разрушать, разбивать, расточать,
Освобождая всю мощь безграничного зла,
Отточенного разумом железа и динамита.
Стальная логика, бездушная техника.
Теперь вы получили мирно шедшую Лузитанию,
Подарок Германии — всю землю они отдали бы тебе,
Хаос.
ДОЧЕРИ ВОЙНЫ
Расхристанная пляска духа с плотью,
Где корни Древа Жизни.
(Есть сторона обратная вещей,
Что скрыта от мудрейших глаз земли).
Я наблюдал мистические пляски
Прекрасных дочерей прошедшей битвы:
Они из окровавленного тела
Наивную выманивали душу,
Чтоб слиться с ней в одном порыве.
Я слышал вздохи этих дочерей,
Сгоравших страстью к сыновьям отваги
И черной завистью к цветущей плоти.
Вот почему они свою любовь
В укрытии крест-накрест затворяли
Смертельными ветвями Древа Жизни.
Добыв живое пламя из коры,
Обугленной в железных войнах,
Они зеленое младое время
До смерти опаляли, обжигая:
Ведь не было у них милее дела,
Чем дико и свирепо умерщвлять.
Мы были рады, что луна и солнце
Нам платят светом, хлебом и вином,
Но вот пришли воинственные девы,
И сила этих диких амазонок
Разбила скипетры ночей и дней,
Заволокла туманом наши очи —
Блестинки нежных ласковых огней,
Загнала амазонским ветром
Ночную тьму в сиянье дня
Над нашим изможденным ликом,
Который должен сгинуть навсегда,
Чтобы душа могла освободиться
И броситься в объятья амазонок.
И даже лучшие скульптуры Бога,
Его живые стройные созданья
С мускулатурой, о какой мечтают
Высокие архангелы на небе,
Должны отпасть от пламени мирского
И воспылать любовью к этим девам,
Оставив ветру пепел да золу.
И некто (на лице его сливалась
Мощь мудрости с сияньем красоты
И мускулистой силою зверей —
Оно то хмурилось, то озарялось)
Вещал, конечно же, в тот час, когда
Земля земных мужчин в тумане исчезала,
Чей новый слух внимал его речам,
В которых горы, лютни и картины
Перемешались со свободным духом.
Так он вещал:
«Мои возлюбленные сестры понуждают
Своих мужчин покинуть эту землю,
Отречься от сердечного стремленья.
Мерцают руки сквозь людскую топь,
Рыдают голоса, как на картинах,
Печальных и затопленных давно.
Моих сестер любимые мужчины
Чисты от всякой пыли дней минувших,
Что липнет к тем мерцающим рукам
И слышится в печальных голосах.
Они не будут думать о былом.
Они — любовники моих сестер
В другие дни, в другие годы».
РАССВЕТ В ОКОПАХ
