Ион Деген - Из военных стихов

В имении, оставленном врагами,
Среди картин, среди старинных рам
С холста в тяжёлой золочёной раме
Мадонна тихо улыбалась нам.
Я перед нею снял свой шлем ребристый.
Молитвенно прижал его к груди.
Боями озверённые танкисты
Забыли вдруг, что ждёт их впереди.
Лишь о тепле, о нежном женском теле,
О мире каждый в этот миг мечтал.
Для этого, наверно, Боттичелли
Мадонну доброликую создал.
Для этого молчанья. Для восторга
Мужчин, забывших, что такое дом.
Яснее батальонного парторга
Мадонна рассказала нам о том,
Что милостью покажется раненье,
Что снова нам нырять в огонь атак,
Чтобы младенцам принести спасенье,
Чтоб улыбались женщины вот так.
От глаз Мадонны тёплых и лучисты
С трудом огромным отрывая взор,
Я вновь надел свой танкошлем ребристый,
Промасленный свой рыцарский убор.

Когда из танка, смерть перехитрив,
Ты выскочишь чумной за миг до взрыва,
Ну, всё, — решишь, — отныне буду жив
В пехоте, в безопасности счастливой.
И лишь когда опомнишься вполне,
Тебя коснется истина простая:
Пехоте тоже плохо на войне.
Пехоту тоже убивают.

Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит.

Осколками исхлёстаны осины.
Снарядами растерзаны снега.
А всё-таки в январской яркой сини
Покрыты позолотой облака.
А всё-таки не баталист, а лирик
В моей душе, и в сердце, и в мозгу.
Я даже в тесном Т-34
Не восторгаться жизнью не могу.
Так хорошо в день ясный и погожий,
Так много тёплой ласки у меня,
Что бархатистой юной женской кожей
Мне кажется шершавая броня.
Чтобы царила доброта на свете,
Чтоб нежности в душе не убывать,
Я еду в бой, запрятав чувства эти,
Безжалостно сжигать и убивать.
И меркнет день.
И нет небесной сини.
И неизвестность в логове врага.

Осколками исхлёстаны осины.
Снарядами растерзаны снега.

Шесть «юнкерсов» бомбили эшелон
Хозяйственно, спокойно, деловито.
Рожала женщина, глуша старухи стон,
Желавшей вместо внука быть убитой.
Шесть «юнкерсов»… Я к памяти взывал,
Когда мой танк, зверея, проутюжил
Колонну беженцев — костей и мяса вал,
И таял снег в крови дымящих лужах.
Шесть «юнкерсов»?
Мне есть что вспоминать!
Так почему же совесть шевелится
И ноет, и мешает спать,
И не даёт возмездьем насладиться?

Я не писал фронтовые стихи
В тихом армейском штабе.
Кровь и безумство военных стихий,
Танки на снежных ухабах
Ритм диктовали.
Врывались в стихи
Рваных шрапнелей медузы.
Смерть караулила встречи мои
С малоприветливой Музой.
Слышал я строф ненаписанных высь,
Танком утюжа траншею.
Вы же — в обозе толпою плелись
И подшибали трофеи.
Мой гонорар — только слава в полку
И благодарность солдата.
Вам же платил за любую строку
Щедрый главбух Литиздата

Забыл я патетику выспренних слов.
О старой моей гимнастёрке.
Но слышать приглушенный звон орденов
До слёз мне обидно и горько.
Атаки и марши припомнились вновь.
И снова я в танковой роте.
Эмаль орденов — наша щедрая кровь,
Из наших сердец позолота.
Но если обычная выслуга лет
Достойна военной награды,
Низведена ценность награды на нет,
А подвиг — кому это надо?
Ведь граней сверканье и бликов игра
Вы напрочь забытая сага.
Лишь светится скромно кружок серебра
И надпись на нём — «За отвагу».
Приятно мне знать, хоть чрезмерно не горд:
Лишь этой награды единой
Ещё не получит спортсмен за рекорд
И даже генсек — к именинам.

Костёл ощетинился готикой грозной
И тычется тщетно в кровавые тучи.
За тучами там — довоенные звёзды
И может быть где-то Господь всемогущий.
Как страшно костёлу! Как больно и страшно!
О, где же ты, Господи, в огненном своде.
Безбожные звёзды на танковых башнях
Случайно на помощь костёлу приходят.
Как чёрт прокопчённый я вылез из танка,
Ещё очумелый у смерти в объятьях.
Дымились и тлели часовни останки.
Валялось разбитое миной распятье.
На улице насмерть испуганной, узкой
Старушка меня обняла, католичка,
И польского помесь с литовским и русским
Звучала для нас, для солдат, непривычно.
Подарок старушки «жолнежу-спасителю»
В ту пору смешным показался и странным:
Цветной образок Иоанна Крестителя,
В бою чтоб от смерти хранил и от раны.
Не стал просветителем женщины старой,
И молча, не веря лубочному вздору,
В планшет положил я ненужный подарок.
Другому я богу молился в ту пору.
Устав от убийства, мечтая о мире,
Средь пуль улюлюканья, минного свиста
В тот час на планшет своего командира,
Слегка улыбаясь, смотрели танкисты.
И снова бои. И случайно я выжил.
Одни лишь увечья — ожоги и раны.
И был возвеличен. И ростом стал ниже.
Увы, не помог образок Иоанна.
Давно никаких мне кумиров не надо.
О них даже память на ниточках тонких.
Давно понимаю, что я — житель ада.
И вдруг захотелось увидеть иконку.
Потёртый планшет, сослуживец мой старый,
Ты снова раскрыт, как раскрытая рана.
Я всё обыскал, всё напрасно обшарил.
Но нету иконки. Но нет Иоанна.

Смотришь надменно? Ладно, я выпил.
Мне сладостно головокружение.
Швырнул к чертям победителя вымпел,
Поняв, что сижу в окружении.
Выпил и сбросил обиды тонны.
И легче идти. И не думать — к цели ли.
Эмблемы танков на лейтенантских погонах
Дула мне в душу нацелили.
Думаешь, что ты честнее и смелей,
Если ордена на офицерском кителе?
А знаешь, что значит боль костылей,
Тем более — «врачи-отравители»?
А что ты знаешь о подлецах,
О новом фашистском воинстве,
Которое, прости, не с того конца
Судит о людских достоинствах?
Верный наивный вояка, вольно!
Другие мы. Истина ближе нам.
Прости меня, мальчик, очень больно
Быть без причины обиженным.
Но стыдно признаться: осталось что-то
У меня, у прожжённого, тёртого,
От тебя, лейтенанта, от того, что на фото
Осени сорок четвёртого.

Я весь набальзамирован войною.
Насквозь пропитан.
Прочно.
Навсегда.
Рубцы и память ночью нудно ноют,
А днём кружу по собственным следам.
И в кабинет начальства — как в атаку
Тревожною ракетой на заре.
И потому так мало мягких знаков
В моём полувоенном словаре.
Всегда придавлен тяжестью двойною:
То, что сейчас,
И прошлая беда.
Я весь набальзамирован войною.
Насквозь пропитан.
Прочно.
Навсегда.

Грунтовые, булыжные — любые,
Примявшие леса и зеленя,
Дороги серо-голубые,
Вы в прошлое уводите меня.
Вы красными прочерчены в планшетах —
Тем самым цветом — крови и огня.
Дороги наших судеб недопетых,
Вы в прошлое уводите меня.
В пыли и дыме, злобою гонимы,
Рвались дороги в Кенигсберг и в Прагу.
Дороги были серо-голубыми,
Как ленточки медали «За отвагу».