Римма Казакова - Женщина, вечная девочка… (сборник)

По счастливой воле случая,

то робея, то грубя,

всем, что есть на свете лучшего,

я поверила в тебя.

Мне и пляшется, и плачется,

и бесстрашны смех и грусть,

словно я в ребячьем платьице

к взрослому,

тебе,

тянусь…

Это чувство не уронено

ни к тщеславью,

ни к рублю.

Я люблю тебя, как родину,

как отца и мать люблю.

Все мне – праздник,

все – по норову,

и —

бездонней и теплей —

я людей люблю по-новому:

силой всей любви к тебе!

Я – как девчонка из деревни.

Роса и лес в моей крови.

Поговорим с тобой на древнем,

на грубом языке любви.

На том тяжелом, первобытном,

с шершавым рубленым лицом,

что как по камушку – копытом,

по первопутку – колесом.

Поговорим с тобою молча,

как дым горчащий – из трубы,

как летний дождь дорогу мочит

и как растут в лесу грибы.

Поговорим на том прекрасном,

который знаем ты и я,

на том очищенном – и грязном,

как в непогоду колея.

Поговорим на этом вечном,

не зная больше ничего,

поставив тоненькую свечку

тому, кто выдумал его.

…В сорок втором ходил к нам интендант —

наук каких-то хитрых кандидат.

За мамой он ухаживал упрямо.

Не поддавалась интенданту мама.

Не потому, что папа воевал,

хотя уж это что-нибудь да значит!

Все обстояло здесь совсем иначе:

отец тогда не больно б горевал.

Была на фронте у него жена,

а если говорить грубей и проще —

там, на войне, с ним женщина жила,

а нам он деньги посылал по почте.

Мать знала. Донесла-таки молва!

Но мать обиду молча проглотила

и на почтамт, как прежде, приходила.

А как тут быть?

Что мать моя могла?

Работала. Все научилась делать.

Садила огород, капусту квасила.

Не плакала. И даже губы красила.

Лишь в зеркальце чуть пристальней глядела.

А интендант был добр, как Дед Мороз.

Он приходил, пакетами увешанный…

Но мать ему решительно и вежливо

внушала:

– Николай Иваныч, брось!..

Он чай поспешно ложечкой студил.

Он уходил, пакеты взяв неловко.

А ведь тогда, в тот долгий год нелегкий,

не знаю, кто бы маму осудил…

Двоих детей не просто поднимать.

И так не просто понимать при этом,

что в чем-то главном,

в самом главном

предан!

…Мне не забыть сорок второго, мать.

Город мой вечерний,

город мой, Москва!

Весь ты – как кочевье

С Крымского моста.

Убегает в водах

вдаль твое лицо.

Крутится без отдыха

в парке колесо.

Крутится полсвета

по тебе толпой.

Крутится планета

прямо под тобой.

И, по грудь забрызган

звездным серебром,

мост летящий Крымский —

мой ракетодром.

Вот стою, перила

грустно теребя.

Я уже привыкла

покидать тебя.

Всё ношусь по свету я

и не устаю.

Лишь порой посетую

на судьбу свою.

Прокаленной дочерна

на ином огне,

как замужней дочери,

ты ответишь мне:

«Много или мало

счастья и любви,

сама выбирала,

а теперь – живи…»

Уезжаю снова.

Снова у виска

будет биться слово

странное: Москва.

И рассветом бодрым

где-нибудь в тайге

снова станет больно

от любви к тебе.

Снова всё к разлуке,

снова неспроста —

сцепленные руки

Крымского моста.

Моя присмиревшая мать

сидит и листает страницы.

Она испугалась больницы,

что в жизни возникла опять.

А правнук ее, ползунок,

хохочет, родной колокольчик,

и сердце усталое хочет

лишь этот и слышать звонок.

А в сердце без воли ее,

слегка различимы покуда,

уколы сигналов оттуда,

где нег ничего, забытье.

Забудется мама, а мне

в потоке забот и событий

забвение это забыть ли?

Терзает и днем, и во сне.

Судьба, не спеши, потяни,

не тронь истонченную нитку!

Я в тайну твою не проникну,

и все же – продли ее дни!

А если уж так суждено,

в тот час предзакатный, вечерний

избавь ее хоть от мучений,

коль надо уйти все равно.

Загадочно наше житье,

и много так значит, и мало…

Глядит на меня моя мама,

как на отраженье свое.

Подвластные календарю,

паденью мгновений-листочков,

живем – и, наверное, точно

я ей и себе говорю:

«Я – бабочка, куколка – ты,

моя оболочка, облатка.

Не будет пути мне обратно

в мир теплой твоей темноты».

Вздыхаю, боюсь ее глаз…

Вдруг – и утешенье, и вызов —

спокойно: – Включи телевизор.

Там «Клуб путешествий» сейчас…

Я в зеркале, себя обрадовавши,

сквозь гром привычной маяты

поймала вдруг покойной бабушки

едва приметные черты.

Их зябь, их рябь, их вязь неброская

плыла, загадкою дразня.

Мое славянское, отцовское

не отдавало им меня.

И все же это было явлено —

намеком тающей зари.

И я – как бабушка: и яблоня,

и плод, и семечко внутри.

Живу, отчаиваюсь, праздную,

то как в бою, то как во сне.

А бабушка была прекрасною!

И силой праведною властною

есть что-то от нее во мне.

Люби меня!

Застенчиво,

боязно люби,

словно мы повенчаны

богом и людьми…

Люби меня уверенно,

чини разбой —

схвачена, уведена,

украдена тобой!

Люби меня бесстрашно,

грубо, зло.

Крути меня бесстрастно,

как весло.

Ломай меня бездумно,

как кусты сирени.

Иди за мной безумно,

будто я – сирена…

Люби меня по-отчески

воспитывай, лепи, —

как в хорошем очерке,

правильно люби…

Люби совсем неправильно,

непедагогично,

нецеленаправленно,

нелогично…

Люби дремуче, вечно,

противоречиво…

Буду эхом, вещью,

судомойкой, чтивом,

подушкой под локоть,

скамейкой в тени…

Захотел потрогать —

руку протяни!

Буду королевой:

ниже спину, раб!

Буду каравеллой:

в море! Убран трап.

Яблонькой – дичонком

с терпкостью ветвей…

Твоей девчонкой.

Женщиной твоей.

Усмехайся тонко,

защищайся стойко,

злись,

гордись,

глупи…

Люби меня только.

Только люби!

Бесконечными веками —

есть на то причина —

разговаривал руками

любящий мужчина.

Не растратчик, не обидчик,

обольстивший ложью,

а защитник, а добытчик,

ломовая лошадь.

Стрелы он строгал и струги,

строил стены града.

Если что сказали руки —

повторять не надо.

Ладил сети, ставил срубы,

пласт взрыхлял для злака.

Был он, может быть, и грубый…

Как смотреть, однако.

Как смотреть… Душа – не камень.

Все ль тужить, болеть ей?

…Говори со мной руками —

языком столетий!

Не на птичьем, на беспечном,

выпорхнувшем хрупко, —

говори на безупречном

языке поступка.

Говори своей заботой —

не игрой дешевой.

Говори своей работой:

для меня – тяжелой.

Говори, когда озябну,

согревая споро.

Говори со мной, хозяин,

старший мой, опора.

Как идет коса лугами —

столько накосила! —

Говори со мной руками,

доброта и сила.

Говори! И не полова —

хлеб, шуршащий спело, —

тихо народится слово,

прочное, как дело.

На баррикадах любви

ростовщики и барышники,

и толмачи не нужны.

В ход – кирпичи и булыжники…

Только бессильны они

против огня и брони.

На баррикадах любви

драться с тобою нам выпало.

Господа не гневи!

Столько бойцов уже выбыло,

столько – получше нас – выбило

на баррикадах любви.

На баррикадах любви

проигрыш был или выигрыш?

Враг мой, пора бы понять.

Бросишь оружие? Выпалишь?

В сердце замученном выболишь

или воскреснешь опять?

На баррикадах любви —

столько досталось там ворону…

Даже и небо в крови.

Но, что волшебно и здорово: