Владимир Марков - Гурилевские романсы. Поэма

Часто в жизни, как в романах,
Первый взгляд решает дело.
Если б требовалась схема,
Я б сказал: совсем глубоко
Где-то — может быть, и в сердце –
От внимательного взгляда
Остается след неясный,
Вроде шрама иль укола.
Там-то все и возникает,
Там растет, пускает корни,
Наливается и зреет.
Наконец, когда созрело, –
Очень долго ищет слова.
Сразу слова не подыщешь.
Вот меня ты уверяла,
Будто все на свете просто.
Если б знала ты, как долго,
С замыслом уже готовым,
Полному и строк и звуков,
Надо мысль, мечту и память
Напрягать до отупенья,
Примерять и сомневаться,
В лупу наблюдать за словом,
Как Адам, искать названья
Для вещей, для безымянных,
И бродить по переулкам,
И не знать, в каком обличье
Наконец предстанет образ.

Вот он на траве пестрящей
Развалился, смотрит в небо.
Вырази единым словом,
Что вокруг него творится —
Точным словом, звонким словом,
Не каким иным, а этим:
Как голубизна струится.
Как по капле жар крепчает,
Как с пронзительным жужжаньем
Синяя промчится муха,
Как трава в изнеможенье
Поникает или сохнет —
И беззвучно просит влаги.
Как опишешь эти злаки,
Этот горький одуванчик,
Эту клейкую смолянку,
Одинокий подорожник?
Шелестят, лучи вбирают,
Распускаются и пахнут;
Между стеблей копошатся
Пауки, жуки, стрекозы,
Муравьи, улитки, пчелы,
Черви, гусеницы, мошки —
Стерегут и убегают,
Ползают, летят, стрекочут,
Роются, сосут и тащат.

Белый мотылек порхает, —
Просто так, без всякой цели;
То сверкнет на глади неба,
То на легкий лист присядет.
То опять над ярким лугом
В странном, ломаном полете
И как будто насмехаясь
Над симметрией, над смыслом.
Так бы жить: не по кратчайшей,
По прямой, логично, ясно,
Устремлено, со значеньем,
От осины до березы,
За каким-то важным делом,
Уважаемым, солидным, —
А причудливым зигзагом,
Самому себе нежданным.

Он следил полет капризный…
Что он думал? Я не знаю.
Вспоминал, быть может, локон,
Черный локон у хозяйки, —
Тот что справа, возле уха, —
Как завит и чем надушен,
Сколько волосков отстало,
Не желая закруглиться.

А возможно, размышлял он
Об изгнанье предстоящем:
Все, к чему привык, покинуть;
Словно капля океана,
На песке чужом исчезнуть,
Очутиться в новом мире,
Где вольнее мыслить можно,
Без угроз и без указок,
И среди чужой свободы
Захиреть и задохнуться,
Словно рыба на поляне.

Но зачем об этом думать?
Думы редко помогают,
Думы путают, сбивают,
Отвлекают и тревожат,
Главное — совсем не думы,
Главное — вот эти травы,
Знойный воздух и занятья
Неустанных насекомых.

А в руке — письмо-записка.
Даже я совсем не знаю,
Что в ней было, только фразу
«Завтра я прошу прийти Вас…»
Удалось заметить бегло.
Дочитать конца не смог я,
Потому что он поднялся
И прислушался с улыбкой:
Из усадьбы доносились
Те же звуки, что в жужжанье
Пчел, кружащихся у липы,
Мне почудились в начале
Этой путаной поэмы.
Вместе с ним я тоже слушал
И опять мне было чудно,
Как простые вереницы
Точек-звуков вырастают
Во всезначные напевы;
Расходясь и сочетаясь,
Строят храмы и палаццо,
Где ты в этой жизни не был,
Но которые ты помнишь,
О которых смутно знаешь,
Как о родине забытой.

В этих звучных сочетаньях
Я когда-то жил монахом
В дремлющей и древней Сьене,
Кистью набожной стараясь
Всю свою любовь и веру
Воплотить в глазах раскосых
Нежной праздничной мадонны
В золоте небес нарядных.
А потом, с народом вместе,
В строгом сумрачном соборе,
В унисон с органом пел я:
О Maria benedetta!

Или плутоватой даме
В парке шелковую руку
Целовал с учтивой страстью.
Там, среди нескромных статуй
И задумчивых деревьев,
С менуэтным легким жестом
Я шептал ей: О Madame,
Наш корабль готов к отплытью
На прекрасную Цитеру!

Или в Гунтеровой свите
Был оруженосцем верным;
И в лесу под Оденвальдом,
Увидав, как мрачный Хаген
Целит в крест, на яркой ткани
Вышитый рукой Кримхильды,
Я воскликнул: Зигфрид смелый,
Обернись, забудь о жажде!
Но уж поздно. Кровь героя
Хлещет пламенным потоком.

Сколько родин ты находишь
В темных памяти глубинах,
Где извилистые тропы
Проходимы лишь для звуков…
Знал ли родину Бетховен?
Если да, то укажите
Ту звезду иль ту планету
На звучащем небосводе.
Сколько их в пространстве черном,
Светлых, искрящихся точек!
Если б телескоп побольше,
Я б свою узнал планету.
Там сидит моя богиня —
Неудачников, ленивцев
И не вовремя рожденных.
Там под сводом темно-синим
Глупо, добро и бесшумно.

В этом мире нам невольно,
Непонятно, неуютно,
Вот и ищем хоть крупицы
Света с той родной планеты
В сочетанье слов, в веснушке
На носу моей любимой,
Или, наконец, в прошедшем,
В старом выцветшем романсе,
В зайчике того, что было
И уже не повторится.

В этой комнате на стенках
Светотени от лампадки,
И в окно стучатся липы.
Стулья, важно подбоченясь,
Темнотою недовольны.
Свечку только что задули,
И она, ко сну готовясь,
Остывает и твердеет.
И роман французский дремлет;
В нем сафьянная закладка,
У очередной страницы
На ночлег остановившись,
Тихо с буквами болтает.
Только зеркало ни разу
Ночью глаз сомкнуть не сможет,
Отражая терпеливо
Каждый угол, каждый лучик.
На столе скучают перья
И молчат всю ночь шкатулки;
В тех шкатулках много писем,
Тихих, теплых, строгих, светлых.

Я б хотел начать поэму
О столе из этой спальни:
Что он думает, какие
У него друзья и сколько
Разных трещин и царапин
На его дубовой ножке.
И о трещинах подробно;
Об одной, о самой главной,
Что прилежной тонкой змейкой
Вдоль сухих волокон вьется,
Как река на пестрой карте.

А под тонким одеялом
Тело как бы потерялось,
Лишь лицо, уставясь в угол,
Смотрит остро, напряженно
На икону золотую
С потемневшим ликом Девы.
У стола — дорожки трещин,
У людей — морщинок сетки
Лица без морщин — чужие,
Словно чистый лист бумаги,
Словно вещь из магазина.
У нее на лбу морщину
Первого большого горя
Смерть отца напечатлела.
После первой ночи с мужем
В уголке виска, у глаза,
Пролегла одна бороздка —
Страха, разочарованья.
А сегодня появились
Неожиданно две новых
Там, где брови собирались
Уголком тупым сомкнуться,
И у губ, едва заметно,
Завтра, после пробужденья,
Обе сгладятся, исчезнут,
А покуда в них — страданье,
Просьба страстная, молитва.
За окном стучатся липы,
И минутная морщинка
Меж бровей ширококрылых
Углубляется, длиннеет:
Не жандармы ль? не за ними ль?
Но в саду черно и глухо.
Это ветер, ночь и думы
Страхи праздные рождают.
А в углу, из-за лампадки,
Два больших и светлых глаза
Смотрят ласково и скорбно
На подушку, где молитва
Из беззвучных уст струится.

— Благодатная Мария,
Любящих приют надежный,
Утешительница павших
И отчаявшихся пристань,
Ты все видишь, Ты все знаешь,
Ты плохого мне не хочешь,
Ниспошли… ему спасенье,
Дай спокойных сновидений.
Богородица Святая,
Поучительница темных
И не знающих дороги,
Если должно совершиться
То, что я готова сделать,
Дай мне знак простой и внятный.

Но в малиновой лампадке
Огонек не колебался,
И глаза смотрели кротко —
Так спокойно, так печально,
Словно скорбь в себя вобрали
Всех людей и всех столетий.

— Ты, наверное, не хочешь,
Чтобы я его любила.
У тебя в глазах равнина,
У него в глазах большое
И пылающее солнце.
От лампадки свет внезапно
Залил комнату, как снегом…
У Сената в день восстанья…
Снегом… с негой… с поцелуем…

Богородица не хочет,
Смотрит грозно, без привета.
Я не буду, я не буду.
От меня Она уходит!
Сквозь окно и через липы…
Я бегу за нею следом
С криком: Матушка-голубка,
Солнышко мое, постой же!
И она остановилась,
И сказала: Спи, родная.
Я заснула. Я заснула.
Я все сделаю, как хочешь.
Я заснула. Я заснула.
И спросить и он ответит:
Ты не знаешь? я не знаю.
Ты не помнишь? я не помню.

Хорошо не знать, не помнить.
Я вот знаю, сколько футов
Составляет ярд английский
И в каком году родился
Вольфганг Амадеус Моцарт;
Знаю всякое — и что же?
Мне от этого не лучше,
Мне от этого не легче.

Ведь совсем еще недавно
Люди к небу порывались,
И романтики учили,
Что в другом каком-то мире
Все не так, все по-иному.
Но столетье пролетело,
И следов иного мира
Не могу я обнаружить,
Оглушенный шумом-звоном
Переполненных трамваев
И истошных заголовков
Да синкоп безумной скачкой
По заезженным дорогам
Засоренного эфира;
И лети хотя б в ракете,
Не найдешь иного мира.
Все Америки открыты,
Белых мест на карте нету.
Только изредка, случайно,
Перед сном, когда не слышат,
С головой под одеялом
Бесполезно строишь планы,
Как бы написать поэму,
Где б герои появлялись
Только в легких очертаньях;
Все пунктиром, все не прямо,
Только слабые намеки
Расплывающихся красок,
Только контур от сюжета,
Только аромат от темы.
А за этим — словно отзвук
Колыбельного напева,
Музыкой темно-зеленой
В дрему тихо увлекая,
Листья липы, листья липы…