Александр Тиняков (Одинокий) - Стихотворения
25 октября 1917 года совсем обнищавший поэт отбыл в родной Орел, — и там, вдали от глаз тех, кто еще его не забыл, с ним произошла поразительная метаморфоза: он вернулся осенью 1920 года в Петроград сотрудником коммунистических газет, автором множества стихов и статей, не за страх а за совесть воспевавших новую власть (см.: Богомолов Н.А. Материалы к библиографии А.И.Тинякова // De visu. 1993. № 10).
При этом Тиняков был не просто откровенно продавшимся большевикам человеком, но и в какой-то степени по-своему искренним. Трудно под покровом псевдокоммунистической идеологии безоговорочно распознать все движущие мотивы его поведения, но вероятнее всего — за ними кроется убеждение, что он-то, Александр Иванович Тиняков, человек, столько преодолевший, знавший головокружительные подъемы (конечно, более всего в собственном воображении) и глубочайшие бездны, имеет право быть признанным этим обществом как один из тех литературных париев, газетных люмпенов, которым — как и прочим люмпенам — революция сулит прямой путь к идеологическому рулю. Как кажется, именно этим убеждением проникнуты две его необыкновенно любопытные книги – «Пролетарская революция и буржуазная культура» и «Русская литература и революция», из которых выясняется, что вся без исключения русская литература никакого отношения к революции не имела, смысла грядущего переворота не понимала и понять не могла, потому что создавала какую-то утопию, вместо которой наступило то, что наступило. Откровенный цинизм, звучащий в обеих этих книгах, начинает постепенно, но мере чтения, восприниматься как неотъемлемое свойство наступившего строя вообще, где только слишком уж одиозная репутация не позволяла людям тиняковского типа выйти на первые роли в складывающемся культурном официозе. Если выйти за пределы конкретного случая и посмотреть чуть вперед, то без труда обнаруживается, что для нового культурного лидера была нужна тиняковская циничность и авербаховская (или ермиловская, или вардинская, или…) безупречная репутация. Не случайно ведь так взволновался Родов, когда Вл.Ходасевич припомнил ему антиреволюционную поэму, читанную в первые дни после революции: это могло грозить крушением всей наработанной репутации.
Тиняков же был обречен и в новой действительности. Описание его жизни можно найти в разных приложенных к нашему изданию материалах, но вряд ли конкретно представимо, до каких степеней падения мог дойти писатель, если Иванов-Разумник, прося Сологуба хоть что-нибудь для Тинякова сделать, предупреждает, что денег ему давать нельзя ни в коем случае, — пропьет.
Таким образом, мы представляем читателям казалось бы совершенно справедливо забытого поэта: три книжки стихов прошли почти незамеченными, еще меньше помнились прозаические работы, репутация газетчика была более чем сомнительной, свойства характера и хмельное буйство сумели поссорить его почти со всеми литературными знакомыми. Не удивительно, что даже дата смерти Тииякова была долгое время неизвестна, и первоначально ее мучительно припоминали сотрудники Пушкинского Дома, – лишь совсем недавно В.Варжанетян установил точный день и место. Но вряд ли случайно сразу несколько современных авторов начали более или менее одновременно собирать материалы о Тинякове, и среди них были не только литературоведы, которым это положено по штату. Слишком уж выразительна его фигура даже на том роскошном фоне, который представляет собой серебряный век. Человек ограниченного таланта, воспринявший все соблазны и искушения своей эпохи как неукоснительное руководство к действию, тем самым становится не просто «одним из», но и тем образцом, по которому можно изучать сами каноны, принципы и неписаные законы символизма.
Но к тому же и поэтом все-таки Тиняков был незаурядным. Если бы не это, мы вряд ли стали бы обращаться к его стихам, ограничившись набором сведений из его жизни и краткими наиболее выразительными цитатами. Однако чтение его текстов лишь изредка вызывает ощущение мучительной неловкости, по большей же части стихи эти вполне грамотны и находятся на уровне хорошего второго ряда для своего времени. Другое дело, что из этого ряда Тиняков не мог вырваться, как ни пытался, как ни работал над своими рифмами и ритмами (хотя прогресс, который можно проследить, и разителен), и потому будет помниться он прежде всего в своем историко-литературном качестве, а не как «вечный спутник». Но ведь такова судьба большинства литераторов, и это не повод для того, чтобы стараться их превознести. Главное, что в стихах Тинякова, как в стихах других поэтов его масштаба, есть крупицы подлинной поэзии, без которых история русской поэзии все же будет неполной.
Вл. Ходасевич
НЕУДАЧНИКИ
(отрывок)
В 1904 году в альманахе «Гриф» появилось несколько довольно слабых стихотворений за подписью «Одинокий», а вскоре приехал в Москву и сам автор. Модернистские редакции и салоны стал посещать молодой человек довольно странного вида. Носил он черную люстриновую блузу, доходившую до колен и подвязанную узеньким ремешком. Черные волосы падали ему до плеч и вились крупными локонами. Очень большие черные глаза, обведенные темными кругами, смотрели тяжело. Черты бледного лица правильны, тонки, почти красивы. У дам молодой человек имел несомненный успех, которого, впрочем, не искал. Кто-то уже называл его «нестеровским мальчиком», кто-то — «флорентийским юношей». Однако, если всмотреться попристальней, можно было заметить, что тонкость его уж не так тонка, что лицо, пожалуй, у него грубовато, голос деревенский, а выговор семинарский, что ноги в стоптанных сапогах он ставит носками внутрь. Словом, сквозь романтическую наружность сквозило что-то плебейское. О себе он рассказывал, что зовут его Александр Иванович Тиняков, что он — сын богача-помещика, непробудного пьяницы и к тому же скряги. Он где-то учился, но недоучился, потому что отец его выгнал из дому — чуть ли не за роман с мачехой.
Он был неизменно серьезен и неизменно почтителен. Сам не шутил никогда, на чужие шутки лишь принужденно улыбался, как-то странно приподымая верхнюю губу. Ко всем поэтам, от самых прославленных до самых ничтожных, относился с одинаковым благоговением; все, что писалось в стихах, ценил на вес золота.
Чувствовалось, что собственные стихи не легко ему даются. Все, что писал он, выходило вполне посредственно. Написав стихотворение, он его переписывал в большую тетрадь, а затем по очереди читал всем, кому попало, с одинаковым вниманием выслушивая суждения знатоков и совершенных профанов. Все суждения тут же записывал на полях — и стихи подвергались многократным переделкам, от которых становилось не лучше, а порой даже хуже.
Со всем тем, за смиренною внешностью он таил самолюбие довольно воспаленное. На мой взгляд, оно-то его и погубило. С ним случилось то, что случилось с очень многими товарищами моей стихотворной юности. Он стал подготовлять первую книжку своих стихов, и чем больше по виду смиренничал, тем жгучее в нем разгоралась надежда, что с выходом книги судьба его разом, по волшебству, изменится: из рядовых начинающих стихотворцев попадет он в число прославленных. Подобно Брюсову (которому вообще сильно подражал), своей книге он решил дать латинское имя: «Navis niger» — и благодарил меня очень истово, когда я ему разъяснил, что следует сказать «Navis nigra». К предстоящему выходу книги готовился он чуть ли не с постом и молитвою. Чуть ли не каждая его фраза начиналась словами: «Когда выйдет книга…» Постепенно, однако же, грядущее событие в его сознании стало превращаться из личного в какое-то очень важное вообще. Казалось, новая эра должна начаться не только в жизни Александра Тинякова (на обложке решено было поставить полное имя, а не псевдоним: должно быть, затем, чтобы грядущая слава не ошиблась адресом). Казалось, все переменится в ходе поэзии, литературы, самой вселенной.
И книга вышла. Ее встретили так, как должны были встретить: умеренными похвалами, умеренными укорами. Но это и было самое убийственное для Тинякова. Он ждал либо славы, либо гонений, которые в те еще героические времена модернизма расценивались наравне со славой: ведь гонениями и насмешками общество встречало всех наших учителей. Но спокойного доброжелательства, дружеских ободрений, советов работать Одинокий не вынес. В душе он ожесточился.
Еще и раньше он порой пропадал из Москвы, где-то скитался, пил. Было в нем что-то от «подпольного» человека, растравляющего себя явным унижением и затаенной гордыней. Недаром посвятил он цикл стихов памяти Федора Павловича Карамазова и не только для эпатирования публики (хотя был расчет и на эпатирование) писал:
Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке грязной мчаться…
После «катастрофы» со сборником (хотя вся катастрофа в том-то и заключалась, что никакой катастрофы не было) Тиняков проклял литературную Москву и перебрался в Петербург. Стихи он почти перестал писать и отдался решению философических, религиозных, исторических и общественных проблем. Началась для него эпоха кустарного философствования, тем более экстатического, что оно покоилось более на кабацких вдохновениях и озарениях, нежели на познаниях. Из одной крайности он бросался в другую. Время от времени я получал от него письма. В одном писалось, что он окончательно обратился к Богу, что путь России — подвижнический, что она — свет миру и прочее. Проходило несколько месяцев — Россия оказывалась навозной кучей и Господу Богу объявлялся смертный приговор. Потом вдавался он в кадетский либерализм и все упование возлагал на Государственную думу. Потом оказывалось, что Дума, печать, общество — в руках жидов…
