Илья Сельвинский - Избранная лирика
Немаловажно и еще одно неожиданное признание поэта, которое имеет прямое отношение к сборнику лирики:
"Кстати, читателям, незнакомым с моим творчеством, должен сказать, что я не принадлежу к чиелу лирических поэтов. Поэтому стихотворения, напечатанные в этой книжке, - только острова на пути моей поэзии. Конечно, и острова дают представление о материке, но именно представление, а не понятие. Вот почему, если кому-либо захочется путешествовать в мире моих образов, советую прочитать эпические поэмы: Рысь. Улялаевщина. Записки поэта. Пушторг. Арктика. И трагедии: Командарм-2. Пао-Пао. Умка - Белый Медведь. Рыцарь Иоанн. Орла на плече носящий. Читая Фауста. Ливонская война. От Полтавы до Гангута. Большой Кирилл" [Там же, с . 8].
Разумеется, знакомство с главными произведениями поэта дает более полновесное и всеобъемлющее представление об его творчестве и проникновенней раскрывает глубинные течения его лирики. И все же, хотя сам Сель-винский не считал себя лириком, на наш взгляд,лиризм составляет существеннейшую черту его ПОЭЗИИ. И в эпосе, и в драматургии лирика не соседствует с эпическим, а пронизывает всю их ткань, как вторая система кровообращения. И в стихах, представленных в этом сборнике, ощутима насыщенность сокровенными раздумьями о человеке и человечности, "о времени и о себе", как живой его частице. В лирике поэт, обращаясь к любой, давно открытой поэтической форме, улавливает ее неисчерпаемость, ищет в ней новые возможности, сопричастные его поэтической индивидуальности...
Пройдя через различного рода "лабораторные" эксперименты и "опыты" с разнообразнейшими говорами, интонациями, ритмическими перепадами и т. п., поэт пришел к утверждению глубинной простоты. Еще в 1936 году он писал: "Где взять мне той чудесной простоты, которой требует моя эпоха? .."
А в одной из статей Сельвинского (1962) мы читаем:
"Что касается меня лично, то я уже давно перерос стадию экспериментаторства: мастерство ушло у меня в кончики пальцев. От формы я требую только одного:... в лирике совершенной простоты: никакого искусственного украшательства, никакой техники ради техники - только точность в передаче глубинной точки любого подлинного чувства".
Но одновременно, будучи прекрасным педагогом-наставником нескольких поколений молодых стихотворцев, Сельвинский не забыл добавить к рассказу о собственном опыте примечательные слова новатора: "Такой простоты нельзя требовать от молодежи. Молодость должна перебродить и, если хотите, "перебеситься", иначе она никогда не созреет и с младенчества превратится в "пай-старичков".
В этом сборнике поэт виден как бы на всех ступеньках его лирического бытия, начиная с детства и далее в грозные, трудные, боевые годы становления страны социализма. Все это по-своему преломилось в лиризме ощущений и раздумий, связанных с вечными темами - любви, жизни и смерти, войны и мира. Здесь же стихи об искусстве, о месте поэта в народной судьбе, в борьбе за победу разумного, доброго, вечного... В этой связи несколько слов о стихах, навеянных встречей поэта с зарубежными странами, и специально о цикле "Война"...
Хотя довольно долго Сельвияскому ставили в упрек, что он-де "западник", встреча поэта с заграницей (в 1935 году) не стала для него лирическим "звездным часом", не раздула искорки вдохновения в пламя поэтических откровений. Пожалуй, лучшие в этом цикле два-три стихотворения о Японии да еще цикл стихов о Франции, где как бы невольно в центре оказалась перекличка с Маяковским. Заграничные стихи Сельвинского совершенно в ином регистре, нежели стихи Маяковского с их ярким и сильным публицистическим накалом, с обнажением напрямую антагонизма двух социальных полюсов планеты. У Сельвинского социальный смысл и пафос негромки. Они как бы вплавлены в характеры и портреты лирических героев - будь то японский башмачник или персонажи французского цикла "Лувр". Перекличка с Маяковским возникла на иной орбите, как внутренний, полный горечи и страсти диалог двух поэтов о поэзии, о жизни и смерти, об их дружбе-вражде. Череда лет мощным течением снесла налет давних групповщинных "конфликтов", но оставила нетленной, словно возродила из пепла с новой силой юношескую любовь Сельвинского к своему старшему другу Маяковскому (Hotel "Istria").
Среди множества разнообразных тем и мотивов были у Сельвинского излюбленные, сокровенные, близкие его душе и таланту. Он был с детства очарован морем, и чувство это не покидало его до последнего вздоха, оставив трассирующий след на всем его творчестве. В лирике, кроме моря, особенным любовным проникновением овеяно все связанное с природой, с ее пейзажами и живым миром. Жаль, что это лишь краешком вошло в сборник в аллегориях и лишь изредка впрямую ("О дружбе", "Охота на нерпу", "Весеннее", "Охота на тигра" и др.).
Стихи о войне - одна из главных высот лирики Сель-винского. Участие в рядах бойцов с фашизмом стало для поэта как бы вторым духовным открытием мира народных чувств, нравственной силы советского характера. Близость к народу-воину зазвучала в его стихах патриотической яростью, зовом возмущенной совести. В годы войны еще многозначней и глубже становится лиризм поэта. Сельвин-ский как фронтовой газетчик (сперва на Крымском фронте в знаменитой 18-й армии, а позднее на Прибалтийском) многое видел, испытал и о многом писал по свежим следам событий. Писал и лирические стихи, и песни, и агитки, и частушки. Он даже создал сатирическую галерею матёрых гитлеровцев, злодеев, изуверов и нравственных уродов. Она так допекла "героев" галереи, что Геббельс, публично выступая, грозился повесить поэта.
Из цикла военных стихов Сельвинского немногое вошло в сборник. Но все же здесь читатель найдет и трагедийные видения войны ("Я это видел", "Аджи-Мушкай", "Баллада о ленинизме"), и такие лирические жемчужины, как "Тамань" и "Лебединое озеро". На войне поэт особенно душевно почувствовал близость к Маяковскому. И здесь родились его строки: "Я рад, что есть в моей груди две-три Маяковские нртцы..."
О каждом, даже значительном стихе в этом сборнике не расскажешь, да и не к чему это делать! Истинная поэзия должна говорить сама за себя чувствами, эмоциями, страстями, стремлениями, надеждами, идейно-нравственными и философскими прозрениями поэта, вплетенными в стих.
О. Резник
ГИМНАЗИЧЕСКАЯ МУЗА
ЮНОСТЬ
Вылетишь утром на воздух,
Ветром целуя женщин.
Смех, как ядреный жемчуг,
Прыгает в зубы, в ноздри.
Что бы это такое?
Кажется, нет причины:
Небо прилизано чинно,
Море тоже в покое.
Слил аккуратно лужи
Дождик позавчерашний,
Десять часов на башне
Гусеницы на службу.
А у меня в подъязычье
Что-то сыплет горохом,
Так что легкие зычно
Лаем врываются в хо-хот.
Слушай! Брось! Да полно...
Но ни черта не сделать:
Смех золотой, спелый,
Сколько смешного на све-те:
Вот, например, "капус-та".
Надо подумать о грустном,
Только чего бы наметить?
Могут пробраться в погреб
Завтра чумные крысы.
Я буду тоже лысым.
Некогда сгибли обры.
Где-то в Норвегии флагман...
И вдруг опять: "капуста"!
Чертовщина - как вкусно
Так грохотать диафрагмой!
Смех золотого разлива,
Пенистый, сочный, отличный!
Тсс... брось: ну, разве прилично
Эдаким быть счастливым?
1918
КРЕДО
Я хочу быть самим собой.
Если нос у меня - картофель,
С какой же стати гнусить, как гобой,
И корчить римский профиль?
Я молод. Так. Ну и что ж?
К философии я не падок.
Зачем же мне делать вид, что нож
Торчит у меня меж лопаток?
Говорят, что это придет,
А не придет - не надо.
Не глупо ли, правда, принимать йод,
Если хочется шоколада?
Я молод и жаден, как волк,
В моем теле ни грамма жиру.
В женских ласках, как в водах Волг,
Я всего себя растранжирю.
Мне себя не стыдно ничуть,
Я хочу быть самим собою:
Звонами детскости бьет моя грудь,
И я дам ему ширь - бою.
Нет, не Байрон я, не иной,
Никакой и никак не избранник;
Никогда ничему я не был виной,
Ни в каких не изранен бранях;
Не сосет меня ни змея,
Ни тоска, ни другая живность
И пускай говорят: "Наивность".
Хоть наивность - зато моя.
1918
УТРО
По утрам пары туманно-сизы,
По утрам вода как черный лед.
А по ней просоленные бризы
Мерят легкий вычурный полет.
Тихо-тихо. Борода туманца,
Острый запах мидий на ветру...
И проходят в голубом пару
Призраки Летучего голландца.
1916
ЗАКАТ
Розовые чайки над багровым морем,
Где звучит прибой,
Вьются и бросают перекрики зорям
Золотой гурьбой.
А внизу белугу волны колыхают,
Пеной опестря,
И на белом брюхе пятна полыхают
Алого костра.
1916
О, ЭТИ ДНИ
О, эти дни, о, эти дни
И тройка боевых коней!
Портянка нынче мой дневник,
