Павел Васильев - Стихотворения
П. Васильев отбрасывал обветшалые цветовые эпитеты романтиков, угнетенные мистицизмом изыскания символистов, которые стали к тому времени достоянием эпигонов. Небо у него не синее, не голубое, а тяжеловесное. Или:
Небо рассвета темней банных окон,
Когда в банной печке ходят пары.
Психологизм его образов удивительно точен и меток. Свежесть определений необыкновенна: «тяжелое солнце», «сутулые коршуны», «пряный обман», «слюдяная пена», «плечистая шуба», «полыни горьки, как тоска полонянок». Если о конских ноздрях — то «пенные розы». Если о рыбах — то «Осетры тяжелые, как бивни, плещутся и падают на дно». Если речь о гостях, о веселье:
То ли правда, то ль прибаска —
Приезжают, напролет
Целу ночь по дому пляска
На кривых ногах идет.
Все видно, реально ощутимо, стереоскопично. А какая уморительно-веселая историческая параллель в строчках из стихотворения «Глафира»:
И вразнобой кричали петухи
В глухих сенях, что пьяные бояре.
Лирика Павла Васильева при жизни поэта не издавалась, хотя и публиковалась в периодике. Отдельной книгой вышла только эпопея «Соляной бунт». Некоторые критики в тридцатых годах априорно, бездоказательно представляли читателю творчество П. Васильева, как чуждое советской действительности. А он писал: «Я не хочу у прошлого гостить — мне в путь пора». И на этом пути возникали стихи о реальной советской жизни, о победных боях Красной Армии, о Турксибе, об индустриализации Казахстана, о строителе Стэнман, о совхознице Рогатиной, о новых городах и электростанциях. А о нем говорили: «Корни его творчества в прошлом». Он отбивался:
Не хочу резным иконостасом
По кулацким горницам стоять!
Теперь, когда написанное Павлом Васильевым почти все собрано, ясно одно, никогда творчество этого выдающегося самобытного поэта не было чуждым нашему народу, напротив — оно глубоко патриотичное, советское.
П. Васильев был изобретателен в поэтической работе. Пуще всего он ненавидел банальность, стереотипные фразы, повторение пройденного в замысле, в строке, в интонации. Мастерство его неоспоримо. Он мог придать строке тайную нежность — «Вся ситцевая, летняя приснись…». Мог заставить задуматься душу о недолговечности человеческого бытия:
Но посмотри на этот пруд —
Здесь будет лед, а он в купавах.
И яблони, когда цветут,
Не думают о листьях ржавых.
Содержание и форма у него так сливались, находились в такой нерасторжимости, что казалось, созданное им, существовало издревле, «соединившись химически». Разве не так, когда он рисует «и дымом и пеплом» образ женщины. А как величаво идет по земле красавица Наталья:
Так идет, что ветви зеленеют,
Так идет, что соловьи чумеют,
Так идет, что облака стоят.
Черты его поэзии резки, безбожны и оптимистичны, как это бывает у пышащего здоровьем человека. Вот она «Тройка», где «коренник, как баня дышит»:
Стальными блещет каблуками
И белозубый скалит рот,
И харя с красными белками,
Цыганская, от злобы ржет.
И дальше о пристяжных:
Ресниц декабрьское сиянье
И бабий запах пьяных кож,
Ведро серебряного ржанья —
Подставишь к мордам — наберешь.
Какая одержимая экспрессия! И это «ведро серебряного ржанья» с необычным синтаксическим оборотом — незабываемая находка. Постепенное, от строфы к строфе нарастание волнения наконец переходит в экстатическое состояние, и коренник, вожак, «Вонзая в быстроту копыта, полмира тащит на вожжах!». Нет, не в снег, не в грязь, не в земь — копыта, а в быстроту! И далеко видна, оторвавшаяся от земли, летящая гоголевская птица-тройка.
Павел Васильев за короткий творческий срок (а прожил он всего 26 лет) создал в отечественной литературе многогранный и прекрасный мир своей поэзии. Вот как оценил его творчество в 1956 году Борис Пастернак: «В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в свое время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал, потому что, в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы. Помимо печатавшихся его вещей („Соляной бунт“ и отдельных стихотворений), вероятный интерес и цену должно представлять все то, что от него осталось».
С. Поделков
Стихотворения
Азиат
Ты смотришь здесь совсем чужим,
Недаром бровь тугую супишь.
Ни за какой большой калым
Ты этой женщины не купишь.
Хоть волос русый у меня,
Но мы с тобой во многом схожи:
Во весь опор пустив коня,
Схватить земли смогу я тоже.
Я рос среди твоих степей,
И я, как ты, такой же гибкий.
Но не для нас цветут у ней
В губах подкрашенных улыбки.
Вот погоди, — другой придет,
Он знает разные манеры
И вместе с нею осмеет
Степных, угрюмых кавалеров.
И этот узел кос тугой
Сегодня ж, может быть, под вечер
Не ты, не я, а тот, другой,
Распустит бережно на плечи.
Встаешь, глазами засверкав,
Дрожа от близости добычи.
И вижу я, как свой аркан
У пояса напрасно ищешь.
Здесь люди чтут иной закон
И счастье ловят не арканом!
(… … … … … … … … … … …)
По гривам ветреных песков
Пройдут на север караваны.
Над пестрою кошмой степей
Заря поднимет бубен алый.
Где ветер плещет гибким талом,
Мы оседлаем лошадей.
Дорога гулко зазвенит,
Горячий воздух в ноздри хлынет,
Спокойно лягут у копыт
Пахучие поля полыни.
И там, в предгории Алтая,
Мы будем гости в самый раз.
Степная девушка простая
В родном ауле встретит нас.
И в час, когда падут туманы
Ширококрылой стаей вниз,
Мы будем пить густой и пьяный
В мешках бушующий кумыс.
1928
«Затерян след в степи солончаковой…»
Затерян след в степи солончаковой,
Но приглядись — на шее скакуна
В тугой и тонкой кладнице шевровой
Старинные зашиты письмена.
Звенит печаль под острою подковой,
Резьба стремян узорна и темна…
Здесь над тобой в пыли многовековой
Поднимется курганная луна.
Просторен бег гнедого иноходца.
Прислушайся! Как мерно сердце бьется
Степной страны, раскинувшейся тут,
Как облака тяжелые плывут
Над пестрою юртою у колодца.
Кричит верблюд. И кони воду пьют.
1929
Киргизия
Замолкни и вслушайся в топот табунный, —
По стертым дорогам, по травам сырым,
В разорванных шкурах
бездомные гунны
Степной саранчой пролетают на Рим!..
Тяжелое солнце
в огне и туманах,
Нахлынувший ветер горяч и суров.
Полыни горьки, как тоска полонянок,
Как песни аулов,
как крик беркутов.
Безводны просторы. Но в полдень
прольется
Шафранного марева пряный обман,
И нас у пригнувшихся древних колодцев
Встречает гортанное слово — аман[1]!
Отточены камни. Пустынен и страшен
На лицах у идолов отблеск души.
Мартыны и чайки
кричат над Балхашем,
И стадо кабанье грызет камыши.
К юрте от юрты, от базара к базару
Верблюжьей походкой размерены дни,
Но здесь, на дорогах ветров и пожаров,
Строительства нашего встанут огни!
Совхозы Киргизии!
Травы примяты.
Протяжен верблюжий поднявшийся всхлип.
Дуреет от яблонь весна в Алма-Ата,
И первые ветки раскинул Турксиб.
Земля, набухая, гудит и томится,
Несобранной силой косматых снопов
Зеленые стрелы
взошедшей пшеницы
Проколют глазницы пустых черепов.
Молчит и готовится степь к перемене.
В песках, залежавшись,
вскипает руда, —
И слушают чутко Советы селений,
Как ржут у предгорий, сливаясь, стада.
1930
