Мария Петровых - Серебряный гром

О, как молодо водам под кистью твоей,
Как прохладно луне под спокойной рукой!..
Осиянный серебряной сенью кудрей,
Возникал в акварелях бессмертный покой.
Я всем телом хотела б впитаться туда,
Я забыла б свой облик за блик на песке.
Легкий след акварели, сухая вода,
Я пила бы на этом бумажном листке.
И влюбленно следя за движением век,
Озаренная ласковым холодом глаз,
Поняла б наконец, что любой человек
Этот призрачный мир где-то видел хоть раз.
Но когда? Я не знаю, и вспомнить не мне.
Это было в заоблачной жизни души,
А теперь — еле брезжит, чуть мнится во сне…
Ты, бесстрашно прозревший, свой подвиг сверши.
Воплоти, что в мечтаньях Господь созерцал:
Бурногорье, похожее на Карадаг,
Где вода словно слиток бездонных зерцал,
Где луна лишь слегка золотит полумрак.
Ты заблудшую душу отчизне верни,
Дай мне воздухом ясным проникнуть везде.
Я забуду земные недолгие дни,
Я узнаю бессмертье на легком листе.

Мне вспоминается Бахчисарай…
На синем море — полумесяц Крыма.
И Карадаг… Самозабвенный край,
В котором все, как молодость, любимо.

Долины сребролунная полынь,
Неостывающее бурногорье,
Медлительная тишина пустынь —
Завершены глухим аккордом моря.

И только ветер здесь неукротим:
Повсюду рыщет да чего-то ищет…
Лишь море может сговориться с ним
На языке глубоковерстой тьмищи.

Здесь очевиднее и свет, и мрак,
И то, что спор их вечный не напрасен.
Расколотый на скалы Карадаг
Все так же неразгаданно прекрасен…

Наверху — дремучий рев,
Но мятели я не внемлю, —
Сладко спится под землей.
Дрёма бродит меж дерев,
Да постукивает землю
Промороженной змеей.

Зиму — пролежу молчком,
Летом — прогляну в бурьяне,
Ни о чем не вспомню я.
Раздвоенным язычком
Темно-синее сиянье
Выжгла на сердце змея.

И не с этой ли змеей
Дрема бродит надо мной?

Неукротимою тревогой
Переполняется душа.
Тетради жаждущей не трогай,
Но вслушивайся не дыша:

Тебя заставит чья-то воля
Ходить от стула до стены,
Ты будешь чувствовать до боли
Пятно в луне и плеск волны,

Ты будешь любоваться тенью,
Отброшенною от стихов, —
Не человек и не смятенье:
Бог, повергающий богов.

Но за величие такое,
За счастье музыкою быть,
Ты не найдешь себе покоя,
Не сможешь ничего любить,—

Ладони взвешивали слово,
Глаза следили смену строк…
С отчаяньем ты ждешь былого
В негаданный, нежданный срок,

А новый день беззвучен будет —
Для сердца чужд, постыл для глаз,
И ночь наставшая забудет,
Что говорила в прошлый раз.

О чаща трепещущей чешуи,
Мильоннозеленое шелестенье,
Мне в сердце — сребристые бризы твои,
В лицо мне — твои беспокойные тени.

Я зыбко иду под крылатой водой,
Едва колыхаюсь волнами прохлады.
Мне сел на ладонь соловей молодой,
И дрожью откликнулись в листьях рулады.

Я вижу сосны неподвижный коралл,
Увенчанный темноигольчатой тучей…
Кто мутным огнем этот ствол покрывал?
Кто сучья одел в этот сумрак колючий?

Я знаю, под грубой корою берез
Сокрыта прозрачнейшая сердцевина.
Их ветви склонило обилие слез,
Зеленых, как листья, дрожащих невинно.

И памяти черные шрамы свежи
На белых стволах… Это — летопись леса.
Прочесть лишь начало — и схлынет с души
Невидимая вековая завеса.

И вдруг засветился мгновенным дождем
Весь лес, затененный дремучими снами…
Как горько мы жаждем, как жадно мы ждем
Того, что всегда и везде перед нами!

Не до смеха, не до шуток —
Для меня всего страшней
Этот узкий промежуток
В плотной толще зимних дней.

Та же кружит непогода,
В тех же звездах мерзнет свет,
Но умолкло сердце года,
И другого сердца нет.

Триста шестьдесят биений,
И впоследки — шесть иль пять,
А потом — в метельной пене
Задыхаться, умирать.

Это вздор. А кроме шуток,
Страшен так, что нету сил,
Напряженный промежуток
От рождений до могил.

Воротись! Еще рельсы остыть не успели
От горячего речитатива колес,
Еще свищут вагонам вдогонку метели,
Поезд мчится сквозь толщу нельющихся слез.

Подожди! тяжело мне бежать по сугробам,
Погружаясь по горло, нащупывать наст
И — рвануться, и снова под знойным ознобом…
Клёкт колес точно в сердце отчетлив и част.

Я бегу задыхаясь… все чаще и чаще
Металлический плёскот мерцает в мозгу.
Вижу ужас по рельсам безудержно мчащий,
Вижу, вижу тебя, но бежать не могу.

Рухнув трупом, лежу, цепенея в бессильи,
И тебя провожает мертвеющий взор,
Но внезапно в спине разверзаются крылья
И взмывают, и рвут, и колышут простор.

То летит, не касаясь багрового снега
Орошенная жгучими звездами ночь,
Это крылья, раздуты дыханием бега,
Задевают о звезды и гонят их прочь.

Это ветер с трубою небесных пыланий,
Завывают трущобы загробной трубой.
Видишь труп на кружащейся вьюжной поляне?..
Я целую тебя, облекаюсь тобой.

О, задержись, окажи мне милость!
Помнят же звери путаный след.
Дай мне понять, когда же ты сбилась,
Как ты, плутая, сошла на нет?

Детство?.. Но лишь отрешенным вниманьем
Разнилась я, да разве лишь тем
Гневом бессильным при каждом обмане,
Леностью в играх, скучною всем,

Медленным шагом, взором серьезным…
Мало ль таких, и чуднее, чем я.
О, задержись, быть может, не поздно!
Где заблудились мы, жизнь моя?

Как ты пленилась тропинкой окольной?
Может, припомнишь гибельный миг?..
Вот я, как все, за партою школьной,
Только веселья чужда… Из книг
В сердце ворвался, огнем отрясаясь,
Темный, страстями мерцающий мир.
Бледная, в длинных одеждах, босая,
Девушка клонится к волнам…
   Шекспир,
Ты не Офелией, не Дездемоной,
Ричардом Третьим и Макбетом ты,
Грозными кознями окровавленной,
Дикой луною будил мечты…

Кончена школа — разверзлась бездна.
Что ужасало тогда — не пойму.
Слишком уж ты была неизвестна,
Слишком была неподвластна уму…

Жизнь моя, где же наша дорога?
Ты не из тех, что идут наизусть.
Знаешь, затворница, недотрога,
Есть ведь такое, чем я горжусь.
Да, я горжусь, что могла ни на волос
Не покривить ни единой строкой,
Не напрягала глухой мой голос,
Не вымогала судьбы другой.